Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

роятно, нахожусь и аз многогрешный. Я могу быть писателем бездарным, невеждою — всем, что ему угодно; но чтоб в романах и повестях моих не проявились идеи религиозные, нет! воля его, в этом я никак не могу согласиться. Я не сомневаюсь, убежден, верую, что мой первый роман обязан своим успехом именно религиозному чувству, которым он согрет. Если Бурачек, прочтя первый том «Аскольдовой могилы», не заметил в этом романе решительно религиозного направления, то или ему не угодно было вовсе обратить на это своего внимания, или наши понятия о религиозности не имеют ничего общего».

Не самолюбие оскорбленного автора — нет! это можно сказать положа руку на сердце — внушило Загоскину эти строки, а оскорбленное убеждение человека, честно и горячо служившего убеждению. И вот он во имя этого горячего убеждения тянет тех, которых признает своими собратьями, как говорится, «на расправу». Отступать нельзя. Корсаков в примечаниях извиняется перед романистом и прямо говорит: «Guilty!3 Вот и все оправдание! Я и товарищ совершенно согласны во всем этом...» Это даже трогательно, кроме всяких шуток.

Но точно ли отступать перед религиозностью М.Н. Загоскина и его романов было нельзя? Вот это другой вопрос. Последствия доказали, что можно, но только последствия доказали это, и еще доказывают, и может быть долго еще будут доказывать, что между обскурантизмом и религиею света, между застоем и учением любви — нет ничего общего... Для всех этих последствий нужны были и простая книга отца Парфения, поразившая своей простотою мудрых и разумных и жадно прочтенная толпою, и глубокое мышление И. Киреевского, и блестящие, оригинально смелые и широкие взгляды Хомякова, и полное веры, любви и жизни слово архимандрита Феодора, и, позволю себе сказать, чисто земные литературные явления, — явления натурализма, на который всего более нападали слепые поборники застоя. Посмотрите, как побледнел юродивый Митя «Юрия Милослав-

571

А. А. Григорьев

ского» перед одной главой в «Детстве» Толстого, где с такой правдой и любовью изображено лицо юродивого, так что вы

вэтом простом художническом изображении не заподозрите не то что тени фальши, но даже какой-либо сентиментальносубъективной примеси. Сравните смерть идеального добродетельного человека в романе «Рославлев» с смертями севастопольцев у Толстого же, или сцену действительно теплую, но фальшивую по примеси субъективного и сентиментального, — сцену смерти боярина Кручины-Шалонского в «Юрие»... ну хоть со сценою смерти простого благочестивого мещанина в очерках г. Зарубина, печатающихся в «Библиотеке для чтения» под названием «Жизнь», — очерках, замечательных в высшей степени, как свидетельство громадных шагов натурализма в наше время4... Сравните все это между собою, — сравните, наконец, противно-сентиментальное добродушие загоскинских лиц с типами Островского, вроде Агафона5, и для вас будет ясно, что перед «религиозностью» загоскинских романов отступить было можно без оправданий и извинений во имя правды и жизни.

Но теория — слепая и узкая, как всякая теория — отступить не могла и повлеклась к крайностям роковым процессом.

«Я полагаю, — продолжает нещадно последовательно наивный талантливый человек застоя, — что религиозность

вромане состоит в том, чтоб при всяком удобном случае на-

поминать читателю, что земная жизнь есть не цель, а только средство к достижению цели; что без христианской религии нет истинного просвещения, что мудрованья западных философов есть только медь звенящая и кимвал звяцаяй, и что на-

конец одна только вера во Христа дает человеку возможность быть истинно добродетельным; все это — видит бог — может быть очень дурно, но я стараюсь выполнять во всех моих сочинениях».

Что за удивительная смесь — невольно перерву я выписку — высших, несомненных истин, с узкими, чисто личными враждами против философии, с чисто личными стремлениями заставлятьискусство напоминать,указкойуказывать.Неволь-

572

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

но повторишь слова, сказанные отцом архимандритом Феодором в его борьбе с г. Аскоченским: все обскуранты, кажется, думают, что для бога разум человеческий так же мало дорог, как для них!

«Правда, — говорит далее Загоскин, — с некоторого времени я поослабел, потому что устал воевать один против на-

ших скептиков, европейцев, либералов, ненавистников России,

всех апологистов неистовых страстей и поэтов сладострастья,

т.е.защитниковземнойжизниивсехеенаслаждений.Нокогда стал выходить ваш «Маяк», и я познакомился с Бурачком, то сердце мое снова ободрилось; я сказал: «Слава богу! Теперь я не один — нас двое! теперь есть у меня сослуживец на этом ратном поле — да еще какой? чудо-богатырь!» Не тут-то было. Бурачек не хочет меня признать и товарищем. Жаль! — Наш полк не велик, а их — избави господи!!»

Удивительно виден в этом месте Загоскин, — виден и для тех, вероятно, которые не знали его, не читали даже его сочинений, а читали аксаковские «Воспоминания», — добродушный, наивный, недалекий — кидающийся на шею и — таков фанатизм теории — чуть что не инквизитор в своих умственных враждах. Да иначе и нельзя. Теория требует жертв, как древние идолы. «Домашняя беседа» обнаружила же в прошлом году интимную переписку Загоскина, переписку, из которой видно, что мрачное изуверство и ему самому грозило огненными сковородами за сомнение в огненных сковородах...

Благодушный старый ребенок играет с огнем, а все-таки остается старым ребенком. Так с ним и обращаются мудрые друзья его: «Guilty! Guilty!» — повторяет в выноске П.А. Корсаков. «Без вины виноваты! Заставьте за себя вечно бога молить». А тем не менее он, как роковая сила, влечет и должен влечь своих мудрых друзей к тем крайним пределам, где все рассуждения становятся уже только амплификациею немногословной, но глубокой содержанием думы Павла Афанасьевича Фамусова:

Коли уж зло пресечь, Собрать бы книги все да сжечь!

573

А. А. Григорьев

Вот он обращается к самому г. Бурачку со следующею ре-

шительною речью:

«Теперь я обращаюсь прямо к вам, неумолимый мой судья; я думаю, Корсаков исполнил уже мое препоручение — мысвамиобнимались,следовательно,можемговоритьоткровенно, как старинные приятели. Г. Бурачек (имя и отечества вашего не имею честь знать), я прочел с восторгом ваш разбор духовных сочинений, с наслаждением почти все статьи о словесности; но когда дочитался до колосса Марлинского

изаглянул потом в статью о философии, то меня так холо-

дом и обдало! — «Ах, батюшки! — подумал я, — уж не хочет ли он служить двум господам? — избави господи!» Что это,

почтенный Бурачек, вы так уважаете философию; разумеется, я говорю о философии, которая ведет или, лучше сказать, старается вести нас к познанию истины и к необходимости нашего перерождения, другой я не признаю. Эта философия для плохого христианина наука сбивчивая, шаткая и решительно неудовлетворительная, потому что душа его чувствует, что он ищет истину не там, где должен искать ее, и что божественная истина недоступна для земного нашего разума

ипостигается одною только верою. Для истинного христианина философия (не прогневайтесь!) — одно пустословие, потому что важнейшие ее вопросы для него давно уже решены. Не истинный тот христианин, который станет искать доказательств бессмертия души в Платоновом «Федоне», не истинный тот христианин, который станет благоговеть перед наукою, в которой делаются следующие вопросы (извините): «Не самобытен ли видимый мир? Конечен ли он, или у него не было начала и не будет конца?» Не правда ли, что эти вопросы и решения их должны показаться христианину не только пустословием, но даже и богохульством? Осмелится ли он поверять своим ничтожным земным умом истины, изреченные самим богом? да и что прибыли ему поучаться философии, чтоб узнать, что он должен верить тому, чему давно уже без всяких доказательств верит. Воля ваша, как бы мне ни стали умно доказывать, что я, т.е. М.Н. Загоскин, точно М.Н. Заго-

574

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

скин, а все-таки бы я сказал, что это пустословие. К чему же ведет эта наука того, кто верует? ровно ни к чему; и неужели вы скажете, что верует только тот, кто учился философии? Г. Бурачек! вы называете почти всех нас язычниками — что, к несчастию, довольно справедливо, — смотрите, не сделайтесь сами язычником, не вздумайте сами вместо бога поклоняться философии, т.е. вашему земному разуму. Древние ему и поклонялись — это очень естественно — философия была откровением эллинских мудрецов, а мы по милости божией христиане, т.е. знаем все то, что можем и должны знать, не изучая ни Гегеля, ни Фихте, ни Канта, ни Окэна, ни всех этих эллино-христианских болтунов, о мудрости которых, кажет-

ся, не с большой похвалою отзывается апостол Павел. Теперь позвольте, Бурачек, пожать у вас на прощанье руку — только сделайте милость, не будьте деспотом, не гневайтесь на меня за то, что я думаю не по-вашему, а по-моему».

Павел Афанасьевич Фамусов является в этих тирадах одетым, пожалуй, несколько по моде уже, он и о Канте и о Фихте слыхал, до него об Окэне как-то долетели слухи, а все же он Павел Афанасьевич Фамусов, милый, достолюбезный враг всякого духа исследования, —

Обычай мой такой — Подписано, так с плеч долой! —

гонитель плоти, «грешным делом» балующийся, однако, если не с Лизою, то сценами сентиментально добродетельной любви, добрейший Павел Афанасьевич, который

всякому, ты знаешь, рад,

со всяким обнимается и т.д. Но кроме забавных фамусовских черт, в тирадах есть черты мрачные, по крайней мере наводящие на мрачные размышления.

Теория вообще ведет к известного рода терроризму своих адептов. Загоскин был наивный Камилл Дюмулен обску-

575

А. А. Григорьев

рантизма, — относительно строгого и сурового Робеспьера этого дела. Но на этого Камилла Дюмулена был своего рода Марат, тот господин, с которым интимную корреспонденцию его обнаружила «Домашняя беседа», этот истинный гебертизм мракобесия6. В обскурантизме были и свои соnstituants7 и свои жирондисты...

На смелые наивности Камилла Дюмулена г. Бурачек отвечал, как наставник, некоторою защитою философии в выноске под письмом, но, в сущности, наивное письмо бросило «Маяк» в роковой процесс. Конечным словом этого процесса была вражда со всяким духом исследования. Чего не досказал «Маяк», то в наши дни по торжищам и стогнам голосит «Домашняя беседа», последовательнейшее развитие мрачной теории, которой зерно лежало однако в «Маяке» с самого начала этого издания, которой плевелы заглушали все доброе и передовое, что было в «Москвитянине» до 1850 года, и примешивались по временам даже к преобразованному «Москвитянину» пятидесятых годов, с которой невольное соприкосновение в некоторых пунктах парализировало силы благородного славянофильского направления, то заставляя других ложно смотреть на него, то вторгаясь иногда странным образом в самое это направление. Теория мрака и застоя, с которою борьба стала вполне возможна только в наши дни на ее же поле, — теория, которой пасть суждено только в тяжкой борьбе, под ударами могущественной диалектики автора книги «Православие и современность»8 и догматической учености «Православного обозрения»...

Теория, разумеется, начала свое дело не с тех крайних положений, которые так добросердечно высказал наивный Загоскин в своем письме, появившемся в VI части первого (1840) года «Маяка современного просвещения и образованности». Крайние положения, конечно, заключались уже, и притом заключались сознательно, в идеях издателей журнала, по крайней мере одного из них, но еще не высказывались с такою ясностью и простотою.

576

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Что такое был «Маяк»? Для многих из читателей этот журнал — какой-то далекий миф, и для всех, это можно сказать утвердительно, он представляется чем-то вроде «Домашней беседы» в больших размерах. Между тем такое понятие не совсем верно. Между «Маяком» и «Домашней беседой» такая же бездна, как — опять прибегаю к сравнению — между теориями Максимилиана Робеспьера и гебертизмом. «Маяк» в наше время, вероятно, так же бы отвернулся от цинизма убогой газетки, как некогда аррасский депутат и его партия от листков Рere Duchesne’я, который был почти всегда en colere9.

«Маяк» для нас уже теперь — история. Мы можем подойти к нему, как ко всякому явлению, без страха и вражды. «Маяк» был ни более ни менее, как прямой наследник направления Шишкова, с одной стороны, и продолжатель направления Лабзинского «Сионского вестника»10 — с другой. Стало быть, он слагался из двух элементов, которые можно назвать: один — мистицизмом, другой — петербургским национализмом.

Мистицизм можно оставить в стороне; во-первых, потому, что он дело до сих пор загадочное, породившее и Вейсгаупта11 с его иллюминатством, и Новикова с его просветительною деятельностью, и вместе с тем множество совершенно противоположных явлений; во-вторых, потому, что собственно к предмету моих рассуждений, к вопросу об отношениях нашего сознания к народности, эта струя не относится. Во всяком случае, в мистических началах «Маяка» есть своего рода блестящая сторона. Логичностью изложения и известного рода силою мышления г. Бурачка мог поразиться не один М.Н. Загоскин. Suum cuique12, пора это сказать во всеуслышание. Везде, где дело идет о философских принципах, г. Бурачек, по крайней мере в первые годы «Маяка», является мыслителем логическим, диалектиком, выработавшим свой оригинальный метод, с которым можно спорить, но которого нельзя было бы не уважать, если бы он сам побольше уважал свои принципы, и не прилагал их ко

577

А. А. Григорьев

всякой действительности, за недостатком лучшей, если бы он своих личных, старческих вкусов и антипатий не вносил в борьбу за принципы.

Против взгляда чисто отрицательного должна была непременно явиться реакция, должен был выступить взгляд положительный...

Но взгляд отрицательный был силен и тем, что отрицал действительную фальшь, и тем, что имел точки опоры в литературе. Всю литературу, которая стоила имени литературы, которая была живая, он принимал за точку отправления; все мертвое, выдуманное, сочиненное — он отвергал. Его точка отправления не расходилась с общим сочувствием. В этом, да в очевидной фальши всего выдуманного, сочиненного, заключалась главным образом его сила. Со всем живым он шел об руку, разъясняя его, проповедуя, распространяя. Борьба за Пушкина, за Лермонтова, за Гоголя была для него вместе с тем и борьба за свет. Он верил в живые силы жизни...

Но в этих живых силах отрицательный взгляд видел не все, что они в себе заключали, что они несли с собою в мир, и потому разъяснял их односторонне, по-своему. Он был также теория, и не мог быть иным...

Несогласные с его выводами, а таковых было и в ту эпоху немало, разделились на два толка. Одни отвергли самую точку опоры отрицательного взгляда, отвергли живую литературу, и чем дальше шли, тем должны были отвергать беспощаднее. Чтобы держаться за что-нибудь действительное, они в слепом усердии защищали ряд «выдуманных» сочинений, сами «выдумывали, сочиняли» новую литературу, и сочиненные ими, или их последователями, пошлости в какомто странном ослеплении выдавали за истинную литературу, отстаивали жарко нелепости и, разумеется, остались совершенно одни. Это направление наследовало потерянное дело Шишкова и замкнулось в «Маяке».

Другие,напротив,жарковериливживуюлитературу,по крайней мере в Пушкина и в Гоголя, но вместе с тем не могли долго перейти заветной черты и хотели помирить сочувствие

578

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

к живому с сочувствием к отжившему во имя святости предания. В мысли о значении предания они были совершенно правы, но высокую мысль они приковывали к такому выдуманному вздору, как почти вся наша литература XVIII и начала

XIX века, и к таким безобразным остаткам этого выдуманно-

го вздора, как творения г. М. Дмитриева или песнопения г-жи Авдотьи Глинки. Правые в борьбе за народность и предание с отрицательным взглядом, они были в высшей степени неправы в борьбе за фальшь, которой обличение считали чуть ли не за crimen lesae majestatis13. Это направление породило «Москвитянин» первой эпохи, так много мешавший «Москвитянину» пятидесятых годов, мешавший и самому редактору в его бесспорно передовых идеях и молодой редакции в ее юношеских, но честных и пламенных стремлениях.

Ни то, ни другое направление не было славянофильство, хотя с тем и с другим славянофильство имело, по-видимому, много общего, до того, что в глазах отрицателей сливалось то с тем, то с другим направлением до самой минуты своего отделения. Сходство было только видимое. Славянофильство никогда не мирилось с существующим, как направление «Маяка», не прилагало своих строгих принципов к первой попавшейсядействительности;самыепринципызахватывалонесравненно шире, и притом выводя их из мистического тумана в философско-исторические области, как Киреевский и Хомяков; честно во имя этих принципов отвергло всякую фальшь, порожденную реформою, и отвергло даже значение самой реформы14. Идеал свой оно отодвинуло в прошедшее.

С другой стороны, оно не могло слиться и с направлением, высказавшимся в «Москвитянине». За направлением «Москвитянина», и первой, и второй его формы можно зачислить одну заслугу. Оно никогда не было теоретическим, будучи часто хаотическим. Оно верило в живую жизнь, и неслось по ее волнам, нередко с илом и тиною. Оно знало всегда народ как народ,незнаяделенияегонадопетровскийипослепетровский, на степной и городовой, и т.д. Славянофильство выделилось из этих двух направлений как совершенно особое явление, как

579

А. А. Григорьев

сила более отрицательная, чем положительная, и потому оно не войдет в настоящее рассуждение, имеющее дело с оппозициею положительного взгляда.

Оппозицию эту я назвал «оппозициею застоя», и попытку исторического анализа ее — «чертами из истории мракобесия». Она была действительно такою в «Маяке», потому что он и опирался на одну действительность застоя, и сам сочинял новую, по такому же образцу, ослепленно враждуя со всеми живыми силами жизни, до того, что под конец все живое провозгласил погибельным, и, погибнув сам, передал свое завещание гебертизму «Домашней беседы». Она являлась такою и в «Москвитянине», потому что долго стремилась служить двум идеям, и веруя в живое, все пробовала, нельзя ли какнибудь сберечь и драгоценную тину. Оппозиция положительного взгляда только тогда перестала быть оппозицией застоя, когда она оперлась на новые силы жизни, сказавшиеся в новой литературе, в литературе натурализма. Тогда она стала оппозицией законной, оппозицией жизни теориям, как западным, так равно и славянофильским.

II

«Много доброго, — так говорили издатели «Маяка» в за-

ключение VI книги первого года своего издания (1840) — хо-

телось нам сделать для добрых русских изданием «Маяка». Цель его — их польза и наслаждение. Содержание его обнимает все, что только может интересовать человека. Исполнение «Маяка» — не погнушайтесь проверить теперь вместе с нами: что так — примите, что не так — помогите исправить. Мы уже столько сделали, что можно довольно безошибочно обсудить и цель и исполнение; и не так еще далеко мы зашли, чтоб не было возможности поправить и переделать...»

Так говорилось в той самой книжке, в которой печаталась статья Загоскина, — в той самой книжке, с которой теория повлеклась по роковому процессу к своим крайностям. В заключительной статье этой VI книжки в сжатых и точных чер-

580