Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

наивной веры были часто самые комические в приложении к действительности, в особенности у нас, где гегелизм по источникам знаком был весьма немногим, а и этими немногими большею частью был усвоен совершенно формально. Слова «дух человечества», «воля человечества» для адептов имели какое-то таинственно реальное бытие, служили какими-то всепримиряющими и успокаивающими формулами. К смельчакам, которые придавали этим формулам только номинальное значение, адепты питали чуть что не презрение, как к ма-

териалистам и либералам.

К числу самых жарких адептов принадлежал Белинский. Силою одного ума и чутья, он, совершенно незнакомый с гегелизмом по источникам, так сказать пережил весь гегелизм внутри самого себя, из намеков развил целую систему и развивал ее диалектически с последовательностью, свойственной одному русскому человеку.

В 1834—36 годах ярый романтик, фанатический поклонник тревожных чувств, страстных грез и разрушительных стремлений юной французской словесности, он вдруг в 1838 г., в зеленом «Наблюдателе» является, по крайней мере по внешним формам своим, совершенно иным человеком, предсказателем нового учения, обещающего примирение и любовь, оправдывающего вполне действительность вообще, стало быть, и нашу действительность33...

Разумеется, он на этом не мог остановиться, потому что неспособен был жить призраками, а искал правды. Не могли остановиться на таком пункте и другие, но от этого пункта можно было идти в совершенно разные стороны. Так оно и было. Аксаков (К.С), которого вступление к его магистерской диссертации о Ломоносове представляет этот момент гегелизма, доведенный до самых комических крайностей, пошел совершенновдругуюсторону.Белинскийжебестрепетношелот крайностей к крайностям, наивно забывая в пользу последних предшествовавшие, фанатически веруя в последние, как единственно истинные, готовый сегодня восторгаться действительностью quand meme34, завтра рвать на себе волосы за эти

551

А. А. Григорьев

восторги, и послезавтра уже совершенно отдаваться новому и озлобленно преследовать свои старые заблуждения...

Но прежде чем следить шаг за шагом за его развитием, нельзя не заметить того, что он всегда остается верным одному, именно, как уже я сказал прежде, — отрицанию и централизационным началам.

Стоит только повнимательнее перечесть два приведенных мною места о национальности, чтобы в этом окончательно убедиться... Основная идея, проникающая эти места, вовсе не национальная жизнь (хоть ей и придаются эпитеты «глубокой, могучей, оригинальной»), а космополитизм. Наша национальная жизнь явным образом представляется здесь какою-то эклектическою. Бытие ее признается только со времен реформы, той реформы, которая устами преобразователя говорила о родном языке, что лучше чужой да хороший, чем свой да негодный. За русскими, как за славянами, не признается ровно ничего, и в круг мировой жизни они не вносят ничего своего, т.е. славянского: значение наше только в многостороннем усвоении европейской жизни, в наших отрицательных достоинствах, в нашей способности усвоять чужое и отрицаться от своего... Это, одним словом, только оборотная сторона медали, только другая сторона того, о чем говорил Белинский в 1836 году.

Логические последствия такого взгляда были: 1) уничтожение всего непосредственного, прирожденного в пользу выработанного духом, искусственного. 2) уничтожение всего местноговпользуобщенационального,ипотомужепринципу всего общенационального в пользу общечеловеческого.

Из первого общего последствия вытекали сами собою с постепенною последовательностью предпочтение поэзии искусственной всякой поэзии народной, и в особенности нашей народной поэзии, и, как крайняя грань логической мысли, знаменитое положение конца сороковых годов, что «гвоздь, выкованный рукою человека, лучше самого лучшего цветка природы». Из второго развивались последовательно: централизационный взгляд на нашу историю, равнодушие к нашему

552

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

славянизму во имя нашего европеизма, и даже какое-то презрениекславянскимстремлениям,насмешливоеивраждебное отношение ко всяким местно-народным, преимущественно малороссийским литературным стремлениям, если только они обособливались...

С особенною ясностью развивает Белинский свой космополитический взгляд в 1841 году, в статье своей по поводу Котошихина.

«Записные наши исторические критики, — говорит он в ней между прочим, — заняты вопросом «откуда пошла Русь», от Балтийского или от Черного моря. Им как будто и нужды нет, что решение этого вопроса не делает ни яснее, ни занимательнее баснословного периода нашей истории. Нор-

манны ли забалтийские или татары запонтийские, все равно, ибо если первые не внесли в русскую жизнь европейского элемента, плодотворного зерна всемирно-исторического развития, не оставили по себе никаких следов ни в языке, ни в обычаях, ни в общественном устройстве, то стоит ли хлопотать о том, что норманны или калмыки пришли княжити над словены? если же это были татары, то разве нам легче будет, если мы узнаем, что они пришли к нам из-за Урала, а не из-за Дона и вступили в словенскую землю правою, а не левою ногою?.. Ломать голову над подобными вопросами, лишенными всякой существенной важности, которая дается факту только мыслию, все равно, что пу-

скаться в хронологические изыскания и писать целые тома о том, какого цвета были доспехи Святослава и на которой щеке была родинка у Игоря».

Не будь эта выходка внушена фанатизмом отрицания, понятного исторически в ту эпоху и необходимого логически, она была бы цинизмом, достойным Сенковского... Не говорю уж о степени ее научно-исторической правды. Наше время доказало, насколько еще важны в истории нашего быта вопросы, которые критик считал лишенными всякого интереса, как мы постоянно возвращаемся к этим вопросам, увлекаемые какойто роковой необходимостью...

553

А. А. Григорьев

«А между тем, — продолжает Белинский, — этот первый и бесплодный (!!) период нашей истории поглощает, или по крайней мере поглощал, всю деятельность большей части наших ученых исследователей, которые и знать не хотят того, что имена Рюриков, Олегов, Игорей и подобных им героев, на-

водят скуку и грусть на мыслящую (!!) часть публики и что русская история начинается с возвышения Москвы и централизации около нее удельных княжеств, т.е. с Иоанна Калиты и Симеона Гордого. Все, что было до них, должно составить коротенький рассказ на нескольких страничках, вроде введения, рассказ с выражениями вроде следующих: «летописи говорят, но думать должно; вероятно; может быть; могло быть» и т.д. Подобноевведениедолжнобытькратко,ибочтоинтересногов подробном повествовании о колыбельном существовании хотя бы и великого человека? И малые и великие люди в колыбели равно малы: спят, кричат, едят, пьют. Даже и собственно исто-

рия Московского царства есть только введение, разумеется,

несравненно важнее первого, — введение в историю государства русского, которое началось с Петра» (Соч. Белинского,

том IV, стр. 337)35.

Время совершило уже суд свой над этим взглядом, и с ним, как с отжившим вполне бороться нечего. Приводя выписки, представляющие заблуждения великого человека, я при- вожуихкакфактызаблужденийцелойэпохи, —заблуждений, вытекавших из ошибочного взгляда, но в высшей степени последовательных и, стало быть, вполне добросовестных.

В недавнее время в журнале «Светоч» явилась статья о Белинском, имеющая целью доказать, что Белинский не был

всущности в последнюю эпоху его деятельности ни западником, ни славянофилом, и указывал на русское направление, на русскую самобытность36. Статья, очень умная, между прочим, не уяснила себе одного, что нельзя быть русским, не бывши славянином, что русское направление, разрывая связи со славянизмом, разрывает связи со своею сущностью и переходит

вотрицательный космополитизм и в апофеозу централизации. Что Белинский, по его пламенной и жизненной натуре,

554

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

смело отрекся бы в пятидесятых годах от своих заблуждений, прямее других отнесся бы к новому направлению, и с такой же чистотою стал бы во главе его, с какой стоял он во главе направления отрицательного, — в этом нет ни малейшего сомнения, но нет ни малейшего же сомнения и в том, что во всем, оставшемся нам от него, он является отрицателем и централизатором, врагом и гонителем народности, как славянской сущности, преследователем всех местных проявлений народности...

В преследовании своем доходил он до жестокой последовательности, до своего рода терроризма. Вот что писал он, например, по поводу книжки, изданной одним из бескорыстных подвижников славянского дела: «Денница ново-болгарского образования»37:

«Цель этой книжки — познакомить русских с возникающим просвещением родственного нам болгарского племени. Цель похвальная и исполненная отчасти недурно. В книжке есть интересные факты. Просвещение болгар пока еще не отличается слишком большим светом; но друг человечества не может не порадоваться и одному началу благого дела. В этом случае, вопрос не о болгарах и не о славянах, а о людях. Все люди должны быть братьями людям. Из-за больших не следу-

ет не любить меньших. Если эти меньшие уж слишком малы, так что едва лепечут кое-что, можно их не слушать; но за-

чем же не порадоваться, что они начинают лепетать и тем дают надежду, что может быть будут когда-нибудь и гово-

рить? Вот, например, стихи — дело другое: если они плохи, им нечего радоваться. Если же они внушены каким-нибудь благородным чувством, как, например, признательностью, — воздадим должную похвалу чувству, а стихи все-таки назовем дурными. Одно другому не мешает. Нам решительно не нравится «Рыдание на смерть Ю.И. Венелина». Вот для примера отрывок:

Плачьте, рыдайте Всы болгарски чада,

555

А. А. Григорьев

Изгубихме вечно, Юрья Венелина.

Наш премудрый брат!.. Но на вечный спомен, В нашите сердцата Неговото име, Ше бы безсмертно Ако и умрел…

Впрочем, и то сказать, может быть эти стихи и хороши для людей, знакомых с болгарским языком и болгарским вкусом в поэзии, — не спорим! Учитесь, учитесь,

добрые, почтенные болгары! До того же времени поста-

райтесь внушить своим поклонникам и вообще всем славянофилам побольше вежливости и человечности. Кто более интересуется литературою Франции, Германии и Англии,

нежели болгарскими букварями, на тех они смотрят как на злодеев и извергов, как испанцы смотрели на лютеран, которых в своем невежественном фанатизме называли еретиками. Наши испанцы, т.е. наши ревнители, хоть сейчас готовы были бы учредить инквизицию для истребления духа европолюбия и для распространения духа азиелюбия и обскурантизма, т.е. мраколюбия. Один из них (мы забыли его неизвестное и темное в литературе имя) недавно написал на нас в московском журнале именно по поводу книжки г. Априлова ужасную филиппику, обвиняя нас в равноду-

шии к ученым государствам, находящимся под владычеством Турции, и в любви к немецким гелертам. Прочитав это «предъявление», мы воздали хвалу богу, что живем в XIX веке, а то сгореть бы нам на костре. В самом деле, добрые болгары нас уличили в страшном преступлении. мы,

видите, как-то сказали, что турки — народ, образующий собою государство, а болгаре — только племя, не образующее собою никакого политического общества, и что в этом-то и заключается причина турецкого владычества над вами, как исторического права, которое есть сила.

556

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Досталось же за это и нам, и немецким гелертам! Вспомнить страшно! Если у всех славянских гелертов такой крутой нрав и такая инквизиционная манера разделываться с русскими литераторами, которые не хвалят их сочинений, то русским литераторам придется также избегать всякого с ними столкновения, как вы избегаете его с турецкими кадиями... Да! просвещайтесь, добрые болгары! Дай бог вам успехов! Даже пишите стихи, если не можете без них обходиться; только бога ради, берегитесь защитников, ко-

торые роняют вас своим заступничеством и вредят вам больше турков» (Соч. Белинского, том VI, стр. 447)38.

Судить, собственно, самого Белинского за эту выходку нельзя. Злость ее вызвана была бестактностью защитников славянского дела, и если я привел ее в настоящем случае, то вовсе уж, конечно, не из желания глумиться над проигранным делом отрицания и централизации, а для того, чтобы показать, до какой степени беспощадности может простираться последовательность принципа и фанатизм веры. Да, повторишь еще раз невольно слова великого поэта:

Keimt ein Glaube neu

Wird oft Lieb und Treu,

Wie ein böses Unkraut ausgerauft*.

He входя еще в разбирательство частных причин, вы-

звавших со стороны Белинского иронически раздраженную диатрибу, в оправдание ее жестокости припомню только читателям, что она относится к 1842 году, ко времени, когда спор двух лагерей совершенно еще не выяснился, когда противники положительно не понимали друг друга...

«Славянство и народность» значили для Белинского вовсе не то, что значат они теперь для нас. Он видел в них сторону мрака и застоя, видел в них препятствие ходу гуманной цивилизации. В общей схеме его философско-исторического

*  Когда встает новая вера, то часто дружба и любовь вырываются с корнем

как сорные травы.

557

А. А. Григорьев

миросозерцания народы и народности вообще играли переходную роль в отношении к отвлеченному идеалу человечества. Идеал этот имел для него реальное значение... Не доходя еще до положения о том, что «гвоздь, выкованный рукою человека, дороже и лучше самого роскошного цветка природы», он уже приближался к этому положению, к которому вел его гегелизм левой стороны, столь же несправедливый в своих резких выводах, как гегелизм правой стороны в своем формализме... Принесение народного вообще в жертву общечеловеческому, и принесение всего непосредственного в пользу благоприобретенного, созданного духом, были только прямым результатом доктрины, совершенно отделявшей дух от природы.

Замечательно, что, под влиянием увлечения доктриною, Белинский постепенно все более и более терял всякое сочувствие к народной, непосредственной, безыскусственной поэзии, не только к нашей и славянской в частности, но ко всякой вообще...

«Слава богу, — говорит он, разбирая в 1844 году новогреческие народные стихотворения, — теперь это беснование (собирать народные песни и переводить чужие!!!) уже про-

шло; теперь им одержимы только люди недалекие, которым суждено вечно повторять чужие зады и не замечать смены старого новым. Никто не думает теперь отвергать относительного достоинства народной поэзии; но никто уже, кро-

ме людей запоздалых, не думает и придавать ей важности,

которой она не имеет. Всякий знает теперь, что в ней есть своя жизнь, свое одушевление, естественное, наивное и простодушное, но что все этим и оканчивается, ибо она бедна мыслию, бедна содержанием и художественностью» (Соч.

Белинского, том IX, стр. 102)39.

Такой взгляд на поэзию народную вообще, хотя и в высшейстепенинеправильный,нодовольноещеспокойный,переходил у нашего критика в совершенно враждебный и фанатически нетерпимый, как только дело касалось до нашей или до славянской народной поэзии.

558

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

«Все, — говорит он, — согласились в том, что в народной речи есть своя свежесть, энергия, живописность, а в народных песнях и даже (?) сказках своя жизнь и поэзия, и что не только не должно их презирать, но еще и должно их собирать, как живые факты истории языка, характера народа. Но вместе с этим, теперь никто уже не будет преувеличивать дела и в народной поэзии видеть что-нибудь большее, кроме младенческого лепета, имеющего свою относительную важность, свое относи-

тельное достоинство. Но отсталые поборники блаженной памяти так называемого романтизма упорно остаются при своем. Они, так сказать, застряли в поднятых ими вопросах, и, не совладав с ними, с каждым днем более и более вязнут в них, как мухи, попавшиеся в мед. Для них «не белы снежки» едва ли не важнее любого лирического произведения Пушкина, и сказка о «Емеле дурачке» едва ли не важнее «Каменного гостя» Пуш-

кина...» (Соч. Белинского, том IV, стр. 158)40.

IV

Было бы неуместно останавливаться на подробном анализе всех последствий того принципа отрицания и централизации, которого поборником был Белинский, и приводить все его выходки против народности вообще, против нашей народности, против возможности местной малороссийской литературы и поэзии, против значения Востока в человечестве и т.д. Время совершило свой суд над этой доктриной, опровергло ее и фактами (Шевченко), исследованиями ученых (Буслаев), общим, повсеместно и постоянно распространяющимся, сочувствием к народности. Заблуждения Белинского имели в сущности один характер, проистекая из одного источника, именно из исключительно исторического воззрения.

На дне этого воззрения лежит — в какие бы формы воззрение ни облекалось — идея отвлеченного человечества. Безотраднейшее из созерцаний, в котором идеал постоянно находитсявбудущем(im Werden),вкоторомвсякаяминутамировой жизни является переходной формою к другой столь же пере-

559

А. А. Григорьев

ходной форме — бездонная пропасть, в которую стремглав летит мысль без малейшей надежды за что-либо ухватиться, в чем-либо найти точку опоры.

И так как человеческой натуре, при стремлении ее к идеалу, врождено непременное же стремление воображать себе идеал в каких-либо видимых формах, то мысль невольно становится тут нелогичною, невольно останавливает безгранично несущееся будущее на какой-либо минуте и говорит: «hie locus — hie saltus»41. Минута эта, естественно, уже есть последняя, настоящая... Вот тут-то, при такой произвольной остановке начинается ломка всего прошедшего по законам произвольновзятойминуты;тут-тоисовершается,например, то удивительное по своей непоследовательности явление, что человек, провозгласивший закон вечного развития, останавливает все развитие на идеалах германского племени как на крайнем пределе42; тут-то и начинается деспотизм теории, доходящий до того, что все остальное человечество, не жившее по теоретическому идеалу, провозглашается чуть-чуть что не в зверином состоянии. Душа человеческая, всегда единая, всегда одинаково стремящаяся к единому идеалу правды, красоты и любви, как будто забывается; отвлеченный дух человечества с постепенно расширяющимся сознанием поглощает ее в себя. Последнее слово этого отвлеченного бытия, яснейшая форма его сознания есть готовая к услугам теория, хотя, по сущности воззрения, если бы только в человеческих силах было быть верным такому воззрению, и это последнее воззрение должно поглотиться позднейшим, как еще более ясным, и т.д. до бесконечности.

Неисчислимые, мучительнейшие противоречия порождаются таким воззрением.

Отправляясь от принципа стремления к бесконечному, оно кончает грубым материализмом; желая объяснить общественныйорганизм,скрываетотсебясамогоиотдругихточку его начала — бытие человечества, пока оно не разветвилось на народы. И все это явным образом происходит от того, что вместо действительной точки опоры — души человеческой, бе-

560