Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

деле сочувствовать тому, что русский человек «взвыл гласом велиим и замахал руками и ногами», когда повели его учиться, если точно поэтому только взвыл он... Апофеоза реформы со всеми ее крутыми мерами вытекала сама собою из такого взгляда, и понятна сильная обличительная тирада, заключающая выходку Белинского, тирада, сильнее которой сказали что-нибудь не западничество и не отрицательная литература, а разве современная обличительная литература, но на других ужеоснованиях. Посмотрите, с другой стороны,до какой ужасающей последовательности доходит с первого же шага фанатизм к реформе — до поэзии формализма. Что же мудреного, что на поэзию формализма славянофильство отвечало впоследствии и странностями вроде охабней, святославок и мурмолок, и остроумно ядовитыми заметками вроде той, которую сделал К.С. Аксаков, разбирая одну назидательную повесть, умилявшуюся перед каким-то идеальным воспитательным заведением, в котором девочки или мальчики, не помню право, ходили стройно и попарно. «Как не сказано, что они ходили в ногу! — это было бы еще красивее», — замечал по этому поводу Аксаков в одном из «Московских сборников»15.

Кончает Белинский свою выходку так же нещадно последовательно.

«Потом, — говорит он, — был на Руси другой царь, умный и добрый; видя, что добро не может пустить далеко корни там, где нет науки, он подтвердил русскому человеку учиться, а за ученье обещал ему и большой чин и знатное место, думая, что приманка выгоды всего сильнее; но что ж вышло?.. Правда, русский человек смышлен и понятлив, коли захочет, так и самого немца за пояс... И точно, русский принялся учиться, но только, получив чин и место, бросал тотчас книги и принимался за карты — оно и лучше!..»

Все это тем более сильно, что тут много и правды, что тут заключается не одна теория, не одно западничество, а заключаются отчасти и отрицательные стороны пушкинского созерцания, и причины лермонтовского протеста, и всего более заключается Гоголь!..

531

А. А. Григорьев

«Итак, не ясно ли после этого, — заключает Белинский свою страшную диатрибу, — что русский человек самобытен и оригинален, что он никогда не подражал, а только брал из-за границы формы, оставляя там идеи, и отливал в эти формы свои собственные идеи, завещанные ему предками. Конечно, к

этим доморощенным идеям не совсем шел заморский наряд, но к чему нельзя привыкнуть, к чему нельзя приглядеться?..» (Соч. Белинского, том II, стр. 14).16

Глубокою и правильною мыслью заключена диатриба, но Белинский не сознавал сам, насколько эта мысль о непреложности идей, завещанных предками, и о внешнем приеме форм, свидетельствовала в пользу самобытности народной жизни и порождала требование внимательного углубления в сущность этой самобытности. Он говорит об этом с ирониею, которую в нем нельзя назвать иначе как наивною, но которая теперь в запоздалых последователях его не может уже быть названа такою, потому что многие старались обратить их внимание на причины неправильных проявлений нашей самобытности.

Белинский видел перед собою одно, а именно идеалы человеческие и вполне развитые, да жизнь совершенно непонятную, под эти идеалы не подходящую. Попытки объяснить эту жизнь, подводя ее под западные аналогии, для его натуры, столько же правдивой, как натура чаадаевская, видимо, были несостоятельны. Попытки же оправдать эту странную жизнь ее же законами на первый раз заявляли себя такими нелепыми формами, как славянофильство Шишкова, пошлость загоскинского взгляда в литературе, и в лучшем случае экстравагантностями глубокомысленного, но часто столь же бестактного, в качестве редактора «Телескопа», как некогда под именем Никодима Надоумки, Н.И. Надеждина вроде апофеозы русского кулака.

«Вы, — обращается он к нему, — смотрите на кулак как на орудие силы, совершенно тождественное со шпагою, штыком и пулею. Оно так, но все-таки между этими орудиями силы есть существенная разность: кулак, равно как и дубина,

532

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

есть орудие дикого, орудие невежды, орудие человека грубого в своей жизни, грубого в своих понятиях, кулак требует одной животной силы, одного животного остервенения — и больше ничего. Шпага, штык и пуля суть орудия человека образованного; они предполагают искусство, учение, методу, следова-

тельно, зависимость от идеи.Зверьсражаетсякогтемизубом, естественными его орудиями; кулак есть тоже естественное орудие зверя-человека; человек общественный сражается ору-

дием, которое создает себе сам, но которого не имеет от природы» (Соч. Белинского, том II, стр. 136 прим.)17.

В этой, по-видимому, незначительной заметке высказывается всего яснее основной принцип убеждений Белинского,

иза ним всего западничества — принцип чисто отрицательный — ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному или, лучше сказать, прирожденному. А между тем, что же можно было и что можно теперь даже сказать в защиту кулака как явления — не впадая в страшную неловкость?.. От кулака еще много шагов Белинскому до того знаменитого положения, что «гвоздь, выкованный рукою человека, дороже самоголучшегоцветкаприроды»,котороеужестановитсявозмутительным для вечного эстетического чувства человеческой природы; еще далеко и до отрицания всякой непосредственности, народных преданий, народной поэзии, народности вообще. Кулак еще нельзя было защищать. Защищавший его, т.е. Н.И.Надеждин, неловко хотел обогнатьвремя, не в том, конечно, смысле, чтобы наше время оправдало кулак, но в том, что оно его сравняло со всеми mittelbar18, посредственно приобретенными орудиями грубой силы.

Сдругой стороны, в этой заметке уже ясно высказывается, что только образованный человек есть человек. И в этом, конечно, есть известная доля правды, но только где же грань идеала образования и грань зверства?.. Образование принято здесь явным образом за последний момент современного

ипритом западного развития, если вести мысль логически...

Отсюда уже недалеко до того, чтобы всех наших доблестных и, по-своему, даже образованных предков признать зверями.

533

А. А. Григорьев

Так оно и выходит. Все, что не подойдет под условную мерку западного образования, германо-романских идеалов, германороманского развития, будет обречено на зверство западничеством. Во всем тысячелетнем бытии народа уцелеют только два образа: Петр да Иван IV.

Апофеозу Петра мы уже видели; я начал ею мою статью. Апофеоза Ивана IV — прямое логическое последствие исключительной апофеозы Петра — не совершена, однако, Белинскимстойнаивнойивместеужасающейпоследовательностью, с какою совершена апофеоза Петра, хотя в идеях Белинского об Иване IV заключаются уже семена почти всего того, что впоследствии высказано гг. Соловьевым и Кавелиным. Белинский взял Ивана IV более с психологической, общей стороны, увлекся им как художественным образом.

«Мы, — говорит Белинский, — поспорили бы с почтенным автором только насчет Иоанна IV. Нам кажется, что он не разгадал, или, может быть, не хотел разгадать тайну этого необыкновенногочеловека.Унасгосподствуетнесколькоразличных мнений насчет Иоанна Грозного: Карамзин представил его каким-то двойником, в одной половине которого мы видим какого-то ангела, святого и безгрешного, а в другой — чудовище, изрыгнутое природою в минуту раздора с самой собой, для пагубы и мучения бедного человечества, и эти две половины сшиты у него, как говорится, белыми нитками. Грозный был для Карамзина загадкою; другие представляют его не только злым, но и ограниченным человеком; некоторые видят в нем гения. Г. Полевой держится какой-то середины: у него Иоанн не гений, а просто замечательный человек. С этим мы никак не можем согласиться, тем более что он сам себе противоречит,изобразивтакпрекрасно,такверно,втакихшироких чертах этот колоссальный характер. В самом рассказе г. Полевого Иоанн очень понятен. Объяснимся. Есть два рода людей с добрыми наклонностями: люди обыкновенные и люди великие.Первые,сбившисьспрямогопути,делаютсямелкими негодяями,слабодушниками;вторые —злодеями. И чем душа человека огромнее, чем она способнее к впечатлениям добра,

534

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

тем глубже падает она в бездну преступления, тем больше закаляется во зле. Таков Иоанн; это была душа энергическая,

глубокая, гигантская. Стоит только пробежать в уме жизнь его, чтобы удостовериться в этом. Вот, четырехлетнее дитя, остается он без отца, и кому же вверяется его воспитание? Преступной матери и самовольству бояр, этих буйных бояр, крамольных, корыстных, которые не почитали за бесчестие и стыдлености,нерадения,явногонеповиновенияцарскойволе, проигрыша сражения вследствие споров о местах, а почитали себя обесчещенными, уничтоженными, когда их сажали не по чинам на царских пирах. И что ж делают с царственным отроком эти корыстные и бездушные бояре?.. Он рвет животное, наслаждается его смертными издыханиями, а они говорят: «пусть державный тешится!» Кто ж виноват, если потом он тешится над ними, своими развратителями и наставниками в тиранстве?.. Он любит Телепнева, а они вырывают любимца из его объятий и ведут его на место казни. Душа младенца была потрясена до основания, а такие души не забывают подобных потрясений. Он делается юношею и распутничает, — бояре видят в этом свою пользу и подучивают его на распутство. Но зрелище народного бедствия потрясает душу юного царя и вдруг переменяет его: он женится, и на ком же? на кроткой, прекрасной Анастасии; он уже не тиран, а добрый государь, он уже не легкомысленный и ветреный мальчик, а

благоразумный муж: какие люди способны к таким внезапным и быстрым переменам?.. уж конечно, не просто добрые и не глупые!.. Он подает руку иноку Сильвестру и безродному Адашеву; он вверяется им, он как будто понимает их, но по-

няли ль они его?.. Люди народа, они действуют благородно и бескорыстно, умно и удачно, но они оковывают волю царя; эта воля была львиная и жаждала раздолья и деятельности самобытной, честолюбивая и пламенная... Своим влиянием на ум царя они спеленали исполина, не думая, что ему стоит только пожать плечами, чтоб разорвать пеленки. Они, наконец, на-

значали ему и час молитвы, и час суда и совета, и час царской потехи, покорили эту душу тяжкому, холодному, жалкому и

535

А. А. Григорьев

бездушному ханжеству, а эта душа была пылка, нетерпелива, стояла выше предрассудков своего времени и втайне пре-

зирала бессмысленные обряды... И царь надел иго, слушался своих любимцев как дитя, казалось, был всем доволен; но его сердце точил червь унижения... У царя есть сын и есть дядя,

последний обломок развалившегося здания уделов. Царь болен при смерти; в это время Русь уже приучилась страшиться кра-

мол; наследство престола было уже определено и утвержде-

но общим народным мнением: сын царя был уже выше своего дяди. что же? При смертном одре умирающего венценосца восстала крамола: бояре отрекаются от законного наследника, к ним пристают Сильвестр и Адашев... Царь все видит,

все слышит; его сан, его достоинство поруганы; у его смертного одра брань и чуть не драка; справедливость нарушена:

его сын лишен престола, который отдается удельному кня-

зю, который в глазах и царя и народа казался крамольником, хотя был невинен, которому право жизни было дано как будто из милости... Этот удар был слишком силен, нанесенная им рана была слишком глубока; царь восстал для мщения... Тре-

пещите, буйные и крамольные бояре! ваш час пробил, вы сами накликали кару на свою голову, вы оскорбили льва, а лев не забывает оскорблений и страшно мстит за них... Царь выздо-

ровел, оглянулся назад: назади было его сирое детство, казнь Овчины Телепнева, тяжкая неволя и ненавистная боярщина, поругавшаяся над его смертным часом, оскорбившая и закон,

исправедливость, и совесть; взглянул вперед: впереди опять тяжкая неволя и ненавистная боярщина... Мысль об измене

икрамоле сделалась его жизнью, и с тех пор он везде и во всем мог видеть одну измену и крамолу, как человек, помешавшийся от привидения, везде и во всем видит испугавший его призрак... К этому присоединилась еще смерть страстно любимой им Анастасии... И теперь как понятно его постепенное изменение, его переход к злодейству!.. Ему надлежало бы свергнуть с себя тягостную опеку, слушать советы, а делать по-своему, не питать веры, но быть осторожным с боярщиной

иправить государством к его славе и счастию; но он жаждет

536

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

мести, мести за себя, а человек имеет право мстить только за дело истины, за дело божие, а не за себя... Мщение может быть сладкий, но ядовитый напиток; это скорпион, сам себя уязвляющий... Кровь тоже напиток опасный и ужасный: она что морская вода: чем больше пьешь, тем жажда сильнее; она тушит месть, как тушит масло огонь... Для Иоанна мало было виновных, мало было бояр — он стал казнить целые города; он был болен, он опьянел от ужасного напитка крови... Все это верно и прекрасно изображено у г. Полевого, и в его изображении нам понятно это безумие, эта зверская кровожадность, эти неслыханные злодейства, эта гордыня и вместе с ними эти жгучие слезы, это мучительное раскаяние и это унижение, в которых проявлялась вся жизнь Грозного; нам понятно также и то, что только ангелы могут из духов света превращаться в духов тьмы... Иоанн поучителен в своем безумии, этоне тиран классической трагедии, это не тиран Римской империи, где тираны были выражением своего народа и духа времени: это был падший ангел, который и в падении своем обнаруживает по временам и силу характера железного, и силу ума высокого...» (Соч. Белинского, том II, стр. 213—217)19.

Прежде еще, чем остановлюсь я на этом весьма важном очерке, я сопоставлю с ним выписку из статьи «Отечественных записок» 1841 года, в которой Белинский, восторженно увлекаясь поэмою Лермонтова о «Купце Калашникове», касается тоже образа Ивана IV.

«На первом плане, — говорит наш критик, — видим мы Иоанна Грозного, которого память так кровава и страшна, которого колоссальный блеск жив еще в предании и в фантазии народа... Что за явление в нашей истории был этот «муж кровей», как называет его Курбский? Был ли он Людовиком XI нашей истории, как говорит Карамзин?.. Не время и не место распространяться здесь о его историческом значении; заме-

тим только, что это была сильная натура, которая требовала себе великого развития для великого подвига; но как условия тогдашнего полуазиатского быта и внешние обстоятельства отказали ей даже в каком-нибудь развитии, оставив ее при

537

А. А. Григорьев

естественнойсилеигрубоймощи,илишилиеевсякойвозмож-

ности пересоздать действительность, то эта сильная натура,

этот великий дух поневоле исказились и нашли свой выход, свою отраду только в безумном мщении этой ненавистной и враждебной им действительности... Тирания Иоанна Грозного имеет глубокое значение, и потому она возбуждает к нему скорее сожаление, как к падшему духу неба, чем ненависть и отвращение, как к мучителю... Может быть, это был свое-

го рода великий человек, но только не вовремя, слишком рано явившийся России, — пришедший в мир с призванием на вели-

кое дело и увидевший, что ему нет дела в мире; может быть, в нем бессознательно кипели все силы для изменения ужасной действительности, среди которой он так безвременно явился, которая не победила, но разбила его и которой он так страшно мстил всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самого в болезненной и бессознательной ярости... Вот почему из всех жертв его, свирепства, он сам наиболее заслуживает соболезнова-

ния; вот почему его колоссальная фигура, с бледным лицом и впалыми, сверкающими очами, с головы до ног облита таким страшнымвеличием,нестерпимымблескомтакойужасающей поэзии...» (Соч. Белинского, том IV, стр. 284)20.

«Мы, русские, — говорит еще Белинский уже в 1843 году, сильнее и сильнее вдаваясь в свой централизационный взгляд и сопоставляя прямо Петра с Иоанном, как с его предшественником в выработке государственной идеи, — имели своего Ахилла, который есть неопровержимо историческое лицо, ибо от дня смерти его протекло только 118 лет, но который есть мифическое лицо со стороны необъятной важности духа, колоссальности дел и невероятности чудес, им произведенных. Петр был полным выражением русского духа, и если бы между его натурою и натурою русского народа не было кровного родства, его преобразования как индивидуальное дело сильного средствами и волею человека, не имели бы успеха.

Но Русь неуклонно идет по пути, указанному ей творцом ее.

Петр выразил собою великую идею самоотрицания случайно-

го и произвольного в пользу необходимого, грубых форм ложно

538

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

развившейся народности в пользу разумного содержания на-

циональной жизни. Этою высокою способностью самоотрицания обладают только великие люди и великие народы, и ею-то русское племя возвысилось над всеми славянскими племенами;

вней-тоизаключаетсяисточникегонастоящегомогущества и будущего величия. До Петра вся русская история заключалась в одном стремлении к соглашению разъединенных частей страныисосредоточениюеевокругМосквы.Вэтомслучаепомогло и татарское иго, и грозное царствование Иоанна» (Соч.

Белинского, том VII, стр. 105)21.

После этих нарочно сопоставленных мною мест нельзя не удивляться тому, что Белинский в 1846 году, стало быть,

вэпоху еще позднейшую и еще более теоретическую своей деятельности, находит энергическими стихи Языкова о Грозном — Языкова, которого притом преследовал он беспощадно. Это можно пояснить только великим художническим чувством, которое никогда не покидало нашего критика, как бы сильно ни вдался он в теорию.

«Одушевляясь прошедшим, — пишет он в одной рецен-

зии 1846 года (X, 389), — как «почтенный собеседник стари-

ны», г. Н. Языков, вдруг обмолвился несколькими энергическими стихами об Иване Грозном:

Трех мусульманских царств счастливый покоритель И кровопийца своего!

Неслыханный тиран, мучитель непреклонный, Природы ужас и позор!

В Москве за казнью казнь; у плахи беззаконной Весь день мясничает топор, По земским городам толпа кромешных бродит, Нося грабеж, губя людей,

И бешено свиреп, сам царь ее предводит22.

Для того чтобы уяснить себе и оценить по достоинству значение взгляда Белинского на личность Ивана IV, нужно принять в соображение то обстоятельство, что Белинский был

539

А. А. Григорьев

совершенно незнаком с источниками нашей истории вообще, в его время еще мало доступными, создавал себе Ивана по карамзинским формам с одной стороны, и по отрицанию Полевого — с другой, — всем, следовательно, обязан был своей гениальной чуткости и проницательности. Притом, стремясь разъяснить себе таинственную личность грозного венценосца, он имел в виду цели более психологические и художественные, чем исторические или политические. Он был поражен этим действительно знаменательным образом, поражен как артист, и хотел разгадать внутренние пружины страшных деяний Ивана IV...

В 1836 году, к которому принадлежит первое из выписанных мною мест, Белинский еще был самым ярым поклонником юной французской словесности; стоял, так сказать, на коленях перед нею вообще, перед Бальзаком в особенности; восхищался не только глубоким анализом Бальзака, но и образами вроде Феррагуса в «Histoire de treize»23. Здесь не место говорить о том, насколько он был прав или неправ в тогдашних своих увлечениях. Дело в том, что исходная точка его симпатического взгляда на Ивана IV заключается в увлечении той эпохи вообще, и в его увлечении в особенности, страшными и мрачными натурами, демоническими и разрушительными стремлениями, — стремлениями, выходящими из общего круга, идущими вразрез с общею жизнью. Такою личностью, такою титаническою натурою представил он себе и нашего Грозного. В этом представлении много правды, по крайней мере оно, и одно оно, помогло разгадать сколько-нибудь эту психологическуюзагадку,инетсомнения,чтоеслибыБелинскийпрямопо источникамизучилГрозногосовсехегосторон,онможетбыть удачнее всех разгадал бы эту мрачную и вместе ироническую, частодажеюмористическую(впохожденияхАлександровской слободы, в послании к отцам Белозерского Кирилловского монастыря), вполне русскую личность... Не имея же под рукою ни фактов, ни красок для этой фигуры, он набросил на нее общий байронический тон, и самая речь его в приведенных местах о Грозном отзывается страстной, лихорадочной тревожностью...

540