Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

стихотворением, в котором, между прочим, несмотря на его шутливый тон, именно как в зерне заключаются многие последующие отношения литературы нашей к действительности, — и лермонтовское созерцание, выразившееся так энергически горько, —

Люблю отчизну я, но странною любовью, Не победит ее рассудок мой...5

и повести сороковых годов с их постоянно и намеренно злобным изобретением грязной и грубой обстановки, в которой осуждены задыхаться лучшие натуры, — и огаревские вопли

Да! в нашей грустной стороне, Скажите, что ж и делать боле, Как не хозяйничать жене,

Амужу с псами ездить в поле6;

—имрачное,безотрадноесозерцаниевеликогоаналитика«пошлости пошлого человека», — и унылый, туманно-серенький, ненастный колорит, наброшенный на жизнь сентиментальным натурализмом; и, наконец, почти все стихотворения Некрасова, даже до его последнего, т.е. до «Деревенских вестей», которое, впрочем, и стихотворением-то назвать как-то худо поворачивается язык... Все это в сущности есть не что иное, как развитие пушкинского «Каприза», т.е. разъяснение и последовательное раскрытие того созерцания, которое у Пушкина выразилось только как момент в его «Капризе»...

Но Пушкин в нашей литературе был единственный полный человек, единственный всесторонний представитель нашей народной физиономии.

Горькое и безотрадное созерцание окружающей действительности было для него не более, как моментом сознания, — и притом вовсе не таким моментом, который бы выразился у него целою резкою полосою деятельности, вроде лермонтовской, или во вред правдивому и прямому отношению к жиз-

481

А. А. Григорьев

ни, как в повестях сороковых годов. Пушкин — пусть его за отсутствие односторонности и обвиняют поборники теорий

вравнодушии и даже в отступничестве — был прежде всего художник, т.е. великая, наполовину сознательная, наполовину бессознательная сила жизни, «герой» в карлейлевском значении героизма, — сила, которой размах был не в одном настоящем, но и в будущем... Ему было дано непосредственное чутье народной жизни, и дана была непосредственная же любовь к народной жизни. Это (вопреки появившемуся в последнее время мнению, уничтожающему его значение как народного поэта,мнению,родившемусятольковследствиезнакомстванаших мыслителей с народною жизнью из кабинета и по книгам) — неоспоримая истина, подтверждаемая и складом его речи в «Борисе», «Русалке», «Женихе», «Утопленнике», сказках «О рыбаке и рыбке» и «О Кузьме Остолопе»7, отрывком о Медведице и т.д. и, что еще важнее, складом самого миросозерцания

в«Капитанской дочке», «Повестях Белкина» и проч. В те дни даже, когда муза его, по его выражению, скакала за ним Ленорой при луне по горам Кавказа, когда, как говорит он,

...я воспевал

Идеву гор, мой идеал,

Ипленниц берегов Салгира...

когда образы Пленника, Алеко, Гирея и других мучеников страстей теснились в его душу, — эта чуткая душа удивительно верно отзывалась на жизнь действительную, его окружавшую, и, несмотря на то, что поэт встречал еще овладевавшие им образы действительности полушутливым, полусерьезным отвращением:

Тьфу! прозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор!...

умела в этой самой действительности обретать своеобразнейшую поэзию. («Зима. Что делать нам в деревне?..», «Мороз и

482

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

солнце, день чудесный...», «Долго ль мне гулять на свете...», «Грустно, Нина, путь мой скучен...», «Бесы…») Не говорю об образе Татьяны, чисто русском и до сих пор единственно полном русском женском образе, — Татьяны, которая

...русская душою, Сама не зная почему, С ее холодною красою

Любила русскую зиму —

хоть муза поэта в лице ее и явилась

...барышней уездной,

Спечальной думою в очах,

Сфранцузской книжкою в руках...

не говорю о самом Онегине, который хоть вовсе и не

Москвич в гарольдовом плаще,

но все-таки русский человек множеством черт своей натуры...

Все это еще надобно разъяснять и доказывать, а я указываю только на то, что не требует доказательств, — на стремление к семейному началу, неожиданно прорывающееся у того же поэта, который начинает роман свой сатирическим, или по крайней мере юмористическим отношением к этому началу («Родные люди вот какие» и множество других строф), стремление изобразить когда-нибудь

...простые речи Отца иль дяди-старика,

Детей условленные встречи У старых лип, у ручейка...

Беру, наконец, «Повести Белкина», «Летопись села Горюхина», «Капитанскую дочку», в которой в особенности поэт

483

А. А. Григорьев

достигает удивительнейшего отождествления с воззрениями отцов, дедов и даже прадедов, «Дубровского», в котором одно только непосредственное чутье народной сущности могло создать хоть бы ту черту, например, что кузнец, поджигающий равнодушно-сурово приказных, лезет в огонь спасать кошку, чтобы «не погибла божия тварь»...

Что эти создания и эти черты, приводимые мною случайно, без выбора, — зерно всех прямых отношений нашей литературы к народу и его быту, к дедам нашим и прадедам, зерно «Семейной хроники», например, и многих повестей Писемского, точно так, как «Гробовщик» в повестях Белкина — зерно натурализма, едва ли может подлежать сомнению.

Но тем не менее, чисто отрицательное созерцание жизни и действительности является только как момент в полной

ицельной натуре Пушкина... Он на этом моменте не останавливается, а идет дальше, облекается сам в образ Белкина, но опять-таки и на этом не останавливается. Отождествление со взглядом отцов и дедов в «Капитанской дочке» выступает в поэте вовсе не на счет существования прежних идеалов, даже не во вред им, ибо в то же самое время создает он «Каменного гостя»...

Втом-то и полнота и великое народное значение Пушкина, что чисто действительное, несколько даже низменное, воззрение Белкина идет у него об руку с глубоким пониманием и воспроизведением прежних идеалов, тревоживших его душу в молодости, не сопровождается отречением от них...

Пушкиннезападник,ноинеславянофил;Пушкин —рус- ский человек, каким сделало русского человека соприкосновение со сферами европейского развития... Господа, отрицающие значение Пушкина как народного поэта, постоянно указывают на одно: на некоторые фальшивые стороны его «Бориса», т.е. в сущности на фальшивые карамзинские формы, которым даже

ивеликий поэт подчинился как вся его эпоха, ибо фальшиво в «Борисе» только карамзинское, т.е. личность самого Бориса; все же чисто пушкинское (пир ли у Шуйского, сцены ли в корчме, сцены ли битвы, сцены ли у Девичьего монастыря, на

484

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Лобном месте, и т.д.) — вечно, как сама народная сущность, или — поэтически и общечеловечески правдиво (как, например,сценауфонтанаит.д.).Незабудьтепритом,чтовопиющие на фальшивость некоторых сторон «Бориса», самые эти стороны мерят еще не народным созерцанием, а новыми теориями, сменившими литые и блестящие формы Карамзина. А новые теории, пока они только теории, точно так же способны, как и карамзинские литые формы, вредить художественному представлению быта, что явным образом выказалось в блестящем произведении Мея «Псковитянка», где так хорошо, так вполне народно псковское вече, созданное в поэтической простоте концепции, где так великолепно и вместе правдиво ожидание грозного Ивана Васильевича и первое его появление, и где так смешон этот Иван Васильевич, обнимающийся с сыном и Борисом и рассуждающий о своих государственных теориях совершенно по г. Соловьеву, где является чуть что не нежный и мягкосердечный Иван Васильевич8, тот самый Иван Васильевич, записывавший в свое поминанье весьма большое количество неведомых и безымянных душ, которые «отделал» палач Томило — «их же имена, Господи, Ты веси». поэтому лучше ли бы было, если бы Пушкин создавал своего «Бориса» и по новейшим теориям... пока они только теории? Карамзинские формы часто фальшивы, но у Карамзина не было фальшивых сочувствий и фальшивых антипатий, т.е. сочувствий и антипатий, так резко расходящихся с народной памятью, как резко расходятся с нею иногда теории нашего времени...

Вчитываясь внимательно в пушкинского «Бориса», правильно вынести можно, кажется мне, из такого чтения и изучения — не сомнение в народном значении поэта, а скорее изумление перед его удивительным народным чутьем и перед величием его гениальной силы... «Борис», как и все его драматические попытки, писан очерками9, а не красками, но эти очерки поразительны по своей правде и красоте... Вероятно, поэт чувствовал, что красок настоящих взять ему еще неоткуда, или что такие краски совсем потерялись; да и не мудрено, что они действительно совсем и навсегда затерялись в той

485

А. А. Григорьев

жизни, которая разрознилась со всеми событиями своего прошедшего, до того разрознилась, что народ у другого истинного народного писателя нашего говорит: «Эта Литва — она к нам с неба упала» (в «Грозе»). Фальшивых же красок для расцвечения очерков поэт наш, как поэт, употребить не хотел. Он хотел правды. Он даже и там, где была полная воля его фантазии, в «Русалке», так же точно создавал только очерки. Но знаете ли вы,господа,трактующиеотом,чтоПушкинненародныйпоэт, какой могучей жизнью полны эти очерки?.. «Русалку» пытались ставить на сцене в той форме, в какой создал ее Пушкин. Попытка оказалась неудачною именно потому, что очерки в полноте своей слишком сжаты, слишком коротки для сценического осуществления. «Русалка» с сохранением ее пушкинских форм, целости содержания, и даже большей части божественных стихов поэта, явилась на сцене оперою. Посмотрите же,каклибретто,т.е.поэмаПушкина,получившикраски,тело, сценическую продолжительность, давит своею громадностью музыку, весьма, впрочем, замечательную во многих отношениях и принадлежащую высокому музыкальному таланту. Не одному мне, вероятно, а многим смотрящим и слушающим кажется по временам даже дерзостью попытка музыканта дать краски и тело этим очеркам!.. Каждая черта в гениальной поэме выдается рельефно во вред музыке! И странное чувство овладевает вами; вы порой готовы досадовать на музыку, вы хотели бы слышать просто эти поэтические звуки, которые лучше и выше этой музыки, а между тем понимаете, что все поэтическое создание — только очерк, что на сцене только при пособии каких-либо красок, хотя и низшего сравнительно с рисунком достоинства, очерк этот может быть как-нибудь осуществлен, сколько-нибудь доступен для массы.

Но если высоко артистическое чувство правды запрещало Пушкину употребление фальшивых красок и заставляло его рисовать одними очерками, ничто не удерживало других, даже и не бездарных, даже иногда и очень даровитых людей его эпохи, от употребления этих фальшивых красок, лишь бы только они были эффектны...

486

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Эпоха, которую даже чуткий и в художестве всегда почти прозорливый Белинский называл романтически народною, не только обманывала нас, т.е. читателей, но добросовестнейшим образом сама себя обманывала. И причина такого самообманывания заключалась не в ином чем, как в литых формах Карамзина. Эпоха поверила в эти формы, поверила в правдивость карамзинской аналогии, и ужасно обрадовалась своей вере. Да и как было в самом деле не обрадоваться? Мы поймали тогда нашу беглянку — народность, мы поняли ее самым, по-видимому, простым и притом совершенно приличным образом, мы поняли ее в целой нашей истории; мы наивно верили и тому, например, что «Ярослав приехал господствовать над трупами», и тому, что «отселе (от Иоанна — не Ивана, а Иоанна III), история наша приемлет достоинство истинно государственной» и проч., и проч., нисколько не замечая, как смешны эти величавые фразы на первой очной ставке с летописями и грамотами или с завещаниями самих князей, в которых понятия и язык гораздо ближе к нынешним понятиям и нынешнему языку, хоть бы купеческому, чем к государственным понятиям и к официально-величавому языку... Надобно только припомнить детский восторг наш при появлении «Юрия Милославского»... Не о восторге читателей говорю я, а о восторге судей-ценителей. В самом серьезном из тогдашних журналов, в «Телескопе», по поводу второго романа М.Н. Загоскина «Рославлев», явилась большая статья об историческом романе вообще, и наговорено было по поводу нашего исторического романа множество самых наивных вещей о нашей народности10.

Никому, решительно никому, не пришло в голову объяснить дело просто влиянием Вальтера Скотта, с одной стороны, и карамзинских форм — с другой.

Один только Пушкин, не только как поэт, но как критик, понимал настоящую «суть» дела, но высказывался не прямо, а косвенно, и всегда необыкновенно удачно и тонко. Когда явился «Рославлев» М.Н. Загоскина, Пушкин написал свою критику под формою высокохудожественного, но, к сожале-

487

А. А. Григорьев

нию, неполного рассказа, в котором он восстановлял и настоящие краски и настоящее значение события и эпохи, так жалко изуродованных в романе покойного Загоскина; но даже и эта тонкая художественная критика стала известна только после его смерти... Он молчал о господствовавшем в тридцатых годах направлении, а только сам не впадал в него, сам употреблял краски единственно тогда, когда убежден был, что эти краски настоящие, как в его «Арапе Петра Великого» или в «Капитанской дочке» и «Дубровском»... Он молчал даже тогда, когда появлялись талантливые в высокой степени попытки Лажечникова, молчал потому, вероятно, что видел в них смесь талантливости и даже подчас истинной художественности с невообразимою фальшью. Когда мы все восторгались «народными» разговорами в романах Загоскина, он, в высокой степени владевший народною речью (отрывок о Медведице), понимавший глубоко и комические пружины быта русского человека («Летопись села Горюхина»), и трагические (кузнец в «Дубровском», «Емеля» в «Капитанской дочке», пир Пугачева и т.д.), он ни разу не позволил себе написать какую-либо повесть с «народными» разговорами, ибо знал, что не пришло еще время, нет еще красок под рукой и неоткуда их взять, пока не последуют его совету и не будут учиться русскому языку у московских просвирен (примечания к «Онегину»); что речь, которую выдавали за народную, — не народная, а подслушанная у дворни, что чувства, этою речью выражаемые, — фальшивы и т.д. Он, опять повторяю, только там писал красками, где знал краски; зато все, что оставил он нам писанного красками, вечно как народная сущность, будут ли это речи Татьяниной няни и рассказ ее о выходе замуж, будут ли это речи Наташи в балладе «Жених», речи дочери Мельника, в которых даже пятистопный ямб превращается в склад народного стиха... будут ли это народные сцены в «Борисе»... Все это вечно, все это так же правдиво, как если бы написано было в нашу эпоху Островским, так полно знающим натуру русского человека, способ его выражения, и т.д. Нет, это даже лучше, чем Островский, по крайней мере там, где у Пушкина оно выра-

488

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

жено речью богов, то есть стихом, лучше именно потому, что выражено «речью богов», вырезано чертами на меди...

Способностьотрицательная,способностьвидетьфальшь, и такт обходить всякую — не только фальшь, но малейшую неясность в представлении, обходить, разумеется, только в том случае, когда нет возможности воспроизвести правду, — эта способность составляет в гениальных мировых силах столь же важное свойство, как и положительная их сторона. Пушкин не мог сочинять и выдумывать красок. Брать напрокат чужие, по аналогии, как Карамзин, он не мог потому, что был несравненно более Карамзина одарен всеми духовными силами и, стало быть, видел дальше его; брать первые попавшиеся краски из окружавшей его действительности, как вся его эпоха, — он тоже не мог по художнической добросовестности. Эта добросовестность простиралась в нем до того, что он, например, рисуя дочь Бориса, Ксению, плачущую о своем женихе, выкинул, по-видимому, превосходные стихи, и заменил их прозой с русским песенным складом — возможно, простой, возможно, лишенной всяких украшений («Милый мой жених, прекрасный королевич» и т.д.), вычеркнул сцену двух чернецов, , по-видимому, тоже превосходную, но его, как видно, не удовлетворявшую, и не дал в первом издании «Бориса» дажебезукоризненнуюнароднуюсценууДевичьегомонастыря, явившуюся только в посмертном издании, и только в анненковском вошедшую в состав поэмы... Да! этот «барчонок», писавший по-французски (и надобно прибавить, превосходно) своизаметкиобисторическойдрамеиосвоем«Борисе»,свято чтил народ, религиозно боялся солгать на народ, на склад его мышления, чувства, на способ его выражения... Видно, глубоко запали в эту великую и восприимчивую душу сказки няни Арины Родионовны.

И замечательно, что не только Пушкин, но все его друзья отличались или положительным, непосредственным тактом народности, как Языков, в особенности в его великолепной драматической сказке о Жар-птице, которая по языку и тонкости поэтической иронии — совершенство; как Хомяков,

489

А. А. Григорьев

который хотя и написал грех юности... «Ермака», но выкупил этот грех несколькими удивительными сценами «Дмитрия Самозванца» (в особенности весь V акт), или беспощадным отрицанием всего фальшивого, как Вяземский и Одоевский (не помню, которому из них принадлежит выходка против изображения предков с кучеров их потомков).

Наиболее беспощадный в отрицании из друзей Пушкина, наиболее способный ясно видеть всякую фальшь и смело назвать ее фальшью, был конечно, благородный и глубокомысленный автор «Философских писем» П.Я. Чаадаев, строгий, последовательный, безукоризненно честный мыслитель — стольжебестрепетныйпередкрайностямитоймысли,которая казалась ему правдой, как перед ударами и шутками судьбы, хотя бы удары ее были удары немаловажные, а шутки — печальные шутки!

II

Чтобы понять значение чаадаевского отрицания в ту эпоху и самое значение ее для последующего процесса нашего сознания, необходимо разъяснить, что именно разбито было отрицанием.

Карамзинские литые формы, принятые на веру «романтически-народною» эпохою, разлившиеся на огромное количество исторических драм, в которых кобенились Минины и хвастали Ляпуновы, и исторических романов с изображениями предков, снятыми прямо с кучеров их потомков, — формы, тяготевшие над эпохою даже и тогда, когда она думала с ними бороться (в лице Полевого), образовывали известное миросозерцание, давали известное слово для объяснения нашей сущности, нашей народности...

Как только слово это признано было фальшивым словом правдивою отрицательною натурою, оно стало для нее ненавистным и враждебным, как всякая ложь. Чаадаев как теоретик не понял только одного, — что сама народность нисколько не виновата в ее фальшивых представлениях.

490