Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

лемически развивал он все свое религиозно-философское миросозерцание, тот, вероятно, сразу понял, какая непроходимая бездна отделяла славянофильство от учений мрака10.

Но славянофильство было теория и, как всякая теория, влеклось роковым процессом к крайним результатам. Западничество отвергало все значение нашей исторической и бытовой жизни до реформы Петра; славянофильство отвергло всякое значение реформы, кроме вредного. оно забыло, что, если б даже спали мы в продолжение более полутораста лет, мы, спавши, все-таки видели сны, примеривали себя к грезившимся нам идеалам, развивали наши духовные силы или возможности в борьбе хотя бы и с призраками, — и стало быть, просыпаемся или проснемся не теми, какими легли, а с известным запасом благоили не благо-, но все-таки приобретенных данных, которые непременно должны лечь в основы нашей новой жизни, как предел, его же не прейдеши.

В пылу битвы за свое отрицание реформы славянофильство само иногда роняло несколько случайных слов в защиту таких явлений допетровского быта, которые никакими общечеловеческими идеалами не оправдываются. Эти слова подхватывали на лету и противники, т.е. западники, и непрошеные товарищи, т.е. адепты мрака. Те и другие, с различными, конечно, целями, развивали их до крайних крайностей. Явилась, например, в каком-то сельскохозяйственном журнале злобная выходка против русской бабы. В выходке, кроме злобы, все было справедливо: антиизящные и антинравственные черты несчастной подруги русского человека схвачены были с самою ядовитою меткостью и выставлялись на позор с беспощадным цинизмом. Славянофильство было оскорблено фешенебельным тоном этой выходки, оскорблено в святом своем чувстве, в любви и уважении к народу; но в пылу негодования вооружилосьненатон,анасущностьвыходки.Вооружившись на тон, оно было бы совершенно право; вооружившись на сущность, оно вовлеклось роковым процессом в крайность теории. Оно вступилось, например, за святость и духовность брачного союза, восстало на чувства и понимание брачных отношений

451

А. А. Григорьев

автора выходки — и увы! тут уж, дошедши до скандала, могло смело вести принцип славянофильства до той грани, что по новым началам жизни нового славянского мира брачное сожительство должно основываться не на влечении и любви, а чуть ли не на взаимном отвращении, pour la mortification de la chair11, а это была уже такая грань, на которой учение славянофильства сходилось с учениями мрака. Мы взяли один только факт, наиболее резкий и о котором память еще свежа, ибо он принадлежит к 1856 или 1857 году; а таких фактов, таких роковых увлечений теориею, славянофильство имеет за собою довольно. В среде слепых его последователей даже батоги и правеж старого быта находили защитников, хотя, надобно сказать правду, защита эта была всегда вызываема борьбою с беспощадным отрицанием западников.

К этому надобно еще присовокупить, в виде облегчительных обстоятельств, как для западников, так равно и для славянофилов, то, что борьба между ними шла не на открытом поле; что по большей части все важные и существенные вопросы науки и жизни должны были высказываться и оспариваться в каких-то мистических формах. Зачастую дело шло вовсе не о том, о чем шла речь. Нередко противники не понимали друг друга, в особенности же западники славянофилов, — чем только и можно объяснить жесточайшую вражду к славянофильству Белинского, вражду, которая, впрочем, в последнее время его жизни, как свидетельствуют некоторые его письма, начинала переходить в чувство совершенно противоположное.

Хотя Шекспир и говорит от лица своего Энобарба в «Антонии и Клеопатре», что

Время Всегда на то, что происходит в нем;

но едва ли есть сомнение и в том, что

бывают времена Совсем особенного свойства,

452

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

что бывают времена, совершенно парализирующие или обеспложивающие всякие силы — времена безвыходной тьмы, подземной работы сил, в которые нередко то, что должно было бы идти рука об руку, — разъединено, толкает одно другое, враждует одно с другим. Таких грустных эпох немало в истории человечества.

Дело в том, что как перед западничеством стоял высокий, передовой идеал жизни, идеал, честно проносимый сквозь всю безрассветную тьму такими благородными деятелями, каковы были, например, П.Я. Чаадаев, В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский; так и перед глубокомысленными, даровитыми или высокосамоотверженными личностями, составлявшими славянофильство, каковы Хомяков, Киреевский, Аксаков, — стоял идеал тоже передовой, а вовсе не задний.

II

Исходная точка западничества заключалась в увлечении всем, что человечество выработало великого и прекрасного в XVIII столетии своей обновленной жизни. Кругом себя оно не видало не только отражений этого великого и прекрасного, но не слыхало даже положительных отзывов на него. Исходною точкою и положением в настоящем определились и крайние грани той теории, за которую оно должно было схватиться как за единственную доску спасения. Там — свет; здесь — мрак безвыходного невежества; итак — к свету, на простор, как тот медный всадник, в обаятельно грозной личности которого трудно разочароваться нам всем, даже до сих пор, даже после всех разоблачений страшных, окружающих ту личность и неотделимых от нее, фактов — и трудно именно потому, что этот медный всадник все-таки полнейший в добре и зле представитель нашего духа... Так и пошло западничество, пошло смело, честно, решительно, с первого же шага.

Никогда ничего прямее и смелее не сказало оно того, что сказало с этого первого шага в знаменитом письме П.Я. Чаадаева12, появившемся, по вечной иронии судьбы, в журнале,

453

А. А. Григорьев

которого редактор Н.И. Надеждин был одним из поборников славянской народности до того, что готов был защищать даже кулак в подстрочном примечании к одной из молодых рецензий Белинского в «Молве»13, одним из жарких сторонников и ревностных деятелей славянофильства в продолжение всей своей высоко полезной жизни. Письмо Чаадаева, помещенное им как любопытное своей новостью исповедание убеждений, было тою перчаткою, которая разом разъединила два, дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих

ипишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый

ине поднятый.

Для того чтобы понять действие и значение письма Чаадаева, нужно бросить беглый взгляд на историю отношений литературы нашей к народности с самого начала ее, нашей гражданской литературы, т.е. с Тредьяковского и Ломоносова.

Прежде всего сказать должно, что до 1836 года никто из писателейипоэтов,отЛомоносовадоПушкинавключительно, несомневалсявнашейнародности,т.е.втом,чтомы —извест- ная народность, особенность, самость. XVIII столетие в Европе вообще чуждалось вопроса о народностях, проникнутое верою в прогресс и в отвлеченное человечество; но о нас даже и этого сказать нельзя. Как племя совершенно новое, только что вошедшее в общемировую жизнь, мы более или менее сознавали себя новым и особым племенем. Идя, в передовых наших людях мысли и дела, по пути Петровской реформы, преследуя невежество, ханжество и тупую жизнь с Кантемиром, стремясь напролом к свету и образованию с Ломоносовым, — мы, однако, с Щербатовым оглядывались и назад, и от «всеобщего развращения нравов» искали опор в старых основах жизни; мы с Фонвизиным до цинического юмора были русскими даже за границей; мы с великим деятелем прогресса Новиковым (предисловие к изданию «Вифлиофики») вменяли в стыд и поношение незнание жизни и письменности доблестных предков. Когда во всей остальной Европе царило рабское служение

454

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

французской мысли и рабское подражание образцам французской литературы; когда никто не думал и думать даже не хотел там о том, как мыслят, чувствуют, живут, поют и верят необразованные массы, называемые «народами»; когда прошедшее Европы, все до эпохи великого короля, провозглашено было на суде Вольтера варварским и только интересовало записных ученых, — у нас Чулков и Новиков издавали сборники народных песен и сказок, да еще издавали, сравнительно с последующими издателями, крайне добросовестно, по возможности мало или даже вовсе ничего не изменяя; у нас Новиков издавал «Древнюю вифлиофику» не для ученых специалистов, а положительно для всех любящих серьезное и разумное чтение людей, сначала даже (в первом издании) как издание ежемесячное14 — заметьте это и найдите мне в остальной Европе тогдашней подобное, с такой именно целью веденное, издание! Сам Тредьяковский, назвавший несколько раз народную речь подлою речью (помимо того обстоятельства, что слово «подлый», т.е. «подолый», «низменный», не имело еще тогда своего теперешнего значения), сам Тредьяковский, говорю я, проговаривался так более как лакей, чем как писатель и ученый. Как писатель, он изучал тщательно и церковный язык и народную речь. Ломоносов, пламенный поборник реформы, был вместе с тем в жизни и ученой деятельности ярым борцом за нашу умственную независимость и самостоятельность. Сатирическая литература наша равно относилась с обличением и к мрачным явлениям старого быта, и к пустым явлениям обезьянства и фальшивого, поверхностного образования, едва ли даже к этим последним явлениям не с большею резкостью, начиная от самого Кантемира, первородного сына реформы15. Великая императрица собирала русские пословицы, а в комедиях своих боролась с обезьянством столько же, сколько и с предрассудками старого быта16. Заметьте, повторяю, что все эти явления совершались тогда, когда Германия в лице Готшеда отрекалась вполнеотсвоейумственнойсамостивпользуфранцузскогонаправления. Правда, что в ней уже образовывалась и борьба за самостоятельность в лице Клопштока и его друзей, клявших-

455

А. А. Григорьев

ся быть древними германцами перед Ирминовым столбом17. У нас ничего этого не было еще — ни отрицания нами нашей народности, ни борьбы за нее, — и клятвам юных товарищей Клопштока перед Irminsäule суждено было у нас повториться толькопосле1836годавравнозначительныхявлениях,каковы: ношение древних святославок и мурмолок18.

Такое спокойное отношение наше к нашей народности в XVIII веке вовсе, впрочем, не должно быть вменено нам в какую-либо особенную заслугу, и тем еще менее, конечно, следует из этого, чтобы мы опередили остальную Европу в духовном развитии. Этот вывод был бы очень лестен для нашей народной гордости, но мало справедлив.

Значит это просто, что мы были племя еще новое, еще свежее, еще — говоря по необходимости философским языком — не вышедшее из своей непосредственности. Значит это также и то, что реформа вовсе не совершилась ex abrupto19 и разом, что вовсе, с одной стороны, не была она для нас так чужда и удивительна, не поразила так нашего сознания, чтобы раздвоить в нем сразу для нас самих два мира — мир нашей допетровской и мир нашей послепетровской жизни; а с другой стороны, вовсе не так цельна и мгновенна, чтобы разом разрушить наши связи со старым бытом. Кто знаком с сочинениями Посошкова, тот знает, конечно, какие реформаторы, даже подчас беспощадные, и при Петре, и вероятно, еще до Петра, таились в среде народа, но знает также и то, что эти реформаторские стремления, последовательные в своем утилитаризме до дикости, до проведения китайского уровня и однообразия во всем быту, смелые до крутых мер («аще сто-другое судей падет — не лиха беда»), идут рука об руку с самым узким и непосредственным национализмом, с запретительными торговыми системами, с враждою к иноземцам и с глумлением над ними, в особенности над немцами20...

Разъединение нашего сознания с допетровским бытом совершалось постепенно. В нравах и в быту общественном господствовало решительно двоеверие: явления старой жизни в самых ужасающих ее крайностях шли об руку с под-

456

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

ражанием Франции. Образование и передовые понятия решительно брались только напрокат; все, что добросовестно хотело прилагать их к жизни, гибло. В литературе лирическое, или, лучше сказать, ходульное, направление воспевало «росса род великодушный»21, сатирическое глумилось над двоеверием22, и ни перед лириками, ни перед сатириками не стояло в сознании никакого определенного, живого, так сказать, уловимого идеала, ни народного, ни общеевропейского. Созерцание жизни величайшего лирика той эпохи, Державина, сводится все в такие общие положения, которые наполовину тождественны с началами созерцания церковной письменности, наполовину же внушены идеями просвещения (der Aufklärung), т.е. общим духом, общим веянием столетия: таков Державин парадно, в возвышенном настройстве; нараспашку же, в анакреонтическом роде, он просто эпикуреец, да только не эпикуреец-философ, как Гораций, не эпикуреец по прирожденному художественному наслаждению жизнью, как грек Анакреон, а просто-напросто русский татарин, с сильною чувственною фантазиею восточного человека, разбавленною грязноватым юмором непристойных песен и сказок русского народа. У величайшего представителя сатирической струи, у Фонвизина идеала тоже нет: мы видим только, что комик смеется, смеется беспощадно и равно зло над ханжеством советника и над обезьянством Иванушки, смеется в этом последнем лице над учениями французских философов XVIII века; но во имя чего он смеется, этого мы не видим. Здоровый русский рассудок, проникающий до последней строки все, что писал Фонвизин, — сам по себе сообщает его произведениям только отрицательное свойство. Идеала нет еще перед Фонвизиным, тогда как о Грибоедове, например, и тем паче о Гоголе, вы уже этого не скажете. Правосудовы23 и другие честные лица Фонвизина — чисто азбучные правила, представители здравого рассудка — не более, а не каких-либо стремлений и идей, имеющих плод и цвет.

И это потому, что как лирик Державин, так и комик Фонвизин по натуре художники, т.е. люди с чутьем жизни, с бес-

457

А. А. Григорьев

сознательно практическим ее пониманием. Чего не было в жизни, того они и не дали — ни созерцания, ни идеалов.

Искатели идеала, люди со стремлениями общественными, или в отчаянии отодвигали идеал назад в прошедшее, как Щербатов, или предавались безответным порывам к будущему,какРадищев.Ивсущности,ниЩербатовнебылотсталым, ни Радищев передовым человеком. Как тот, так и другой не выносили только двоеверия общественного и прямо восставали на то, что им, исключительно честным, но нисколько не даровитым, не необыкновенным людям, казалось развратом и ложью, тогда как все другие беззаботно и слепо увлекались окружавшей их жизнью, и разве только глумились во имя здравого рассудка, т.е. чисто только отрицательно, над комическими явлениями общественного и нравственного двоеверия.

Достойно, между тем, замечания то обстоятельство, что в лице Щербатова и Радищева как бы заранее обозначались два будущих лагеря мысли. Честный, хотя почти бездарный историк, равно как благородный и пламенный, но тоже почти бездарный публицист — оба в сущности искатели идеалов; только у одного идеал лежит в прошедшем, у другого — положительно разрознен со всякою действительностью, чем и объясняется малое сочувствие к нему Державина в его эпоху, и Пушкина в другую.

Указываянадвеэтиличности,я,конечно,нехочусказать, чтобы в них выразились уже два стремления последующего времени, т.е. славянофильство и западничество, хотя нельзя не видеть и стало быть, нельзя не указать на тот знаменательный факт, что стремление к идеалу сразу же выразилось у нас в двух формах — в положительной привязанности к старине и в отрицательном отношении к действительности.

В сущности, двух лагерей еще и не могло тогда образоваться. Взгляд на жизнь нашего XVIII столетия вовсе не был так разрознен со взглядом допетровского времени, как взгляд XIX столетия. Щербатову было очень легко проникнуться жизненными идеалами времен до реформы; ибо самые эти идеалы еще носились в воздухе. В жизни руководились рус-

458

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

ские люди еще все теми же нравственными правилами, как в допетровское время. Другие правила, другие взгляды брались только напрокат... Этим объясняется и то, что исторический тон Щербатова и Татищева24 гораздо ближе к тону наших летописей, чем тон Карамзина: этим же объясняется и возможность издания Новиковым памятников древней письменности для общего чтения.

И между тем из новиковской школы, по вечной иронии судебвышелчеловек,которомусужденобылоначатьвлитературе и в самой жизни разделение между старым и новым воззрением. Я говорю о Карамзине...

Славянофильство почему-то присвоивало себе почти исключительно это великое и почтенное имя; но его точно с таким же правом может присвоить себе и западничество. Первоначальная деятельность Карамзина в его «Письмах русского путешественника», в его повестях и журнальных статьях, конечно, уж никак не может быть названа славянофильскою,

инедаром вызвала она такое сильное противодействие со стороны поборников старины, во главе которых стоял Шишков25

икоторые, впрочем, тоже не могут быть названы славянофилами в смысле современных славянофилов. Карамзин в первую и вторую даже эпоху своей деятельности, до 1812 года, является первым вполне живым органом общеевропейских идей, и его деятельность впервые прививает их к нашей общественной и нравственной жизни. И это по той простой причине, что он был первый живой и действительный талант в русской литературе, за исключением комика Фонвизина: одами Державина, хотя и доказывающими несомненное присутствие огромного, но безобразного таланта, — можно было восхищаться только по заказу; стало быть, в жизнь, в плоть, в убеждение они переходили столь же мало, как «Россиада» бездарного Хераскова, как трагедии Княжнина. Ничем этим нельзя было жить нравственно, потому что все это только сочинялось, и вся российская словесность до Карамзина, за исключением комедий Фонвизина и нескольких удачных сатирических попыток, была рядом «выдуманных» сочинений.

459

А. А. Григорьев

Карамзиным же и его деятельностью общество начало жить нравственно. Он внес живую струю в жизнь, как живой

идействительный талант. Вот, кажется мне, простое обстоятельство, которое, однако, всегда забывали, исчисляя множество заслуг Карамзина и часто даже их преувеличивая, между тем как одного этого достаточно для того, чтобы поставить Карамзина во главе нашего действительного и, стало быть, народного литературного движения. Он первый нравственно подействовал на общество, дал литературе воспитательное и руководительное значение... Его действием на современников объясняется и фанатизм его отчаянных приверженцев и поклонников, каков, например, был еще не очень давно умерший

инаивный до смешного Иванчин-Писарев26.

Для нас, людей иной эпохи, в Карамзине почти что ничего не осталось такого, чем бы мы могли нравственно жить хотя один день; но без толчка, данного литературе и жизни Карамзиным, мы не были бы тем, чем мы являемся теперь.

Струя, которую внес Карамзин в общественную жизнь и нравственность, была струя сентиментальная, струя общеврожденная тогдашней эпохе. Нужды нет, что в тогдашней общественной эпохе эта струя была не одна; нужды нет, что наравне с великим женевским чудаком27 — если не больше — царил над умами великий отрицатель и пересмешник, фернейский философ28; нужды нет, что благородная муза Шиллера уже сказывалась тогда своими пламенными и юношескими звуками, звавшими к любви и братству; нужды нет, что Иммануил Кант своими категориями по-видимому ограничивая человеческий разум, прокладывал ему широкую дорогу, — нуждынет,говорюя,чтоничегоэтогонеотразилосьвдеятельностиКарамзина.Дляпробужденияобществаотнравственной апатии было довольно и того, что он дал. «Вольтерианство» в азиатском быту переводилось как право все делать и ничего нравственно не бояться: стремления Шиллера были бы непонятны, а уж до Канта куда было как далеко!..

Талант вполне, талант чуткий и глубоко впечатлительный, Карамзин, вероятно бессознательно, как всякий талант,

460