Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Но, как писатель общественный, Белинский не мог остановиться на одной художественной симпатии к личности... Он взглянул глубоким взглядом на значение этой личности в нашем развитии общественном, взглянул на Ивана как на общественного двигателя, и сразу проложил и указал дорогу своим ученикам. В статье 1836 года Белинский еще ни слова не говорит о государственном значении Ивана IV. В статье 1841 года он, оговариваясь, что не место и не время распространяться в статье об историческом значении Грозного, дает, однако заметить, что в деле его он видит «великий подвиг», что в его страшных казнях видно стремление пересоздать действительность, говорит, наконец, прямо, что, может быть это был преждевременно явившийся великий человек... Вся последующая школа родового быта уже заключается в этом взгляде. Она отбросит только слово «может быть», которое и сам Белинский поставил потому только, что не владел достаточным количеством фактов, подтверждающих взгляд и почерпнутых прямо из источников, — потому только, что говорил гадательно. Когда же явилась книга Котошихина24, когда отрицателям представилась целая масса фактов, обличающих «ужасную действительность», тогда Белинский прямо и последовательно признал Ивана IV предшественником Петра Великого, как свидетельствует третье приведенное мною место, — вместе с тем, по своей неумолимой последовательности, он наравне с Иваном признал и татарское иго необходимым звеном в нашем государственном развитии...

Но не только основная идея всех последующих взглядов на личность Ивана IV и его историческое значение заключает- сявприведенныхвыписках, —нет!внихзаключаютсянамеки на все самые тонкие подробности. У Белинского уже является та мысль, что Иван IV пришел в мир с «призванием на великое дело». Г. Соловьев только развил это «призвание» фактически и раздвинул пределы брошенной Белинским мысли только тем, что стал доказывать в Иване сознательное чувство этого призвания. Белинский указал на разубеждение Грозного в Сильвестре и Адашеве. Гг. Соловьев и Кавелин только смелее

541

А.А. Григорьев

ипрямее объявили их и их партию отсталыми людьми, а Грозного и палача Томилу прогрессистами. Все, одним словом, что развилось после в целую теорию, существует уже в зародыше в мыслях Белинского, все, даже, к сожалению, до клика: vae victis! — этого грустного результата исторического фата-

лизма, породившего теорию родового быта и централизации. У Белинского клик этот только напряженней и лихорадочней («Трепещите, буйные и крамольные бояре» и т.д.)...

Белинский прежде всего обладал гениальным чутьем, и потому нисколько не удивительно, что он наметил геркулесовы грани теории отрицания и централизации. Можно сказать, что бросившись раз по пути этой теории, он уже носил ее в себе совершенно непосредственно, и переменяя часто взгляд на частные явления, идее централизации остается верен постоянно до последнего года жизни, когда в нем, по-видимому, готовился какой-то перелом, совершению которого воспрепятствовала смерть. В 1836 ли году, фанатический поклонник бурного романтизма; в 1838 ли или 1839 году, — фанатик разумности действительности и ярый гонитель французов, романтизма и либерализма, в сороковых ли годах предсказатель прогресса, он твердо и неуклонно стоит в одном — в отрицании и централизационных началах. Этим объясняются его нелюбовь к славянству и стремлениям славянизма, его вражда к малороссийской литературе как к местной литературе и т.д. Эта нелюбовь к славянству и эта вражда к местной малороссийской литературе в нем являются чем-то странно инстинктивным.

Нет сомнения для того, кто пристально проследил деятельностьБелинского,втом,чтоэпохаот1834до1836года,т.е. эпоха деятельности в «Телескопе», — единственная, в которой мы видим его вполне, так сказать, нараспашку, не подчиненным никакой извне пришедшей теории, отдающимся беззаветно всем страстным сочувствиям; по временам только страстные порывы его умеряются влиянием чужой могущественной мысли Надеждина, но и то борются с этим влиянием. Всего замечательнее, что и в эту эпоху Белинский или прямо восстает

542

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

на первые выражения исключительно народных стремлений, или относится к ним отрицательно, насмешливо...

Первоначальные стремления исключительно народного направлениявыражалисьчастоиливнескладныхформах,как, например, оправдание кулака, или в юношеском высокомерии

изаносчивости против западного образования. Выходку Белинского против «кулака» я уже приводил. Не менее замечательны и две выходки его в рецензии на книгу Венелина «О характере народных песен у славян задунайских».

Венелин был один из благороднейших деятелей славянства и один из даровитейших представителей славянской мысли. Человек сердца, более чем человек ума, обладавший громадною, но беспорядочнейшею ученостью, одаренный гениальным историческим чутьем и предупредивший многими идеями великого Шафарика, в отношении к которому он был своегородадопотопноюформацией,онвносилвнаукувсесимпатии и все глубокие ненависти угнетенного племени, за которое, как и за все славянские племена в совокупности, он готов был идти на крест и мучения25. Статья его о песнях задунайских славян, как все его, к сожалению еще неизданные вполне, сочинения, представляет смесь гениальнейших соображений

иглубокой критической проницательности с мыслями недозрелыми и неразъясненными, а иногда даже просто незрелыми

итемными, но исполненными самой страстной заносчивости. Холодно, и то как бы повинуясь общему духу своего тогдашнего журнала, хвалит Белинский достоинство книги Венелина, но явно враждебно относится к ее слабым сторонам, с какойто злостью выставляет их, и высказывает резко свое несочувствие к славянству, его интересам, его враждам, стремлениям

идаже к его истории.

«Мы пропускаем, — говорит он, — что язык г. Венелина нередко бывает неправилен и странен, что он любит употреблять слова и выражения, никем не употребляемые, как-то: «кухонность человеческого рода» и тому подобные, которых немало; все это не важно. Но нас удивили некоторые его мысли, изложенные частью в выносках, частью в прибавлениях к

543

А. А. Григорьев

статье; они кажутся нам в совершенной дисгармонии с теми, о которых мы говорили выше. С трудом верится, чтобы те и другие принадлежали одному и тому же лицу. Что значит, например, эта насмешка над Гёте за то, что он выдал Елену «Илиады» за немца Фауста? Неужели почтенному автору неизвестно, что есть художественные сочинения, которые, будучи неестественны, несбыточны и нелепы в фактическом отношении, тем не менее истинны поэтически? Неужели ему неизвестно, что в творчестве сказка или рассказ бывает иногда только символом идеи? Что за насмешка над красавицею Еленою, которую автор грозится наказать самым славянским, т.е. самым варварским, наказанием? За что такая немилость? Неужели почтенный автор думает, что действующие лица в поэме должны быть резонабельны, нравственны, словом, должны отличаться хорошим поведением? Неужели ему неизвестно, что самые понятия о нравственности не у всех народов сходны? Елена нисколько не оскорбляла своим поведением жизни древних; она совершенно в духе народа и в духе времени. Ее так же смешно упрекать в безнравственности, как смешно упрекать задунайских славян в том, что они головоре-

зы» (Соч. Белинского, том II, стр. 175)26.

По-видимому, в высшей степени правильны здесь нападки Белинского, но в этих правильных и разумных нападках кроется столько инстинктивно враждебного, что желчь в них постепенно накипает-накипает и наконец прорывается злобною выходкою против задунайских славян, столь дорогих сердцу благородного, самоотверженного труженика болгарского и всего славянского дела... Дело ясное теперь для нас, читателей, что все «неужели», обращаемые рецензентом к Венелину, «неужели» столь справедливые и разумные, в сущности к Венелину не относятся. Все, о чем допрашивал его Белинский, Венелин знал, конечно, так же хорошо, как сам Белинский, но у Венелина кровь кипела, желчь подымалась при слове «немец», и вот рука расходилась, в ученой книге вырвались необдуманные слова племеннойненависти, — хоть на чем-нибудь, хоть некстати, да сорвать злость на немцев! До

544

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Елены, до Фауста — тут и дела нет, тут звучит старая песнь о Любушином суде, что не хорошо

искать у немцев правды...

У нас правда по закону святу, Принесли ту правду наши деды Через три реки на нашу землю.

Тут явно видима наивная, племенная обмолвка. И вот обмолвка эта попадается человеку, у которого кровь кипит и желчь накипела от противоречий нашей славянской действительности тому блестящему идеалу, который выработало остальное человечество, который именно в нашей славянской действительности видит причины нашей отсталости и неразвитости...

Оба эти человека правы... но за наивную, почти детскую в своей заносчивости, обмолвку одного, злобно и даже расчетливо мстит другой. Этот другой сильнее и ясностью ума и твердыми, хотя чужими основами взгляда.

«Потом, — продолжает рецензент, — что это за нападки на Гердера и Гизо? И за что же? За то, что они находили дух рыцарства и героизма только в немецких племенах, а не в славянских? Странно. Конечно, героизм, т.е. непоседность, предприимчивость и страсть к кровопролитию свойствен-

ны всякому младенчествующему народу более или менее; но самый этот героизм имеет больший или меньший круг дей-

ствия. Норманны переплывали моря и завоевывали отдален-

ные страны, а славяне дрались со своими соседями, или друг с другом. Что же касается до рыцарства, то оно без всякого сомнения принадлежит исключительно одной Европе Средних веков, и именно немцам. Рыцарство и героизм очень похожи друг на друга, но между ними есть и большая разница; геро-

изм бывает почти всегда бессмыслен, а рыцарство водится идеею! Где же надо искать этой идеи? Неужели в бессмыс-

ленной резне задунайских славян с турками или кавказских племен между собою? За что же г. Венелин так сердится на

545

А. А. Григорьев

Гизо и особенно на великого Гердера, что они были неуважительны к славянам? Я презираю это детское обожание авторитетов, вследствие которого нельзя сказать о Мильтоне, что он не поэт, или по крайней мере не великий поэт, и тому подобное; но с тем вместе я против неуважительного тона к людям, оказавшим человечеству большие услуги, каков Гер-

дер; и слова: «Гердер детствует, Гердер ребячествует» мне кажутся неуместными. Гердер мог ошибаться, мог не знать чего-либо, но никогда он не мог ни детствовать, ни ребячиться. Нам желательно, чтобы г. Венелин...»27 и т.д.

Это место, в котором все, по крайней мере по-видимому, справедливо, кроме злости, в высшей степени знаменательно и

вотношении к истории борьбы двух направлений, и в отношении к самому Белинскому. Беспощадная последовательность вражды заводит его в «Телескопе» 1836 года почти в то же самое, что высказано им было в сороковых годах. Ведь тут уж чуть-чуть что нет симпатии к туркам, как к организованному государству, чуть-чуть что нет этого знаменитого положения, которое докончил последовательно «Атеней» мрачной памяти,

влето от Р.X. 1859, чуть-чуть что нет того, одним словом, за что глубоко ненавидело славянофильство Белинского, за что оно готово было оскорблять его великую память...

Икто же тут виноват?.. Не виновато славянофильство, ибо Белинский, увлекаемый теорией, шел наперекор его заветнейшим и притом благороднейшим стремлениям; не виноват и Белинский, верный здесь своему принципу, своим идеалам до фанатизма... Ход мысли его касательно нашей связи со славянством, т.е. касательно нашей народности вообще, был таков, что только отрицанием нашей самости мы вступаем в семью человечества, что истории у нас нет до Петра и до реформы.

«До славян же, — говорит он в 1845 году, — нам нет дела, потому что они не сделали ничего такого, что дало бы им право на внимание науки и на основании чего наука могла бы видеть в их существовании факт истории человечества» (Соч. Белинского, том IX, стр. 417)28.

546

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Вот оно, главное слово разгадки: человечество! Это — абстрактное человечество худо понятого гегелизма, человечество, которого в сущности нет, ибо есть организмы растущие, стареющие, перерождающиеся, но вечные: народы. Для того чтобы оно было, — это абстрактное человечество, нужно непременно признать какой-либо условный идеал его. Этому идеалу жертвуется всем народным, местным, органическим...

В конце концов, в результатах этого идеала стоит, конечно, то, о чем Гегелю и не снилось.

Чаадаев был проще и последовательнее. Он прямо схватился за католицизм, за блестящее и вековое выражение мертвящей централизации, прямо взглянул в лицо теории, абсолютнее отрекся от жизни!..

III

«Всякий народ есть нечто целое, особное, частное и индивидуальное; у всякого народа своя жизнь, свой дух, свой характер, свой взгляд на вещи, своя манера понимать и действовать. В нашей литературе теперь борются два начала, французское и немецкое. Борьба эта началась уже давно, и в ней-то выразилось резкое различие направления нашей литературы. Разумеется, что нам так же не к лицу идет быть немцами, как и французами, потому что у нас есть своя национальная жизнь, глубокая, могучая, оригинальная; но назначение России есть принять в себя все элементы не только европейской, но мировой жизни, на что достаточно указывает ее историческое развитие, географическое положение и самая многосложность племен, вошедших в ее состав и теперь пере-

каляющихся в горниле великорусской жизни, которой Москва есть средоточие и сердце, и приобщающихся к ее сущности.

Разумеется, принятие элементов всемирной жизни не должно и не может быть механическим или эклектическим, как философия Кузена, сшитая из разных лоскутков, а живое, органическое, конкретное; эти элементы, принимаясь русским духом, не остаются в нем чем-то посторонним и чуждым, но

547

А. А. Григорьев

перерабатываются в нем, приобращаются в его сущность и получают новый, самобытный характер. Так в живом орга-

низме разнообразная пища процессом пищеварения обращается в единую кровь, которая животворит единый организм. Чем многосложнее элементы, тем богаче жизнь. Неуловимо бесконечны стороны бытия, и чем более сторон выражает собою жизнь народа, тем могучее, глубже и выше народ. Мы,

русские, наследники целого мира, не только европейской жиз-

ни, и наследники по праву. Мы не должны и не можем быть ни англичанами, ни французами, ни немцами, потому что мы должны быть русскими; но мы возьмем, как свое, все, что составляет исключительную сторону жизни каждого европей-

ского народа, и возьмем ее, не как исключительную сторону, а как элемент для пополнения нашей жизни, исключительная сторона которой должна быть многосторонность не отвлеченная, а живая, конкретная, имеющая свою собственную народную физиономию и народный характер. Мы возьмем у англичан их промышленность, их универсальную практическую деятельность, но не сделаемся только промышленными и деловыми людьми; мы возьмем у немцев науку, но не сделаемся только учеными; мы уже давно берем у французов моды, формы светской жизни, шампанское, усовершенствования по части высокого и благородного поваренного искусства; давно уже учимся у них любезности, ловкости светского обращения, но пора уже перестать нам брать у них то, чего у них нет: знание, науку. Ничего нет вреднее и нелепее, как не знать, где чем можно пользоваться.

Влияние немцев благодетельно на нас во многих отношениях, и со стороны науки и искусства, и со стороны духовно-

нравственной. Не имея ничего общего с немцами в частном выражении своего духа, мы много имеем с ними общего в основе, сущности, субстанции нашего духа. С французами мы находимся в обратном отношении; хорошо и охотно сходясь с ними в формах общественной (светской) жизни, мы враждебно противоположны с ними по сущности (субстанции) нашего национального духа» (Соч. Белинского, том II, стр. 304)29.

548

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

«Кроме природы и личного человека есть еще общество и человечество. Как бы ни была богата и роскошна внутренняя жизнь человека, каким бы горячим ключом ни била она во мне и какими бы волнами ни лилась через край, она не пол-

на, если не усвоит в свое содержание интересов внешнего ей мира, общества и человечества. В полной и здоровой натуре тяжело лежит на сердце судьба родины; всякая благородная личность глубоко сознает свое крепкое родство, свои кровные связи с отечеством. Общество, как всякая индивидуальность, есть нечто живое и органическое, которое имеет свои эпохи возрастания, свои эпохи здоровья и болезней, свои эпохи страдания и радости, свои роковые кризисы и переломы к выздоровлению и смерти. Живой человек носит в своем духе, в своем сердце, в своей крови жизнь общества; он болеет его недугами, мучится его страданиями, цветет его здоровьем, блаженствует его счастием, вне своих собственных, своих личных обстоятельств. Разумеется, в этом случае общество только берет с него свою дань, отторгая его от него самого в известные моменты его жизни, но не покоряя его себе совершенно и исключительно. Гражданин не должен уничтожать человека, ни человек гражданина; в том и другом случае выходит крайность, а всякая крайность есть родная сестра огра-

ниченности. Любовь к отечеству должна выходить из любви

кчеловечеству, как частное из общего. Любить свою родину значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеа-

ла человечества и по мере сил своих споспешествовать этому. В противном случае, патриотизм будет китаизмом, который любит свое только за то, что оно свое, и ненавидит все чужое за то только, что оно чужое, и не нарадуется собственным безобразием и уродством. Роман англичанина Морьера

«Хаджи Баба» есть превосходная и верная картина подобного квасного (по счастливому выражению князя Вяземского) патриотизма. Человеческой натуре сродно любить все близкое

кней, свое родное и кровное; но эта любовь есть и в животных, следовательно, любовь человека должна быть выше. Это превосходство любви человеческой перед животною состоит

549

А.А. Григорьев

вразумности, которая телесное и чувственное просветляет духом, а этот дух есть общий. Пример Петра Великого, говорившего о родном языке, что лучше чужой да хороший,

чем свой да негодный, лучше всего поясняет и оправдывает нашу мысль. Конечно, из частного нельзя делать правило для общего, но можно через сравнение объяснить частным общее. Можно не любить и родного брата, если он дурной человек, но нельзя не любить отечества, какое бы оно ни было; только на-

добно, чтобы эта любовь была не мертвым довольством тем, что есть, но живым желанием усовершенствования; словом,

любовь к отечеству должна быть вместе и любовью к чело-

вечеству» (Соч. Белинского, том IV, стр. 261)30.

Для того чтобы совершенно понять два этих весьма характеристических места, — одно относящееся к 1838, другое к 1841 году, но оба связанные, очевидно, одним и тем же направлением мысли, — для того, чтобы уяснить себе их содержание и тон, нужно перенестись несколько в то время, в которое они были писаны.

Время же это характеризуется одним словом: гегелизм...

Огегелизме Генрих Гейне сказал весьма остроумно, хоть и очень поверхностно, что он похож на странные и по формам уродливые письмена, которыми выражено простое и ясное содержание в противоположность таинственным иероглифам шеллингизма, в сущности ничего якобы не выражающим31. Ни в отношении к гегелизму, ни в отношении к шеллингизму — это решительная неправда. И содержание гегелизма, и содержание шеллингизма, как содержание вообще философии, безгранично широко и в сущности едино...

Но дело не в том. Гегелизм, в первоначальную эпоху своего к нам привития, действовал на нас преимущественно магическим обаянием своих таинственных форм и своим «змеиным» положением о тождестве разума с действительностью. Сначала мы с самою наивною верою приняли это положение, что «Was ist — ist vernunftig»32, — с такою верою, которой никогда не желал великий учитель, недаром скорбевший о том, что никто из учеников его его не понял... Последствия этой

550