Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

свое я, оно теперь гигантски шагает, молодеет, новеет, свобода у него полная; софизмы, призраки, все, что идет наперекор всему, признанному за истинное здравым смыслом всего человечества, одним словом, — полный простор: пиши, что душе угодно, только бы не совпадало с тем, о чем прежде писали, — и будет оригинально».

Здесь опять выступает намеренное непонимание; все капризное, больное настройство поэта принимается за чистую монету, и когда поэт кончает свою желчную и грустную тираду опять тем же вопросом: о чем писать? — критик хватается за этот вопрос, и нет меры его торжеству над современностью.

«Итак, поэт, — говорит он, — вам не о чем писать? Вы это говорите не шутя, настойчиво, повторяете не раз. Итак,

вы делали ваши поиски в мрачной стране я, и за пределами этого мрака ничего более не видите? Ежели это так, то я согласен, что вам не о чем писать: вы точно ничего не видите потому именно, что сидите упорно в потемках я; это ужасное я не вам чета людей слепило. Но кто же вам дал право думать, что если вы не видите, то уж ничего и нет? За страною мрака есть страна света, — зачем вы туда нейдете? Там, во свете и при свете вы увидите чудные тайны мироздания, устроенного по чертежу добра, истины и красоты».

Несколько страниц ратует критик таким образом против я, привязывается к «Думе», чтобы побранить наше поколение, намеренно принимает случайный поэтический момент «И скучно, и грустно...» за убеждение поэта и его поколения... Все этивоззрениявыражены,впрочем,серьезноисполнымуважением к таланту автора. «Вопиющего» в них нет ничего, многое из этого сказано было впоследствии и реализмом и разными доктринами; борьба против я обнаружилась впоследствии при появлении бледного сколка с «Героя нашего времени» — «Тамарина» и нашла себе отголосок в массе. Чуть было даже борьба эта не перешла за пределы доктрин. Во всяком случае, то, что говорил «Маяк», повторялось.

Но это вовсе не торжество идеи «Маяка», а торжество тех начал, которые он выставлял на защиту своей идеи.

601

А. А. Григорьев

Идея же была — чистый шишковизм, шишковизм, который совершенно подавил даже и такой прямой и честный ум, как ум критика «Маяка». Странное дело! Можно ли узнать верного и тонкого ценителя лермонтовского стиха в следующей оценке, — а оценка эта очень знаменательна. Дело идет об одном из превосходнейших произведений Лермонтова, о «Бородине».

«Прекрасная вещь у вас, поэт, «Бородино», — говорит критик. — Но «Бородино» такая колоссальная поэма, что про-

стому усачу даже не понять колоссальных ее элементов. Об этой вещи надо писать огневым пером Ф.Н. Глинки. Вы сде-

лали большую ошибку, что не взяли труда на себя, а поручили усачу.Этопроизведениебылобывтысячукратвышеи«Песни про царя Ивана Васильевича» и «Мцыри», — двух серьезных поэм, где вы вполне показали себя» и проч.

Что это такое? — спрашиваете вы себя с невольным удивлением. Глубокая и тонкая оценка лермонтовского стиха, серьезность мысли и доктрины хотя односторонней в борьбе с я, и вместе с тем привязанность к ходульности... Лермонтов и Ф.Н. Глинка, — правда поэзии, или поэзия правды, и смешная восторженность, — сталь и шумиха! Логическая речь мужа превращается вдруг в старческую болтовню; человек, способный понимать значение Лермонтова, требует вдруг от поэзии того, над чем уже и Дмитриев насмеялся, требует, чтобы были

...и Феб, и райски крины,

требует того, чего

Нехитрому уму не выдумать и ввек28...

Еще знаменательнее место о «Песни про царя Ивана Васильевича». Критик, , по-видимому, понявший всю красоту и силу поэмы, вдруг, выписавши удивительное место о казни Степана Калашникова, замечает, что «такие страницы, сказал Сегюр, недостойны даже истории, не только поэзии»... (как

602

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

будто бы кому-нибудь нужно еще принимать к сведению, что сказал Сегюр!29), — относит «подобные сцены кровавого, бурного молодечества» к неистовствам словесности, с иронией потом называет Наполеона «молодцом из молодцов», с замечательною тупостью порицает «Три пальмы» за то, что караван срубил и сжег единственные три благодетельные пальмы в песчаной пустыне, закрывавшие колодец с водой, а «Дары Терека» за то, что тут есть два утопленника. Изумительно!

Критик переходит, наконец, к «Мцыри». Выписавши стихи:

Однажды русский генерал Из гор к Тифлису подъезжал; Ребенка пленного он вез. Тот занемог, не перенес Трудов далекого пути:

Он был, казалось, лет шести; Как серна гор, пуглив и дик, И слаб и гибок, как тростник. Но в нем мучительный недуг Развил тогда могучий дух Его отцов —

он начинает новую диатрибу уже не против я, а против зверства, как будто апофеозу зверства хотел представить поэт в своем «Мцыри»!

«Надоел этот могучий дух! Воспевания о нем поэтов и мудрования о нем философов удивительно жалки и приторны.

Что такое могучий дух? Это — дикие движения человека, не вышедшего еще из состояния животного, в котором я свирепствует необузданно».

Другими словами, могучий дух — неукротимая страстность, и с нею-то, не только с неукротимою страстностью, но вообще со страстностью, борется доктрина «Маяка», — доктринакрайнеодносторонняя,проведениекоторойвжизниудовлетворило бы разве только идеалу скопческих сект. А добрый

603

А.А. Григорьев

иумный старик Крылов, который умен и не в одних баснях, прекрасно сказал в своем послании о пользе страстей, что

Они ведут науки к совершенству, Глупца ко злу, философа к блаженству. Хорош сей мир, хорош; но без страстей Он кораблю б был равен без снастей.

«Могучий дух в медведе, барсе, василиске, Ваньке Каине, Картуше, Робеспьере, Пугачеве, в диком горце, в Александре Македонском, в Цесаре, в Наполеоне — один и тот же род: ди-

кая, необузданная воля, естественная в звере, преступная в человеке, тем более преступная, чем он просвещеннее...»

Вот оно, слово разгадки! Ванька Каин — явление совершеннооднородноесНаполеономиАлександромМакедонским, ибо тот и другой однородны с барсом, медведем, василиском!

Письмо благодушного М.Н. Загоскина, помещенное в IV книжке, наконец-таки принесло свой плод в XII!..

Сэтогомоментавзгляды«Маяка»естественноперестают уже подлежать серьезному спору и серьезному обсуждению...

III

«Мы редко оставались наедине, — так повествует герой одного из загоскинских романов о начале недозволенной и законопреступной страсти к жене приятеля, — а когда это случалось, то говорили о нашей дружбе, о счастии двух душ, которые понимают друг друга, читали вместе «Новую Элоизу», «Вертера», Августа Лафонтена. Закамской отгадал: мы трогались, плакали, раза три принимались перечитывать «Бедную Лизу», «Наталью, боярскую дочь» и «Остров Борнгольм», — но, что более всего нравилось Надине, что мы знали оба почти наизусть, так это небольшой драматический отрывок «Софья», особенно замечательный по своему необычайному сходству с сочинениями французских романистов нашего времени. Читая его, мы, так сказать, предвкуша-

604

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

ли наслаждение, которое доставляет нам теперь молодая французская словесность. Этот литературный грех вели-

кого писателя, едва начавшего свое блестящее поприще, не помещен в Полном собрании его сочинений, и, быть может, многие из моих читателей не имеют о нем никакого понятия...» («Искуситель», сочин. М. Загоскина. Москва, 1854 г. (третье издание, ч. III, с. 54).

Позволяю себе и я напомнить современным моим читателям, по крайней мере большинству из них, что этот грех принадлежит Карамзину. В смирдинском издании Полного собрания сочинений русских авторов они найдут его в сочинениях Карамзина (т. III, с. 283). В литературном смысле — это действительно грех, и грех, который в наше время не может быть прочитан без смеха, более даже, чем «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Остров Борнгольм» (наименее, впрочем, смешной из этих рассказов, не лишенный даже некоторого жиденького, но сумрачного колорита). Загоскин, или герой его романа, очень смешно и даже остроумно, хотя не везде верно, передает всю нелепость содержания этого драматического отрывка:

«Вотвчемдело:Софья,молодаяипрекраснаяженщина,

точь-в-точь одна из героинь Бальзака или Евгения Сю, вышла замуж, по собственной своей воле, за г. Доброва, шестидесятилетнего старика, такого же самоподательного и услуж-

ливого мужа, каков мсье Жак в романе известного Жоржа Занда, или, лучше сказать, благочестивой г-жи Дюдеван. У

этого Доброва, бог весть почему, живет какой-то француз Летьень; он соблазняет Софью. Софья решается сказать об этом своему мужу и просит у него позволения уехать со своим любовником в брянские леса. Старый муж удивляется, не верит; но Софья объявляет ему, что она уже три года в интриге с французом, и что сын, которого Добров называет своим, не его, а ее сын. Старик начинает кричать, шуметь, предает ее проклятию; с ним делается дурно; потом он приходит в себя, плачет, импровизирует ужасные монологи, просит у жены прощенья, становится перед ней на колени. Но Софья жен-

605

А. А. Григорьев

щина с характером: она говорит пречувствительные речи, и все-таки не хочет с ним остаться и просит позволения уехать

сфранцузом. Наконец, великодушный муж соглашается, закладывают карету, и добродетельная супруга отправляется с мсье Летьень в брянские леса».

Должно заметить, что здесь наш добрый романист пересолил. Какой бы ни был нравственный либерал Карамзин в свою эпоху, а все-таки он не дошел еще до теории добровольного соглашения, так «блистательно» выдвинутой в наши дни автором «Подводного камня»30. Вы думаете, читатель, что «Подводный камень» вещь новая? Разуверьтесь! Еще Карамзин задавался этою мыслью. Но у него, как у человека более свежего, менее зараженного теорией, Добров вовсе не с миром отпускает от себя свою Софью. Когда она, прощаясь

сним, бросается к ногам его и рыдая говорит: «В последний раз прошу тебя, забудь меня! В последний раз...» — Добров вырывается и, раздражительно говоря: «желаю вам всякого добра», уходит в кабинет. Софья бросается к дверям, но он запирает их. Карамзин еще был не теоретик, он только поставил вопрос, а не решил его, как г. Авдеев, который опередил, куда уж его, — но даже автора великого психологического романа «Кто виноват?», потому: г. Авдеев — молодец, «молодец из молодцов», выражаясь слогом г. Бурачка.

«Все это, — продолжает рассказчик, — как изволите видеть,оченьнатурально,ноконецещелучше.Житьвечновлесу вовсе не забавно. Француз начинает скучать и от нечего делать волочится за Парашею, горничной девушкою Софьи. Барыня замечает, ревнует, француз крадет у нее десять тысяч рублей и уговаривает Парашу бежать с ним в Москву. Софья их подслушивает, кидается на француза, режет его ножом, потом сходит

сума, бегает по лесу, разговаривает с бурными ветрами и кричит: «моря, пролейтесь!» Подлинно сумасшедшая! Ну, какие моря в брянских лесах? К концу довольно длинного монолога, который напоминает сначала Шекспирова «Царя Лира», а под конец его же «Макбета», Софья подбегает к реке, кричит: «Вода, вода!», бросается с берега и тонет...»

606

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Все это так, все это рассказано уморительно верно, но не литературную нелепость юношеской попытки Карамзина казнит здесь добродушнейший и талантливейший из шишковистов, а «безнравственность» его содержания и вредное ее влияние. Вы удивляетесь, конечно, что же нашел он тут безнравственногоикакоевредноевлияниемоглоот«Софьи»происходить?.. А вот послушайте:

«Однажды, — рассказывает герой, — это было уже зимою, часу в девятом вечера, я заехал к Днепровским. Мужа не было дома; несмотря на ужасную вьюгу и мороз, он отправился в английский клуб. Надина была одна. Она сидела задумавшись перед столиком, на котором лежала разогнутая книга; мне показалось, что глаза у нее заплаканы.

—Что с вами?..— спросил я. — Вы что-то расстроены?

—Так, ничего! — отвечала Надина: — я читала...

—«Софью»?.. — сказал я, заглянув в книгу.

—Да. Странное дело, я знаю наизусть эти прелестные сцены, и всякий раз читаю их с новым наслаждением.

—Чему ж вы удивляетесь? Одно посредственное теряет вместе с новостью свое главное достоинство; но то, что истинно превосходно...

—Поверите ли? — продолжала Надина. — Мой муж, которого я уговорила прочесть этот драматический отрывок, говорит, что в нем нет ничего драматического; что пошлый злодей Летьень походит на самого обыкновенного французского парикмахера; что Софья гадка; что муж ее вовсе не жалок, а смешон и очень глуп! Боже мой! до какой степени может человек иссушить свое сердце! То, что извлекает невольные слезы, потрясает душу нашу, кажется ему и пошлым и смешным! Я уважаю Алексея Семеновича: он очень добрый человек

илюбит меня столько, сколько может любить; но согласитесь, Александр Михайлович, такое отсутствие всякой чувствительности в человеке, с которым я должна провести всю жизнь мою, ужасно!»

Никому, конечно, в наше время при чтении «Софьи» Карамзина не придет в голову мысль о том, что это — произве-

607

А. А. Григорьев

дение для нравственности вредное. «Софья» просто — плохая вещь, и потому, конечно, великий писатель исключил ее из собрания своих сочинений. Но в ту эпоху даже и его «Софья» — как сказал я уже в моей вступительной статье — возбуждала в поборниках шишковизма благочестивый ужас, ибо вся его молодая литературная деятельность имела одну задачу — смягчить жестокие нравы, его окружавшие. Поборникам старых идеалов, поборникам «жестоких», но крепких нравов такое смягчение казалось растлением...

И вот, когда оппозиция «жестоких» нравов, сбросивши с себя личину борьбы за старый и новый слог, выступила прямо

в«Маяке» в сороковых годах, — она неминуемо должна была

вконце концов признать «растлением» всю нашу литературу, от Карамзина и до Лермонтова включительно. Умеренный тон, взятый «Маяком» с начала его существования, не мог быть долго выдержан... Задача его, направление — заключалось вовсе не в философско-мистических принципах — философскомистические принципы только употреблены были на службу теории застоя, на защиту «жестоких» нравов...

Так как всякая теория должна же опираться на какиелибо факты действительности, то «Маяк» опирался сначала на старую литературу нашу XVIII века. Впоследствии он и ее почти всю стал укорять в деизме, безнравственности и в ней увидел ступень, которая вела к ненавистной и враждебной ему современности.

Против ненавистных и враждебных ему сил жизни застой должен был выставить какие-либо свои идеалы, против литературы растления — свою литературу.

Еенебыловпрошедшем,ибовэтомпрошедшем«Маяк» видел или явления совершенно вымершие, как Херасков, — явления, которые нельзя было навязать жизни насильно, или явления живые весьма подозрительного для него свойства, как Фонвизин, Карамзин. Ее не было и в настоящем. Единственный писатель, на которого направление могло указать, был даровитый и благодушный литературный Фамусов — М.Н. Загоскин.

608

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

«Маяк» должен был сочинять свою литературу и действительно сочинял ее целых четыре года, сочинял и романы, и комедии, и стихотворения, но все это сочиненное подлежит уженаравнескритическимистатьямиг.Мартынова,мнениями «Домашней беседы» и «Новым Асмодеем» г. Кочки-Сохрана31 уже не литературным, а патологическим исследованиям. Сочинениями своими застой окончательно подорвал себя.

Можно сказать даже, что ярость застоя, бессильная и смешная в проявлениях, содействовала к полному и на время исключительному торжеству отрицательного взгляда, наглядно показывая своим бессилием его силы.

Ибо за отрицательный взгляд были в то время жизнь и литература.

609

Комментарии

Творческая деятельность Григорьева-критика началась в период торжества «натуральной школы» с ее «дробящим анализом»литературыиполемическизаостреннымвниманием к мелочам и деталям быта, исходившей из «исторического воззрения», проводившего с прямолинейной последовательностью идею социального детерминизма и отвлеченное понятие «единое человечество». Ошибочность результатов применения идеи бесконечного развития к истории культуры этой школы, которую Григорьев связывал с именами Гегеля и Белинского, состояла в «безразличии нравственных понятий, в забвении органических народных начал».

Вслед за своим «учителем» Шеллингом, считавшим искусство высшей формой познания, Григорьев полагал, что оно проникает в тайны природы, человека и общества глубже науки, ибо образное восприятие выше понятийного мышления. Критик был убежден, что всю полноту и разнообразие жизни невозможно адекватно истолковать рассудком или даже разумом, поэтому только «искусство улавливает вечно текущую жизнь» и дает каждой эпохе идеалы красоты, правды и добра. У Карлейля Григорьев нашел рассуждения (высоко их ценил и постоянно развивал) о таинственности человеческой души, целостности вечной и неизменной жизни, приоритете нравственных проблем над социальными, художнике как вдохновенном ясновидце, открывающем «покровы тайны», и вывел свой «взгляд на искусство как на синтети-

610