Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

эпоха явно искала чего-то иного, искала тревожно, и встречала сочувствием отрицательные стремления. Они сами, как тогда, так и впоследствии — ревностные поборники народности, не могли и не хотели понять, что протест законный заявлял себя в самом названии своей истории Полевым «Историею русскогонарода».Они,даженескольконедобросовестно,увлеченные враждою к Полевому и пристрастием к старому идолу, видели дажеивэтомназванииодинрасчет,однуспекуляторскуюпроделку, тогда как оно несомненно родилось под влиянием духа протеста... Полевой владел бесспорно чуткостью и отзывчивостью на вопросы своего времени, чуткостью и отзывчивостью замечательными, и для того, чтобы быть истинно великим деятелем в истории нашего развития, ему недоставало одного только — глубокого и пламенного убеждения. Он угадал, что эпохе нужно было отрицание, но не пошел смело за эпохою, как пошел смело Белинский, и потому не овладел эпохою, как овладел ею Белинский...

Эпоха не была народною, но зато действительно была вполне «романтическою», т.е. эпохою чаяний, тревожных порываний к чему-то, брожения сил и даже бесцельной траты их... Три высоких таланта были жертвами этого брожения и этойбесцельнойтратысил:Марлинский,Полежаев,Мочалов...

Это было, может быть, то в нашем развитии, что у немцев так называемая Sturm und Drang Periode16, период «Разбойников» Шиллера, драм Клингера17 и безобразной жизни юного Гёте с другомего,веймарскимгерцогом18, —только,понашемуболее живому характеру, несравненно сильнее и нелепее. У немцев иное дело мысль, а иное дело жизнь: Кант и Гегель были самыми спокойными гелертерами, даже в некотором отношении филистерами;мужествоистаростьГётенепохожибылинаего юность, и из всего кружка этих буйных юношей только один Мефистофель-Мерк кончил самоубийством19 да Шиллер рано умер, «с горя, что он немец», как выражался один оригинально умный российский циник. Но у нас романтизм и тревога отражались в целой жизни лиц и даже поколений, ложившихся в могилу такими же, какими были в колыбели. Мы свято верили

501

А.А. Григорьев

вто, что для наших старших на пути развития братий было только брожением умственным, и прямо, нисколько не колеблясь, ни перед чем не останавливаясь, переводили в жизнь идеи, часто даже плохо их переваривши...

Колоссальные замыслы, тревожные сны и — в действительности — падение в грязь цинизма, как Полежаев, или

всовершенно пустые пространства, как Марлинский, донкихотство, принимавшее не раз восточную и притом татарскую физиономию, истощение жизненных сил не в борьбе, а

впраздном дилетантизме, в праздной игре жизнью, — вот что отличало в эту эпоху натуры действительно могучие. Но болезнь напряженности нравственной распространялась как зараза, и не одни могучие натуры ей подвергались, а все натуры сколько-нибудь впечатлительные, хотя и слабые. На их долю выпадала ходульность и потом падение в пошлость жизни, в пошлость созерцания жизни...

Странно, что Полевой, один из блестящих двигателей эпохи, подвергся последней участи, и сам засвидетельствовал ее в знаменитом эпилоге своего романа «Аббадона».

Вромантизме этой эпохи именно нужно различить два направления. Одно заявляло себя могучими силами, необузданнымистремлениями,колоссальнымизамысламиидавало подчас свидетельства очевидные и несомненные присутствия

всебе таких свойств. Литературно выразилось оно в Полежаеве и Марлинском. Другое постоянно напрягалось и падало в смешное или пошлое, как Полевой и Кукольник. Первое направление само себя разрушало, само себя сжигало, но сжигало как феникс, возродилось ярким, хотя быстро промелькнувшим явлением, явлением Лермонтова; ибо все те элементы, которые тревожно и часто безобразно бушевали и бродили в гениальных проблесках полежаевского таланта, в «АмалатБеке», «Красном покрывале», даже «Мулла-Hype» и «Вадимове» Марлинского, получили целость и гармонию в немногих оставшихся нам созданиях великого, рано похищенного у нас роком поэта, — и нет поводов думать, чтобы элементы эти закончили совсем свое дело, чтобы они вновь не возродились

502

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

в ином великом поэте. Они были и в Пушкине, но он держал стихии в руках, как великий заклинатель; они составляют существенные наши свойства, и лишать нас их может только разве то направление мысли, которое на всякий протест и на всякую страстность смотрит как на зло и преступление.

Другое направление романтизма выразилось в литературе нашей исключительно, кажется, для того, чтобы над ним, как над всем ложным, посмеялся своим горьким смехом Гоголь, да разве для того еще, чтобы оппозиции западничества, враждебно боровшейся с мракобесием самодурства и тупоумной покорностью, было над чем позабавиться. Как ложь, оно исчезло без следа, и со своими непонятыми поэтами Рейхенбахами, кончающими свои похождения мещанским благополучием во вкусе Августа Лафонтена, и со своими итальянскими художниками и импровизаторами, заговаривающимися до «младенческой» — со всеми своими бурями в стакане воды... В сущности, говоря серьезно, все эти Рейхенбахи, Тассы, Доменикины, Нино Галлури20 с их «разгулами жизни»

ис аркадскими сценами плетения корзинок для пастушек — содействовали к отрезвлению нашему от всего «напущенного» на нас и возбудили в литературе не только горький смех Гоголя, но спокойную и здоровую оппозицию здравого смысла и житейского такта, оппозицию, заходившую иногда и за границы в сухо резонерных постройках произведений яркого таланта г. Гончарова, — в слишком низменном подчас уровне жизненного взгляда, выражающегося в крепко действительных произведениях г. Писемского, — в крайностях того психического анализа, которым так сильны и так совершенно новы рассказы гр. Толстого... Ложь на действительность, ложь, ничем не оправдывавшаяся, ни искренностью страстных порывов, ни брожением могучих сил, ложь бессильная

ипотому смешная, вызвала требование правды в изображении действительности, правды во что бы то ни стало, хотя бы сухопрактическойирассудочной,сталобыть,односторонней («Обыкновенная история»), хотя бы низменно и даже подчас пошло житейской («Тюфяк», «Брак по страсти»21), — хотя бы

503

А. А. Григорьев

неутолимой и погрязающей в безвыходном анализе, приводящем в конце концов к апатии (Толстой).

Междутемэтосамоенаправление,бессильноеибесплодное, обязанное каким-либо значением только оппозиции им возбужденной, это направление устремляется тоже на русский быт, на русскую историю, на русскую народность.

И вот в чем была ошибка западничества. Мрачную доктрину добродушного Загоскина считало оно за народное созерцание; клеветы на народность драм Кукольника и Полевого — за выражение народности...

Хотя несколько и смешно по поводу драм Полевого и Кукольника говорить о судьбе нашей исторической драмы, но когда припомним эти факты, еще не слишком давние, факты, не более как лет за пятнадцать назад, и даже еще менее, подававшие повод к толкам весьма серьезным о невозможности русскойисторическойдрамы,онедостаткедраматизмавсамой нашей истории и быте; когда подумаем, что и в настоящую минуту этот вопрос далеко еще не решен и по временам решается еще по-старому, — необходимость остановиться несколько на драматической деятельности покойного Полевого и г. Кукольника, равно как и вообще на фальшивом направлении, от них происшедшем, становится очевидною.

Вопрос вовсе не маловажный, — можем ли мы или нет иметь историческую драму в настоящем смысле? Что до сих пор мы ее не имели, кроме очерков Пушкина да третьего акта «Псковитянки» Мея — это факт, и факт, который вел западничество к прямому заключению об отсутствии драматического движения в нашем историческом быту, к заключению, из которого непосредственно вытекало другое, о невозможности иного,кромеотрицательного,комическогоизображениянашего быта вообще.

Заключения же выведены были из неудачных и смешных попыток изображения.

Смешная сторона нашего романтизма, выразившаяся в разных «Доменикинах» и «Джулио Мости» г. Кукольника, в разных поэтах, художниках, мечтателях Полевого, не доволь-

504

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

ствовалась «изображением итальянских страстей на севере», и перенесла свои бури в стакане воды на почву русской истории и вообще русского быта.

Как в большей части явлений нашей литературы, толчок былданизвне —подражаниемфранцузаминемцам,которыев тридцатых годах (а немцы еще прежде) усиливались создать у себя историческую драму, и создавали только или гениальные парадоксы в драматической форме, как Виктор Гюго, или сумасшедшие сны, как Захария Вернер, или, наконец, пошлости, как Раупах — и много-много что искусные мозаические этюды, как Проспер Мериме в своей «Жакерии».

Историческая драма в настоящем ее смысле была не у многих народов, а именно до сих пор во всей истории человечества только у трех народов — у греков, у англичан и у испанцев.

Потому что возможность настоящей исторической драмы условливается не одною гениальностью поэтов народных, а историческими судьбами народов и известными эпохами.

Драма вообще (трагедия или комедия — это все равно), еслисмотретьнанеесерьезно,естьнечтоиное,какпубличный культ, совершаемый народной сущности, общественное богослужение;позволяюсебевыразитьсятак,употребляяслово«богослужение» в языческом смысле. Тем более историческая драма. Драматург народный, тем более драматург исторический, должен соединять в себе два , по-видимому, несоединимые свойства: глубочайшее прозрение жизни, прозрение мудреца,

ссовершенно непосредственным, нетронутым, никакой рефлексией не подорванным миросозерцанием, отождествленным

смиросозерцаниемсвоегонарода;однимсловом,бытьжрецом, который верует в своих богов и которого не заподозревает поэтому масса в искренности его служения, и вместе — учащим массу, представляющим вершину ее миросозерцания...

Ясное дело, что для такого жречества мало одной гениальности и богатства натуры в жреце. Ни Байрон, ни Мицкевич, например, несмотря на свою гениальность, не могли быть такимижрецами,нивеликийШиллердаженемогбытьвполне

505

А. А. Григорьев

такимжрецом,хотявовсенепотому,чтогазета«Век»изъявляет к нему как к поэту мало сочувствия, ни олимпиец Гёте,

Жизнью вполне отдышавший И в звучных глубоких отзывах сполна Все дольнее долу отдавший 22.

Такими жрецами только были мистагог23 Эсхил, разоблачавший тайны мистерий в «Прометее», с «пчелой» народною Софоклом24, инквизитор Кальдерон и комедиант Шекспир. Такими жрецами могли быть Данте и Пушкин, но не были: один был озлоблен в своих верованиях, другой не знал пределов своих верований.

Для исторической драмы есть особенные народы, именно такие, у которых мысль не разъединена с делом, а непосредственно в него переходит, у которых искусство идет об руку с жизнию, а не впереди ее, как у нас и немцев, и не позади ее, как шло некогда у французов. И кроме того, в жизни этих народов для исторической драмы есть особенные эпохи — эпохи, когда великие общенародные события только что отошли на такое приличное расстояние, что могут быть созерцаемы и изображаемы, но не ушли уже так далеко, чтобы одеться для массы туманом, чтобы быть забытыми до утраты к ним кровного, непосредственного сочувствия, кровной, непосредственной с ними связи. Надобно, чтобы дух воссоздаваемого прошедшего веял еще дыханием жизни, носился еще над настоящим. Иначе массе нужно растолковывать совершаемый ей и перед нею культ, а уж плохая та драма или тот культ, которые надобно растолковывать. Мрачная Мойра драм об Эдипе и Атридах была живым верованием для зрителей Эсхила и Софокла. Как только начали рассуждать о Мойре, смягчать ее (смягчая, например, акт матереубийства Электры и Ореста), приводить роковые титанические ненависти и привязанности в более мягкие, более человеческие размеры, — религиозность, искренность драмы упала, и последний цельный грек Аристофан недаром смеялся над Эврипидом, недаром также в лице его

506

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

искренняя трагедия обратилась в искреннюю комедию, культ Мойры в культ Вакха и Момуса. В сущности, он и смеялся-то не над талантливым человеком Эврипидом, а над тем, что талантливый человек упорно держится за распавшуюся форму, которую он, Аристофан, человек гениальный, весьма просто сменил другою — цельной и искренней.

От мистерий религиозных, принимаемых со страстною верою страстным, полумавританским народонаселением; от боя быков с торреадорами и пикадорами, доселе еще не утратившего своего значения для народа; от романсов о Сиде и маврах25, сложившихся почти единовременно с событиями, — в эпоху, только что вышедшую из борьбы, полную ирыцарства

ирелигиозногофанатизма, —нетруденбылпереходкComedia Famosa и Autos sacramentales26 Лопе де Веги и Кальдерона. Тут кроме гения драматургов носились в воздухе веяния великих событий, не исчез еще рыцарский дух, не простыл фанатизм религиозный. Масса могла верить в своюдраму и своих драматургов, как в дело настоящее, серьезное, несочиненное, невыдуманное, столь же серьезное и невыдуманное, как бой быков

икостры инквизиции. Мудрено ли, что жадно смотрелись эти зрелища при дневном даже свете и под палящим солнцем? Это было дело кровное и простое.

Столь же кровное и простое дело была историческая драма Шекспира для того народа, у которого доселе прошедшее не перестает жить в настоящем, и в такую эпоху, когда только что кончилась героическая эпоха славных войн и междоусобных браней, в продолжение которых народ завоевал себе свои кровные права. Шекспир до того был жрецом своего культа, что ни в симпатиях, ни в антипатиях не расходился с народом. Что ему за дело, что Жанна д’Арк была светлым и героическим явлением для своей страны? В глазах Англии и ее толпы была она(какМаринкавнашихпеснях)«злойеретицейиволшебницей»; такою он ее и изображает27. Что ему за дело, что Ричард

III вовсе не был злодеем (как открывается из новейших иссле-

дований)?Впамятинародаосталсяонзлодеем,иШекспирсоздает его таким, каким уцелел он в памяти народа, позволивши

507

А. А. Григорьев

себе только одно: возвести народное представление в колоссальный общечеловеческий тип...

Данте и Пушкин, сказал я, могли бы по данным натуры своей быть такими же жрецами, как греческие трагики, Шекспир и испанцы... Но у народа Дантова не было единства жизни, эпоха его представляла раздвоение идеалов, и он осужден был медными чертами своими увековечивать свои проклятия жизни. Пушкин же поставлен был нашим развитием в еще более странное положение. Вместо определенных верований у него были только гадания о жизни его народа, жизни, которая сама себя забыла...

«Эта Литва — она к нам с неба упала», — вот великое слово разгадки наших странных отношений к нашей истории

ик нашему быту. Это слово так многозначительно в своей комической простоте, что только у великого писателя, каков Островский, могло оно вырваться... Но до этого слова долго надобно было нам доходить, процессом блестящих, но фальшивых карамзинских аналогий, добродушного загоскинского мракобесия,пошлостейпокойногоПолевого,гг.Кукольника,Р. Зотова, Гедеонова и т.д. и т.д.

Ивсе-таки это слово не так оправдывает западничество с его отрицанием, как это кажется на первый раз, не ведет к выводам, что у нас не было жизни (потому что жизнь сама себя забыла), не ведет даже к тому выводу, что у нас не может быть народной исторической драмы, т.е. культа нашей народной сущности, по недостатку материалов для нее.

Надобно всегда различать, как остроумно и глубоко говаривал покойный Хомяков — «божье попущение» от «божьего соизволения». Что татары оторвали нас от XII века и от нашего федеративного будущего, что северо-восточные князьяприобретатели, пользуясь татарским игом, централизировали

ивместе кристаллизировали жизнь, это было, конечно, исторически необходимо, т.е., проще говоря, это произошло. Но ведь произошло также и то, что в эпоху междуцарствия вдруг раскрылисьвсеязвыобщественные,навремязаглушённыехитрыми мерами Калиты и Ивана III и грозной централизацией

508

РАЗВИТИЕ ИДЕИ НАРОДНОСТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СО СМЕРТИ ПУШКИНА

Ивана IV, вдруг отозвались все подавленные стороны жизни и выступили под знаменами бесчисленных самозванств. Равномерноивдуховномпроцессенашемсовершаютсятакиефакты, которые показывают, что связь наша с историей и бытом народа вовсе не так разорвана, как это казалось лет за пятнадцать назад, что кругом нас в тишине совершается жизнь, — вовсе не так далекая от жизни даже XII столетия, как это кажется с первого раза. Какая разница, например, в хождениях паломни-

ка XII века игумена Даниила и в странствиях смиренного ино-

ка горы Афонской отца Парфения, прочтенных или читаемых сжаждоюмассоюипрочтенныхсневольнымувлечениемдаже образованным классом, шевельнувших в нем, в этом образованном классе, доселе молчавшие в нем струны, вырвавших слова сочувствия (хоть и величавого) у такого тонко развитого и так мало способного к неприличным увлечениям критика, как экс-редактор «Библиотеки для чтения»28... А эти типы последних времен нашей литературы, бросившие нежданно и внезапно свет на наши исторические типы, — этот Куролесов, например, «Семейной хроники», многими чертами своими лучше теорий гг. Соловьева и Кавелина разъясняющий нам фигуру грозного Ивана, этот мир купеческого, т.е. уединенносамостоятельно развившегося на своей почве, народного быта, раскрытый нам Островским, и т.д.

Да! жизнь точно сама себя забыла до того, что для нее «Литва с неба упала», но ведь что она забыла в самой себе? — факты, а не значение фактов... Почему же, полагая, что «эта Литва к нам с неба упала», жизнь, однако, бьет так метко иногда в такие вопросы, что вы и не ожидаете? Почему, например, в плохой, но народной песне, сложившейся в новые времена, вдруг вас поразит самый верный исторический такт, самая странная политическая память?..

В тридцать первыем году Воевал поляк Москву, Подымался он войной

На Смоленску губерню...

509

А. А. Григорьев

Почему, с другой стороны, появление из-под спуда песен, сказок, преданий народа, сведений о народе действует на нас, развитых и образованных людей, столь ошеломляющим образом, что осторожный и серьезный г. Дудышкин вдруг нежданно-негаданно выскочил с вопросом, народный ли поэт Пушкин?29, и решил этот вопрос отрицательно потому только, что миросозерцание Пушкина и речь Пушкина не похожи на миросозерцание и речь песен, доставленных в «Отечественные записки» г. Якушкиным30, или сказок, изданных г. Афанасьевым31?..

Почему все это? И вправе ли мы остановиться на отрицании в нашей жизни живых элементов, т.е. элементов самобытных, связанных с прошедшим? А западничество именно отрицало их, эти живые элементы, и все наше прошедшее предало проклятию, осудило на небытие...

Я объяснял уже, что было виною такой резкой оппози-

ции.

Последняя фальшь в понимании и представлении нашей народности была наша историческая драма, и едва ли что-либо могло действительно так скомпрометировать нашу народность, как эта незваная-непрошеная драма покойного Полевого, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и иных... Она была не только смешна, но в высочайшей степени нахаль- на —этаисторическаядрама;онанавязывалапубличнотакой взгляд на историю и быт народа, который людей незнакомых с народом и его бытом вел к одному отрицанию. Припомните возгласы о русском кулаке, зверское самохвальство Ляпунова кукольниковского и татарскую сцену Ляпунова гедеоновского с Мариною; припомните войну Феодосьи Сидоровны с китайцами, припомните Минина и Пожарского в «Руке всевышнего» г. Кукольника... Припомните еще несколько столь же безобразных пародий на нашу историю и быт наш, сходите в театр, когда дают там (еще дают) последнее чадо этого направления, и притом самое пошлое — «Татарскую свадьбу», известную под названием «Русской свадьбы...»32. Нет! Ни одна литература, даже французская в драмах Вольтера33, не

510