Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

о своем существовании и никогда не утверждает своего права на существование, а просгго существует, не говоря об этом.

На самом деле эти рассуждения о насилии, которые постоянно прерывают собой рассказ о жестоких гнусностях и из которых состоят книги Сада, не принадлежат тем персонажам-насильникам, которым они приписываются. Если бы тикие персонажи жили на самом деле, они бы, наверное, жили молча. Это слова самого Сада, который пользовался таким приемом, чтобы обращаться к другом людям (но никогда по-настоящему не пытался составить из этих слов логичную, внутренне согласную речь). Таким образом, позиция Сада противостоит позиция палача и является ее полной противоположностью. Своим письмом Сад отвергал нечистую игру, приписывая ее своим персонажам, которые в реальности могли бы только молчать, зато он пользовался ими для того, чтобы обращаться к другим людям с парадоксальной речью.

В основе его поведения — двусмысленность. Сад говорит, но говорит от имени молчаливой жизни, от имени совершенного, по необходимости немого одиночества. Одинокий человек, чьим рупором он является, никак не считается с себе подобными; в своем одиночестве это суверенное существо, которое никогда не объясняется, никому не должно давать отчет. Он никогда не останавливается перед опасностью самому пострадать от последствий зла, которое причиняет другим; он одинок и никогда не вступает в отношения, которые устанавливает между другими людьми общее для них чув-

634

ЭРОТИКА

ство слабости. Это требует непомерной энергии, но он именно и обладает непомерной энергией. Характеризуя последствия этого нравственного одиночества, Морис Бланшо показывает, как одинокий человек постепенно приходит к тотальному отрицанию: прежде всего, к отрицанию всех остальных, а затем, согласно какой-то чудовищной логике, и к отрицанию самого себя; в этом последнем самоотрицании, поглощаемый волной преступлений, которую он сам же и поднял, преступник все еще радуется той победе, которую едва ли не обожествленное преступление в итоге торжествует над самим преступником. Ярость содержит в себе такое неистовое отрицание, которое кладет конец всякой возможности речи.

Но ведь язык Сада, скажут мне, — это не обычный язык. Он обращен не к первому встречному. Сад предназначал его тем редким умам, которые, оставаясь представителями рода человеческого, способны достичь нечеловеческого одиночества.

Говорящий, как бы он ни был слеп, не может не нарушить одиночества, на которое он обречен отрицанием других. С другой стороны, ярость противоположна той добросовестности по отношению к другим, которой является логика — закон и принцип языка.

Как же определить тот парадокс, каким является чудовищный язык Сада?

Это язык, не признающий отношения между говорящим и теми, к кому тот обращается. При истинном одиночестве ничто не может быть даже внешне добросовестным. Для добросовестного языка, которым до некоторой степени является язык Сада, нет места. Парадоксальное одиночество, где Сад пользуется им, не таково, как кажется: оно притязает быть отрезанным от рода человеческого, отрицанию которого посвящает себя, но ведь посвящает се6я\ Нечистой игре одинокого человека, которым сделали Сада его полная эксцессов жизнь и бесконечное тюремное заключение, не поставлено никаких пределов — за одним только исключением. Пусть он не был обязан роду человеческому тем отрицанием, которому его подвергал, но он был им обязан самому себе; а в конечном счете я и не вижу здесь разницы.

Язык Сада — это язык жертвы

Поразительная черта: будучи крайней противоположностью лицемерному языку палача, язык Сада — это язык жертвы; он изобрел его в Бастилии, когда писал «Сто двадцать дней». В то время он соотносился с другими людьми как человек, угнетенный жестоким наказанием, с теми, кто наложил на него это наказание. Я говорил, что ярость нема. Но человек, наказанный по причине, которую он считает

________635________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

несправедливой, не может согласиться молчать. Молчание означало бы согласие с карой. Многие люди в своем бессилии довольствуются презрением, смешанным с ненавистью. Маркиз де Сад, взбунтовавшийся в тюрьме, должен был дать высказаться своему бунту; он стал говорить — делать то, чего не делает ярость сама по себе. Бунтуя, ему пришлось защищаться, точнее, даже нападать, стремясь к сражению на территории нравственного человека, которому принадлежит язык. Язык обосновывает наказание, но только язык может и оспорить его обоснованность. Письма Сада из заключения показывают, как ожесточенно он защищался, указывая то на незначительность «фактов», то на ничтожность мотива, из-за которого семья добилась его наказания; оно, дескать, должно было его исправить, а вместо этого окончательно его испортило. Но эти протесты поверхностны. На самом деле Сад с самого начала оспаривал главное: перевернув наоборот свой судебный процесс, он сам стал

вершить суд над людьми, которые его осудили, над Богом, вообще над всякими пределами, которые поставлены перед бешеным сладострастием. На этом пути он должен был выступить против мироздания, против природы, против всего, что противостояло суверенности его страстей.

;

Сад говорил для того, чтобы в собственных глазах оправдаться перед другими

Итак, отвергая нечистую игру и будучи жертвой жестокого наказания, он пришел к безумному выводу: он отдал свой одинокий голос ярости. Он был замурован в тюрьме, но оправдывался перед самим собой.

Из этого не следует, что его голос должен был обязательно найти себе такое выражение, которое бы лучгаз, чем требованиям языка, отвечало специфическим требованиям ярости.

С одной стороны, такая чудовищная аномалия, видимо, не отвечала его намерению; говоря, он забывал об одиночестве, где на самом деле находился по собственному приговору, а потом уже по чужому; то есть он нарушал это одиночество. Со стороны нормальных людей, представляющих общую для всех необходимость, он, конечно, не мог найти понимания. Такая защитная речь была лишена смысла. Потому его огромное творчество не только учило одиночеству, но еще и учило в одиночестве: прошло полтора века, прежде чем это учение стало распространяться, да оно и не могло быть адекватно понято, если бы мы изначально не видели его абсурдности! Идеи Сада могли иметь только один достойный результат — всеобщее непризнание и отвращение. Но при таком непризнании, по крайней мере, сохра-

636

ЭРОТИКА

няется главное, тогда как теперешнее восхищение, которым Сад окружен в узком кругу, не столько освящает, сколько отрицает его, так как не ведет к одиночеству, где находится сладострастник. Правда, это противоречие нынешних почитателей Сада продолжает собой его собственное противоречие; таким путем нам никогда не выйти из тупика. Нам было бы не дано услышать голос, доносящийся к нам из иного мира — из мира недоступного одиночества, — если бы, сознавая этот тупик, мы не решились

разгадать загадку.

Язык Сада отдаляет нас от ярости

Наконец, мы вынуждены осознать последнюю трудность. Ярость, выраженная Садом, превратила ярость в нечто отличное от нее, даже в ее закономерную противоположность — в продуманную, рационализированную волю к ярости.

Философские рассуждения, прерывающие по всякому поводу повествования Сада, в конце концов утомляют читателя. Чтобы их читать, нужно терпение, смирение. Нужно говорить себе, что столь отличный от других, от всех остальных, язык стоит того, чтобы дочитать до конца. К тому же этот монотонный язык обладает своей властной силой. Перед этими книгами мы чувствуем себя, как в старину должен был чувствовать себя охваченный тревогой путник перед головокружительным нагромождением скал: хочется скорее отвернуться, ан нет! Этот ужас знать нас не знает, но коль скоро он существует, не заключен ли в нем какой-то смысл для нас:1 Люди способны ощутить притягательность гор лишь окольным путем. Так же и с книгами Сада. Но человечество не в ответе за существование горных вершин. Напротив, оно всецело соучаствует в творчестве писателя, которого без него бы не возникло. Человечество отсекает от себя все, что связано с безумием... Но отбрасывать безумие — лишь удобная и неизбежная реакция, и к ней должна вновь вернуться наша рефлексия. Во всяком случае, мысль Сада несводима к безумию. Это не более чем эксцесс, нечто головокружительнонепомерное, но это и высшая, непомерная форма нашей собственной сути. Мы не можем отвернуться от этой вершины, если не отвернемся от самих себя. Не приближаясь к этой вершине, не пытаясь хотя бы карабкаться по ее склонам, мы живем как пугливые тени — дрожим от страха перед самими собой. Вернемся к длинным рассуждениям, которые прерывают — и загромождают — повествование о преступлениях разврата и которые без конца доказывают, что преступный развратник прав, что только он один и прав. Все эти анализы и умозаключения, ученые

________637________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

отсылки к древним или дикарским обычаям и парадоксы агрессивной философии, несмотря на свое неустанное упорство и развязную непоследовательность, лишь отдаляют нас от ярости. Ибо ярость — это расстройство духа, а расстройство духа тождественно сладострастному бешенству, возбуждаемому в нас яростью. Если мы хотим извлечь из нее какой-то урок, то уже не следует больше ждать тех исступленных порывов, в которых мы пропадаем. Ярость, составляющая душу эротики, поистине ставит нас перед очень тяжкой проблемой. Мы стали сознательными, следуя правильному ходу поступков; каждая вещь заняла для нас место в общем сочленении, где она отлична от других, где у нее есть внятный смысл. А нарушая — в приступе ярости — это их сочленение, мы возвращаемся назад, к непомерным и непостижимым уму излияниям эротики. Нас пронизывает какая-то суверенная молния,

которую мы обычно считаем наижеланнейшей и которая не подвластна ясному сознанию, где нам явлена каждая вещь. Поэтому жизнь человеческая состоит из двух разнородных частей, которые никогда не могут объединиться. Одна часть — осмысленная, и смысл ее определяется полезными, а следовательно, чему-то подчиненными целями; эта часть явлена нашему сознанию. Другая часть — суверенная; зачастую она образуется при расстройстве первой части, она темна или, скорее, светла, но ослепительно светла; таким образом, она в любом случае скрыта от сознания. Следовательно, у проблемы две стороны. Сознание стремится распространить свою власть на ярость (оно хочет, чтобы столь значительная часть человека больше не ускользала от него). С другой стороны, ярость вопреки себе стремится к осознанию (чтобы достигаемое ею наслаждение было осмысленным, а оттого более интенсивным, более решительным, более глубоким). Но в ярости мы отдаляемся от сознания, и точно так же, силясь отчетливо уловить смысл своих яростных порывов, мы отдаляемся от суверенных заблуждений и восторгов, обусловленных яростью.

Чтобы получать еще большее удовольствие, Сад стремился ввести в ярость спокойствие и размеренность сознания

В своих скрупулезных, ничего не оставляющих в тени рассуждениях Симона де Бовуар*'71 выносит следующее суждение в отноше-

* Своему очерку она дала броское название: «Следует ли сжечь Сада?». Опубликованный впервые в журнале «Тан модерн», он образует первую часть ее книги: Beauvoir S. de. Privileges. P.: Gallimard, 1955. (Les Essais. LXXVI). К сожалению, биография Сада, приводимая автором очерка, разыгрывается как бравурный пассаж, чья стремительность порой преувеличивает факты.

638

ЭРОТИКА

нии Сада: «Для него характерно странное напряжение воли, стремящееся реализовать плоть, но при этом не потеряться в ней». Если под словом «плоть» иметь в виду образ, обладающий эротической нагрузкой, то это правда, и решающая правда. Конечно, не один только Сад направлял свою волю на подобные цели: эротика отличается от животной сексуальности тем, что возбужденный человек способен различать отчетливые образы, обладающие ясностью вещей; эротика — это сексуальная деятельность сознательного существа. Тем не менее в сущности своей она ускользает от нашего сознания. Желая продемонстрировать безнадежное стремление Сада превратить в вещь возбуждавший его образ, Симона де Бовуар справедливо приводит в пример его поведение во время единственного развратного эпизода, от которого осталось детальное описание (сделанное свидетелями на суде), «В Марселе, — пишет она, — он требовал, чтобы его секли, а время от времени бросался к камину и ножом выцарапывал на нем число полученных ударов»*. Да и его собственные рассказы тоже полны всякими измерениями: длина мужских членов зачастую измеряется в дюймах и линиях, иногда партнеры с удовольствием меряют их прямо во время оргии. Рассуждения персонажей, как я уже показал, конечно же носят парадоксальный характер, это оправдания наказуемого; из них ускользает настоящая ярость, но за счет этой тяжеловесности, затянутости повествования Саду в конечном счете удается связать ярость с сознанием, которое позволяет ему говорить о предмете своего безумия, как будто о вещах. Такие отступления, замедляющие ход действия, позволяют ему получить от него еще боль шее наслаждение: очевидно, сладострастная поспешность не может быть достигнута сразу, она лишь отсрочивается, и такая взбудораженная невозмутимость сознания прибавляет к удовольствию ощущение длительного обладания. В иллюзорной перспективе — даже вечного обладания.

В конце концов, ярость у Сада проникает в сознание окольным путем — через извращения

С одной стороны, в произведениях Сада выявлялась антиномия ярости и сознания, но их особенность также и в том, что они стремятся ввести в сознание людей то, от чего люди почти полностью отвернулись, изыскивая всевозможные увертки и временные отрицания.

В рассуждения о ярости они привносят неторопливость и наблюдательность, свойственные сознанию.

* Beauvoir S. de. Op. cit. P. 42.

________639________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

Они развертываются с логической строгостью и стремлением к эффективности, дабы доказать необоснованность наложенной на Сада кары.

По крайней мере, таковы были исходные импульсы, на которых основана в особенности первая версия «Жюстины».

Таким образом мы достигаем ярости, обладающей спокойствием разума. По первому своему требованию ярость обретает абсолютное безумие, без которого не могло бы быть всплеска сладострастия. Но в принудительной неподвижности тюрьмы она в полной мере обладает той ясностью взгляда и свободным самообладанием, что лежат в основе познания и сознания.

В своей темнице Сад открывал для себя двойную перспективу. Возможно, никто сильнее его не развивал страсть к нравственному уродству. И в то же время он был одним из самых жадных к познанию людей своего времени.

Морис Бланшо писал о «Жюстине» и «Жюльетте»: «Пожалуй, ни в одной литературе ни в одну эпоху не было столь скандального произведения...»

В самом деле, Сад стремился ввести в сознание именно то, что больше всего возмущает сознание. Самое возмутительное''было в его глазах самым мощным средством вызвать удовольствие. Так он не только достигал необычайных открытий, но и прежде всего предъявлял сознанию нечто невыносимое. Сам он писал всего лишь о неправильности. Правила, которым мы следуем, обычно нацелены на сохранение жизни, следовательно, неправильность ведет к разрушению. Однако у неправильности не всегда такой пагубный смысл. Нагота в принципе есть один из способов неправильного поведения, однако она способствует удовольствию без всяких реальных разрушений (отметим, что нагота не оказывает такого действия, если она правильна — в кабинете врача, в лагере нудистов). В творчестве Сада обычно упоминаются скандальные неправильности. Иногда в нем подчеркивается неправильность даже простейшего элемента эротической привлекательности, например, неправильность раздевания. Но главное, для жестоких персонажей, которые в нем изображаются, нет ничего более «разогревающего», чем неправильность. Главная заслуга Сада в том, что он открыл и хорошо показал, как при любовном исступлении функционирует моральная неправильность. В принципе при этом исступлении должен открываться путь к сексуальной деятельности. Но какими бы ни были результаты неправильности, они сильнее непосредственно совершаемых действий. По мнению Сада, можно наслаждаться не только во время оргий, убивая или мучая людей, но и разоряя ка- кое-нибудь семейство, страну, даже просто при воровстве.

640

ЭРОТИКА

Сексуальное возбуждение воров-взломщиков было подмечено и независимо от Сада72. Но никто до Сада не разглядел общего механизма, соединяющего рефлексы эрекции и эякуляции с трансгрессией закона. Сад не знал об изначальном взаимном соотношении запрета и трансгрессии, которые противостоят и дополняют друг друга. Но он сделал первый шаг. Этот общий механизм не мог стать вполне осознанным, пока нам не открылось — уже позднее — парадоксальное понимание трансгрессии как дополнения к запрету. Сад изложил свое учение о неправильности таким образом, намешал в него столько ужасов, что никто не обратил на него внимания. Он хотел возмутить сознание, хотел бы также его и просветить, но нельзя было возмущать и просвещать одновременно. Только сегодня мы понимаем, что, если бы не жестокость Сада, мы бы не смогли так просто подступиться к этой прежде недоступной сфере, где скрывались самые тягостные истины. Не так-то просто перейти от понимания религиозных странностей рода человеческого (ныне связываемых с нашими знаниями о запретах и трансгрессии) к пониманию его сексуальных странностей. Наше глубинное единство проявляется лишь в последнем итоге. И если сегодня нормальный человек начинает глубоко осознавать, что означает трансгрессия Зля него, то это благодаря тому, что путь был подготовлен Садом. Теперь нормальный человек знает, что его сознание должно было раскрыться яростнее всего возмущавшему его — тому, что яростнее всего возмущает нас, таясь в нас самих.

ОЧЕРК IV ЗАГАДКА ИНЦЕСТА

В своей большой книге, вышедшей в 1949 году под несколько темным названием «Элементарные структуры родства», Клод Леви-Стросс пытается разрешить проблему «инцеста»*. Действительно, проблема инцеста ставится в рамках семьи: запрет на сексуальные отношения или на брак между двумя людьми всегда обусловливается некоторой степенью, точнее формой, родства. И наоборот, определение родства имеет целью расставить индивидов друг по отношению к другу с точки зрения сексуальных отношений: этим нельзя сочетаться, тем — можно, а известная степень косвенного родства особо благоприятна для брака, порой даже исключая любые другие возможности.

См.: Levi-Strauss С. Les structures elementaires de la parente. P.: PUP, 1949.

_______641________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

При рассмотрении инцеста нас сразу поражает всеобщий характер этого запрета. В той или иной форме его знает все человечество, но правила его варьируются. У одних определенная степень родства влечет за собой запрет на брак — скажем, между кузенами, один из которых происходит от брата, а другой от сестры; а у других это будет как раз особо благоприятной ситуацией для брака, в то время как дети двух братьев — или двух сестер — не могут сочетаться между собой. Наиболее цивилизованные народы ограничиваются запретом на сношения между детьми и родителями, между братом и сестрой. У архаических же народов индивиды, как правило, четко распределены по категориям, которые и определяют, какие сексуальные сношения запрещаются, а какие — предписываются.

Впрочем, необходимо различать две ситуации. При первой, которую Леви-Стросс рассматривает под названием «Элементарные структуры родства», в основе правил, устанавливающих возможность или же незаконность брака, лежит точно определяемая степень родства. При второй ситуации, которую автор обозначает (но не рассматривает в вышедшей книге) как «сложные структуры», определение супруга отдано на откуп «иным механизмам — экономическим или психологическим». По-прежнему есть разные категории людей и некоторые из них остаются запретными, но из какой именно категории следует (если не обязательно, то желательно) выбирать супругу, решается уже не обычаем. Это уводит нас в сторону от ситуации, известной нам по опыту, но Леви-Огросс полагает, что «запреты» не могут рассматриваться сами по себе, в отрыве от дополнительных к ним «привилегий». Вероятно, именно

скольку им всегда и всюду противостояла культура...» .

Ограниченная осмысленность видимых различий между запрещенными и разрешенными браками

Не ограничиваясь такими близорукими решениями — порой блестящими, порой плоскими, — необходимо двигаться вперед медленно и упорно. Никогда нельзя отступать перед запутанностью фактов, пусть поначалу они и кажутся лишенными какого-либо человеческого смысла «головоломками».

Это поистине грандиозный «пазл», одна из самых темных загадок, какую когда-либо приходилось разгадывать. Игра тянется

*Ibid. Р. 23. ** Ibid. P. 609-610.

***Леви-Стросс отсылает (см.: Ibid. P. 609, п. 1) к работе: KroeberA.L. «Totem and Taboo» in Retrospect//American Journal of Sociology. 1939. Vol. 45. № 3. P. 446—151.

644

ЭРОТИКА

бесконечно и к тому же, увы, безнадежно скучно: приблизительно две трети толстой книги ЛевиСтросса посвящены подробному анализу многочисленных комбинаций, придуманных архаическим человечеством для решения одной-единственной проблемы — проблемы распределения женщин; постановку этой проблемы и требовалось в конце концов вычленить из прихотливо-бессмысленной путаницы.

К сожалению, здесь невозможно вдаваться в эти запутанные подробности; для изучения эротики важно рассеять темноту, из-за которой так трудно было проникнуть в их смысл.

«Представители одного и того же поколения, — пишет Леви-Стросс, — оказываются также разделены на две группы: одна состоит из кузенов (независимо от степени их родства), которые называют друг друга "братьями" и "сестрами" (параллельные кузены), а другая — из кузенов, происходящих от непрямых разнополых родственников (независимо от степени их родства), которые называют друг друга особыми терминами и между которыми возможны браки (перекрестные кузены)». Таково исходное определение простого и, как выясняется, основополагающего типа, но его многочисленные варианты таят в себе множество вопросов. Собственно, даже тема, задаваемая в этой базовой структуре, сама по себе является загадкой. «Зачем проводить границу между кузенами, происходящими от однополых и разнополых непрямых родственников, если родственная близость в обоих случаях одинакова? Тем не менее границей между ними как и определяется разница между явным инцестом (параллельные кузены приравниваются к братьям и сестрам) и союзами не просто возможными, но даже предпочтительными (поскольку перекрестные кузены именуются потенциальными супругами). Такое различение несовместимо с нашим биологическим критерием инцеста.,.»* Конечно, усложнение идет во все стороны, и часто кажется, что перед нами произвольные, ничего не значащие решения; тем не менее в этом множестве вариантов получает преимущественное значение еще один дискриминаторный жест. Довольно часто предпочтение отдается не только перекрестному кузену перед параллельным, но и перекрестному матрилинеарному кузену перед пат-рилинеарным. Объясняю как можно проще: дочь моего дяди по отцовской линии является моей параллельной кузиной; в мире «элементарных структур», где мы находимся, велика вероятность того, что я не смогу ни жениться на ней, ни каким-либо позволительным путем вступить с ней в сексуальные отношения; она для меня напо-

* Levi-Strauss С. Les structures elementaires... P. 127—128.

645

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

добие сестры, я называю ее своей сестрой. А дочь моей тети по отцовской линии (сестры моего отца), моя перекрестная кузина, отличается от дочери моего дяди по материнской линии, которая также приходится мне перекрестной кузиной; первая из них называется патрилинеарной, вторая — матрилинеарной. Вполне вероятно, что я могу свободно жениться на той или другой, — так делается во многих архаических обществах. (Правда, в этом случае может оказаться, что кузина, рожденная от моей тети по отцовской линии, окажется также дочерью моего дяди по материнской линии; ведь дядя по материнской линии вполне мог жениться на тете по отцовской линии, — в обществе, где брак между перекрестными кузенами не подчиняется каким-либо вторичным правилам, обычно именно так и происходит, — и тогда моя перекрестная кузина называется двусторонней.) Но может быть и так, что брак с одной из этих перекрестных кузин будет мне запрещен, считаясь инцестом. В некоторых обществах предписывается брак с дочерью сестры отца (пат-рилинеарная сторона) и запрещается с дочерью брата матери (мат-рилинеарная сторона), а в других обществах имеет место ровно противоположное*. Однако положение обеих моих сестер не равное: вполне вероятно, что между первой кузиной и мною будет стоять запрет, — но гораздо менее вероятно, если я хочу сочетаться со второй. «Рассматривая распределение этих двух форм одностороннего брака, — пишет Леви-Стросс,

— можно констатировать, что второй тип сильно преобладает над первым»1**.

Таковы прежде всего основные формы кровного родства, лежащие в основе запретов или предписаний, касающихся брака, Нечего и говорить, что от подобных уточнений туман скорее сгущается. Мало того что разница между

этими ОТЛ:Р*НЫМИ друг от друга степенями родства совершенно формальна и лишена смысла, мало того что мы удалились от ясной специфики, отличающей наших родителей и сестер от всего прочего человечества, но в зависимости от места эти степени родства могут иметь совершенно противоположные последствия! В принципе, причину запрета следовало бы искать в специфике лиц, среди которых он разыгрывается, в их положении друг по отношению к другу, как его описывает мораль: в их отношениях и в природе этих отношений. Но сказанное влечет нас прочь с этого пути. Клод Леви-Стросс сам говорит о том, как обескураживает социологов столь очевидная произвольность: «Им трудно смириться, что брак между перекрестными кузенами не только ставит перед ними загадку различия между деть-

* Ibid. P. 544. ** Ibid.

646 ЭРОТИКА

ми однополых непрямых родственников и детьми разнополых непрямых родственников, но еще и дополнительно прибавляет к ней таинственное различие между дочерью брата матери и дочерью сестры отца...»*'76 В действительности, однако, автор книги, продемонстрировав таким образом запутанность

загадки, затем превосходно ее разгадывает.

Задача в том, чтобы выяснить, в каком плане эти различия, в принципе лишенные интереса, все же имеют некие последствия. Если некоторые результаты различаются в зависимости от той или иной категории, то проявится смысл различий. Леви-Сгросс показал, какую роль в архаическом институте брака играет система распределительного обмена. Приобретение жены являлось приобретением богатства, и ценность его даже была сакральна; распределение богатств, образуемых совокупностью женщин, представляло жизненно важный вопрос, для решения которого требовались определенные правила. По всей видимости, анархия вроде той, что царит в современных обществах, не могла бы решить эти проблемы. Только кругооборот обменов, где права каждого заранее определены, может худо-бедно — а чаще всего довольно хорошо — привести к уравновешенному распределению женщин среди нуждающихся в них мужчин.

Правила экзогамии, дарение женщин и необходимость

в правилах их распределения между мужчинами

Нам нелегко подчиниться логике архаической ситуации. Живя в состоянии разрядки, в мире множественных и неопределенных возможностей, мы не можем представить себе напряжение, свойственное жизни в ограниченных группах, которые разделяет вражда! Необходимо приложить усилие, чтобы вообразить себе, ответом на какое беспокойство служит гарантия брачных правил. Поэтому мы не должны здесь воображать себе сделки, аналогичные тем, которые ныне совершаются с богатствами. Даже в самых худших случаях идея, подсказываемая формулой «женитьба за выкуп», очень далека от первобытной реальности, при которой обмен не был, как в наши дни, узко понимаемой операцией, подчиненной только правилу получения выгоды.

Клод Леви-Стросс включил структуру такого института, как брак, в общий процесс обменов, происходящий в архаических обществах. Он отсылает к «выводам из великолепного "Опыта о даре"»:

* Ibid. P. 545.

________647________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

«В этом ныне классическим исследовании Мосс задался целью показать, во-первых, что в первобытном обществе обмен выступает не столько в форме сделки, сколько в форме взаимных даров; во-вторых, что эти взаимные дары занимают значительно более важное место в этих обществах, чем в наших; наконец, в-третьих, что эта первобытная форма обменов имеет не только и не столько экономический характер, но являет нам то, что он удачно назвал «тотальный социальный факт», то есть факт, обладающий одновременно социальным и религиозным, магическим и экономическим, утилитарным и сентиментальным, юридическим и моральным значением»*.

В такого рода обменах, всегда имеющих церемониальный характер, господствует принцип щедрости: определенные блага не могут предназначаться для приватного или утилитарного потребления. Обычно это предметы роскоши. Даже и в наши дни они служат главным образом для церемониальной жизни. Их используют для подарков, торжественных приемов, праздников; одним из них является, например, шампанское. Шампанское пьют по определенным случаям, и,

согласно правилам, им следует угощать. Разумеется, все выпиваемое шампанское является и предметом сделок: за каждую бутылку уплачено производителю. Но в момент пития заплативший выпивает лишь часть его; по крайней мере, таков принцип потребления этого вина, которое имеет праздничную природу, которое одним своим присутствием обозначает момент, отличный от всякого другого, какой-то незаурядный момент, которое к тому же, чтобы соответствовать глубинным ожиданиям, «должно» или «должно было бы» течь рекой, то есть без БСЯКОЙ меры. Леви-Сгросс исходит из следующих соображений: отец, женившийся на своей дочери, брат, женившийся на своег сестре, были бы похожи на владельца шампанского, который никогда не приглашает друзей и выпивает все содержимое своего погреба в одиночку, тишком. Отец должен включить то богатство, коим является его дочь (а для брата — сестра), в кругооборот церемониальных обменов: он должен отдать ее как бы в подарок, а такой кругооборот предполагает ряд правил, принятых в данной среде, наподобие правил игры.

Клод Леви-Стросс выразил самую суть правил, управляющих этой системой обменов, которая в значительной мере не подчиня-

* Ibid. P. 66. «Опыт о даре» Марселя Мосса, первое издание которого вышло в журнале «Анне сосьоложик» (1923—1924), недавно был переиздан в первом сборнике трудов покойного великого социолога, озаглавленном «Социология и антропология»

(см.: Mauss M. Sociologie et anthropologie. P.: PUF, 1950). В «Прбклятой части» (Р.: Minuit, 1949) я очень подробно изложил содержание «Опыта о даре», усматривая в нем если не основу новой концепции экономики, то, по крайней мере, принцип нового взгляда на нее.

648

ЭРОТИКА

ется одной лишь выгоде. «Разумеется, подарки сразу же обмениваются на какие-нибудь эквивалентные дары — или принимаются одариваемыми с обязанностью в дальнейшем отдариться другими подарками, ценность которых часто превышает ценность первоначальных, а те, в свою очередь, дают право получить впоследствии новые дары, которые сами будут превосходить своим роскошеством предыдущие»*, — пишет он. Из всего этого мы должны запомнить прежде всего тот факт, что целью таких операций не является «получение прибытка или экономических выгод». Иногда демонстрация щедрости доходит до того, что даримые предметы уничтожаются. Такое чистое уничтожение конечно же внушает великий престиж. Производство предметов роскоши, истинным смыслом которых является честь их владельца, получателя или дарителя, и само по себе является уничтожением полезного труда (это противоположность капитализма, при котором происходит накопление результатов труда, созидающих новые товары): будучи посвящены церемониальному обмену, некоторые предметы тем самым изымаются из производственного потребления.

Говоря о браке-обмене, необходимо подчеркнуть эту черту, противоположную меркантильности — торгу и расчету выгоды. Женитьба за выкуп тоже участвует в этом процессе: «<...> это лишь одна из разновидностей основополагающей системы, проанализированной Моссом <...>»** — пишет ЛевиСтросс. Эти формы брака, конечно, далеки от тех, в которых мы усматриваем человеческий союз, мы требуем свободы выбора для обоих участников. Но они и не принижают женщину до предмета торговли или расчета. Они помещают ее в праздничный ряд. Женщина, выдаваемая замуж, при всех несходствах осмысляется приблизительно так же, как шампанское в рамках наших обычаев. При браке, говорит Леви-Стросс, женщины фигурируют прежде всего не как «знак социальной ценности, но как природный стимулятор»***. «Даже и после брака, как показал Малиновский77, на Тробрианских островах мужчина платит мапулу, которая представляет собой некую отплату, компенсирующую услуги, предоставляемые женщиной в форме сексуальных удовольствий <..>»****, Таким образом, женщины оказываются предназначены в основном для сообщения, понимаемого в

самом точном смысле этого слова, в смысле излияния; следовательно, они должны быть предметом щедрости со стороны располагающих ими родителей. Родители

* Lem-Strauss С. Les structures elementaires... P. 67. ** Ibid. P. 81. '* Ibid. P. 82. "* Ibid. P. 81.

649

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

должны их дарить, но все это происходит в мире, где каждый отдельный акт щедрости способствует всеобщему кругообороту щедрости. Если я выдам свою дочь, то получу другую женщину для своего сына (или племянника). В целом, в рамках ограниченного комплекса основанных на щедрости поступков, получается органическое, заранее условленное сообщение, подобно тому как заранее условлены многообразные движения при танце или при игре оркестра. То, что отрицается при запрете инцеста, является следствием утверждения. Брат, выдающий замуж свою сестру, не столько отрицает ценность сексуального соединения с близкой родственницей, сколько утверждает преимущественную ценность браков, соединяющих его сестру с другим мужчиной или его самого — с другой женщиной. При обмене, основанном на щедрости, сообщение интенсивнее, во всяком случае обширнее, чем при непосредственном наслаждении. Точнее, праздничность предполагает движение, отрицание замкнутости в себе, лишает высшей ценности логический расчет скупца. Сексуальные отношения сами

по себе суть сообщение и движение, они имеют праздничную природу и, будучи по сути сообщением, они с самого начала подталкивают к выходу

за пределы*.

Когда яростное движение чувств завершится, необходимо отступление, отказ, — иначе и не запрыгнуть так далеко. А само это отступление требует правила, которым организуется это круговое движение и обеспечивается его возобновление.

Реальное преимущество некоторых отношений родства в сфере обмена дарами

Правда, Леви-Стросс не акцентирует эту сторону дела; напротив, он подчеркивает совсем другой — совершенно противоположный, хотя, быть может, и совместимый с этим — аспект ценности женщин, а именно их материальную пользу. На мои взгляд, это вторичный аспект, если не для самого функционирования системы, где часто берет верх сила тяжести, то, по крайней мере, для игры страстей, от которой изначально зависит ее ход. Если же этого не учитывать, то мы не только не поймем значения осуществляемых обменов — сама теория Леви-Стросса окажется лишенной контекста, практические следствия данной системы не смогут проявиться вполне.

Эта теория до сих пор была лишь блестящей гипотезой. Она привлекательна. Но остается еще выяснить, в чем смысл этой мо-

* Ibid. P. 596.

650

ЭРОТИКА

заики многообразных запретов, какой смысл может иметь выбор между формами родства, различия между которыми на вид кажутся незначительными. Именно анализу того, как различные формы родства влияют на обмен, Леви-Orpocc и уделяет большое внимание, стремясь таким образом подвести прочную базу под свою гипотезу. С этой целью он старается опираться на самую ощутимую сторону прослеживаемых им обменов.

В самом деле, привлекательности женщин, о которой я говорил в первую очередь (и о которой говорит также и Леви-Огросс, но не настаивал на ней), противостоит материальный интерес, исчисляемый количеством услуг, которые получает муж благодаря владению женой.

Такой интерес действительно нельзя отрицать, и я полагаю, что, игнорируя его, невозможно проследить процесс обмена женщинами. В дальнейшем я попытаюсь примирить явное противоречие между обеими точками зрения. Предлагаемый мною взгляд не противостоит непримиримо интерпретации Леви-Стросса — наоборот; но прежде всего следует подчеркнуть ту сторону дела, которую подчеркивает и он сам. «Нередко отмечалось, — пишет он*, — что в большинстве первобытных обществ (а также, в меньшей степени, в крестьянских классах нашего общества) брак имеет <...> экономическое значение. В нашем обществе разница в экономическом статусе между холостым и женатым мужчиной сводится почти исключительно к тому, что первый должен чаще обновлять свой гардероб**. Совершенно иное положение в группах, где удовлетворение экономических потребностей всецело зиждется на супружеском обществе и половом разделении труда. Мужчины и женщины не только имеют различную техническую специализацию, а следовательно, зависят друг от друга при изготовлении вещей, необходимых для удовлетворения бытовых нужд, но они еще и занимаются производством разных типов пищи. Сложное, а главное регулярное, питание зависит от того настоящего «производственного кооператива», который образует супружеская чета. Необходимость жениться для молодого человека в каком-то смысле обусловлена необходимостью. Если общество плохо организует обмен женщинами, то из этого вытекает реальный беспорядок. Поэтому, с одной стороны, это дело не должно

*Ibid. P. 48.

**В этом есть явное преувеличение: в наши дни ситуация бывает сильно различной в зависимости от конкретного случая.

Можно также усомниться, всегда ли у холостяков из архаических обществ одна и та же судьба. Лично мне кажется, что теория Леви-Стросса в основном строится на «щедрости», хотя, без сомнения, неоспоримую весомость придает фактам «материальный интерес».

________651________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

быть отдано на самотек, в нем предполагаются правила, обеспечивающие взаимную обязательность; с другой стороны, сколь бы совершенной ни была система обменов, она не может учесть все возможные случаи; поэтому в ней часто происходят подмены и искажения.

В принципе же ситуация остается одинаковой, она определяет ту функцию, которую всюду должна обеспечивать система.

Разумеется, «негативный аспект составляет лишь самую примитивную сторону запрета»*. В каждом случае важно определить комплекс обязательств, которым движется процесс взаимообмена или

круговорота. «Группа, внутри которой брак запрещен, сразу же предполагает другую группу <...> внутри которой брак, в зависимости от обстоятельств, оказывается просто возможным или же неизбежным; запрет на сексуальное использование дочери или сестры принуждает выдавать ее замуж за другого мужчину и одновременно дает права на дочь или сестру этого другого мужчины. Таким образом, все негативные установления запрета имеют себе позитивное соответствие»**. Поэтому «в то время как я запрещаю себе пользоваться женщиной, которая оказывается <-...> доступна для другого мужчины, гдего есть и другой мужчина, который отказывается от женщины, которая, таким образом, оказывается

*4-Ф

доступна для меня» .

Фрэзер первым заметил, что «брак между перекрестными кузенами просто, непосредственно и вполне естественно вытекает из обмена сестрами с целью родственных браков»****. Но он не смог построить на этом общую теорию, а социологи так и не воспользовались его вполне удовлетворительной концепцией. В то время как при браке параллельных кузенов группа ничего не теряет и не приобретает, брак между перекрестными кузенами приводит к межгрупповому обмену: в самом деле, при обычных условиях кузина принадлежит к иной группе, чем ее кузен. Таким образом, «строится структура взаимной обязательности, в рамках которой группа, сделавшая приобретение, должна отдариться, а уступившая свое достояние может требовать компенсации <...>»*'. «<...> Параллельные кузены происходят из семейств, которые находятся в оцной и той же формальной ситуации — в позиции статического равновесия, в то время как перекрестные кузены происходят из семей, которые находятся в формально антагонистических отноше-

*Ibid. Р. 64.

**Ibid. *** Ibid. P. 65. ***« Ibid. P. 176. *J Ibid. P. 178.

652

ЭРОТИКА

________653________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

ниях между собой, то есть в состоянии динамической неуравновешенности <...>»*.

Таким образом, тайна различия между параллельными и перекрестными кузенами раскрывается в различии между решением, благоприятным для обмена, и другим решением, тяготеющим к преобладанию застоя. Но при таком простом противопоставлении мы получаем лишь дуальную организацию, а обмен оказывается ограниченным. Если же в игре участвуют несколько групп, мы переходим к обобщенному обмену.

При обобщенном обмене мужчина А женится на женщине В; мужчина В — на женщине С; мужчина С — на женщине А. (Эту систему можно, конечно, и расширить.) Подобно тому как перекрестный характер родства между кузенами создавал предпочтительную форму обмена, в этих новых условиях брак между матрилинеарными кузенами по структурным причинам открывает возможность бесконечного продолжения. «Достаточно, чтобы некоторая группа людей провозгласила законом женитьбу на дочери брата матери, — пишет Леви-Стросс, — как между всеми ее поколениями и династиями образуется грандиозный кругооборот взаимной обязательности, столь же гармоничный и неустранимый, как законы физики или биологии; женитьба же на дочери сестры отца не позволяет продолжить цепь матримониальных трансакций и не может живо достичь цели, всякий раз связанной с потребностью в обмене, — расширения союзов и могущества»**.

Вторичный смысл экономического аспекта теории Леви-Стросса

Не следует удивляться двусмысленности доктрины Леви-Стросса. С одной стороны, обмен, точнее дарение женщин, затрагивает интересы дарящего — ибо он дарит в ожидании ответного дара. С другой стороны, он основывается на щедрости. Это соответствует двойственности «дара-обмена» — особой институции, которую назвали потла-чем: потлач — это одновременно предельная расчетливость и ее преодоление. Пожалуй, жаль только, что сам Леви-Стросс так мало настаивает на связи брачного потлача с самой природой эротики.

Для образования эротики необходимо чередование притягательности и ужаса, утверждения и отрицания. Правда, зачастую брак представляется нам противоположностью эротики. Но мы судим о

*Ibid.

**Ibid, P. 560.

нем так, исходя из одной, пожалуй второстепенной, стороны дела. Вполне возможно полагать, что в момент учреждения правил, устанавливавших брачные барьеры и их снятие, последними действительно определялись условия сексуальной деятельности. По всей видимости, брак является пережитком того времени, когда сексуальные отношения полностью зависели от них. Разве мог бы сформироваться столь строгий режим запретов и снятия запретов, касающихся сексуальной деятельности, если бы изначально у него не было иной цели, чем материальное обустройство семьи? По-видимому, все указывает на то, что в этих правилах имелась в виду игра интимных отношений. Иначе как объяснить противоестественный жест отказа от близких родственников? То был необыкновенно, невообразимо важный жест, своего рода внутренняя революция, которая должна была обладать большой силой, поскольку при одной мысли о нарушении этого правила людей охватывал ужас. Вероятно, именно из этого жеста происходит брачный