Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

Однако между игрой и проектом имеется фундаментальное противоречие. Дух проекта, к которому восходит капитал, полностью противоположен духу игры, который восходит к празднику. Более подробно я буду говорить об этом дальше; сейчас же хотелось бы отметить, что эти противоположности (в некотором смысле) дополняют друг друга. Конечно, во взрыве смеха игра часто обходится без всякого проекта, а в поэзии ненависть к проектированию еще более обостряется (и напрасно), но, как бы то ни было, проект неотделим от игры, а игра — от проекта. Игра отражает готовность полагаться на удачу, проектирование — заботу о том, чтобы ничего не оставалось на волю случая. Но и эта готовность, и эта забота имеют свои пределы: игрок рассчитывает свои ходы, а самый рассудительный человек принужден рисковать. Проект игрока подчинен соблазну игры, с которым, словно при сделке с дьяволом, неразрывно связана его воля. В предпринимательстве игра представляет собой неизбежную уступку случайности и сведена к минимуму. Нельзя строго отграничить: это игра, а это проект; можно только сказать: в данном виде деятельности превалирует либо игра, либо проект.

Вкапиталистической деятельности превалирует проект. Игра ограничена сферой биржевых операпий.

Вопределенном смысле биржа даже избавляет капиталистическое производство от азарта игры. С разделением операций биржевые игроки берут этот азарт на себя. Крупный капиталист или промышленник, наследники кальвинистской традиции, четко отличаются от спекулянта — фигуры необходимой, способствующей движению капиталов и обеспечивающей их приток, но чуждой системе. Спекуляция сообщает процессу образования капитала, тенденции использовать деньги для раз-вития производительных сил, притягательность игры. Эта тенденция вынуждена делиться с игрой: благодаря спекуляциям часть прибыли растрачивается. По сравнению с промышленниками или классическими капиталистами спекулянты в целом чаще выступают как люди бесполезной славы, склонные к крупным личным тратам. Капитализм смиряется с их мотовством. Как правило, промышленник или крупный капиталист лишь облекают проект в плоть и кровь. Их жизнь, как правило, протекает в работе по созданию и реализации проектов. Они даже не столько сами создают и реализуют свои проекты, сколько их проекты создают и реализуют их. В той мере, в какой они оказываются социальными функция-

________265________

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

ми, то есть агентами безличных операций, они отличаются от вельможи или церковного иерарха. Их роль в том, чтобы направлять богатства на производство и не допускать их использования ради славы. Отчасти они избегают этой роли, но исключительно как частные лица. С блеском тратить деньги они могут только в индивидуальном порядке; как ни парадоксально, они принуждены скрывать этот блеск. Спекулянты не так зависимы от буржуазного идеала скромности; они всего лишь люди игры. Четкого разделения на игроков, с одной стороны, и людей проекта — с другой, нет. Но обе категории находят себе выражение в типичных фигурах, между которыми неизбежно противостояние. Постольку, поскольку он точно воплощает собой капитализм, хозяин предприятия презирает спекулянта.

5. Гибридный характер спекулянта

Чистый спекулянт — инородное тело внутри системы. Солидным капиталистическим магнатам он позволяет не быть жалкими игроками в мире проектов. Сам спекулянт соглашается на угу роль и тем загоняет себя в моральный тупик: он ничто, он всегда был ничем, кроме как — по сути дела — свидетельством бессилия, лицемерно скрытого за надменностью. Не будучи даже настоящим игроком, он не может претендовать ни на блеск, ни на нравственность. Богатство в его руках не способно ни сверкать, ни производить, а игра, лишенная подлинных красок игры, — лишь игра поневоле; утилитаристская фразеология не может придать его жизни честную полезность, зато лишает ее блеска игры. Бесстыдство и бессмысленность денег, пригодных лишь для личного наслаждения, — таков его неизбежный удел.

6. Мир индивидуальной свободы и личного наслаждения

Чем удивляет и даже поражает капитал, так это своим невероятным многообразием. По сути, это проявление безличной алчности, движимой в своем развитии полнейшим равнодушием как к частному, так и к общественному благу. Это машина, обреченная на общий рост. Но ее безличная сущность в конечном счете воспитывает в душах корыстолюбие в ущерб социальности. Капиталистическая машинерия — это фактор распада. Предоставив предельно возможную свободу личной инициативе, она разрушила средневековые институции.

_________266_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

Тем не менее промышленные капиталисты, соприродные этой машинерии, не могут полностью, в открытую реализовать до конца потенциал системы. При пристальном рассмотрении именно спекулянт, несмотря на свою чужеродность, оказывается единственной настоящей, совершенной личностью. Промышленник — тоже личность, свободная от былых ограничении и, по сути, ведущая свое дело с полным равнодушием к общественному благу. Тем не менее его заводы — это общественные предприятия, изолируемые лишь в силу особого способа управления. Глубинное

чувство подчиненности завода общественным интересам столь сильно, что промышленный капиталист морально обязан изображать эту подчиненность и заходить в своем лицемерии так далеко, чтобы даже иногда от этого страдать (безысходно). В отличие от игрока, ему не столь легко быть циником, и он лишь изредка доходит до бесстыдного эгоизма. Игрок же идет на это по необходимости, так что, даже будучи реакцией на основную тенденцию системы, именно он, а не промышленник оказывается ее законченным воплощением. Промышленник-кальвинист направлял богатства от славных целей на рост средств производства, но на этом пути его сдерживала суровая мораль. Современный промышленник извлек уроки из деятельности кальвинистов и в конечном счете использует излишки богатства, приносящего ему доход, для личного комфорта. Но его сдерживают иллюзия полезной деятельности и весь его характер человека проекта. Он не способен на открытое провозглашение своих принципов. Спекулянт же свободен, а поскольку он хорошо заметен и активен, то он и создает нравственную атмосферу капитализма; таким образом он связывает торжество капитализма с ценностями, на которых основано его поведение, — личностью и личным наслаждением. После того как духовные принципы кальвинизма были забыты, а промышленники вынуждены вести себя как социалистические функционеры, символом этих новых ценностей стал крупный спекулянт.

Если вдуматься, эта замена вполне естественна. Кальвинистские принципы сыграли роль проводника в мир проекта (полезной деятельности). С утверждением мира проекта и утратой смысла религиозных ценностей возникла необходимость подчинить проект, который сам по себе ничто, каким-то новым позитивным ценностям. Процесс неконтролируемого роста — плохая опора, а улучшение среднего уровня жизни — лицемерная уступка общественным устремлениям. Эта безысходность и выводит на авансцену того, кто не воплощает капитализм, а наживается на нем, кто сам по себе есть безысходность, сводясь лишь к личности, личному наслаждению, — человека, который внешне богаче всех, а по сути всех беднее, то есть именно современного авантюриста.

________267________

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

2. УПАДОК ТРАТ

7. Храмы в домах моды

Чтобы лучше понять что-либо, часто требуется упрощение; потом, чтобы постичь вещи во всей их сложности, приходится начинать сначала.

Капитализм заставил человека отказаться от праздничного расточительства. То, что праздники или другие подобные траты пускали на ветер, стали теперь накапливать для развития производства. В принципе накопление могло бы раздуваться бесконечно. Но это только в принципе. Промышленная продукция должна потребляться (без этого дальнейшее накопление прекратилось бы). Капитализм не ликвидировал непроизводительные траты: сначала он их несколько ограничил (начав с расходов на общественные нужды), а потом попытался свести к потреблению своей продукции. Трудно сказать, изменилось ли со времен Средневековья соотношение производительных и непроизводительных трат в пользу первых. Очевидно лишь, что последние преобразились и утратили свое основное значение. Несомненно, с окончанием эпохи Средневековья непроизводительные траты пережили упадок. Те из них, которые не могли быть включены в общий процесс производства, стали сокращаться; те же, что были связаны с потреблением продукции капиталистических предприятий, оказались в благоприятном положении.

Разорительное строительство огромных роскошных монументов не было прекращено, но почти сошло на нет. Чтобы в полной мере оценить его важность для средних веков, необходимо представить себе посреди Нью-Йорка здание, не имеющее практического назначения; оно должно возвышаться над небоскребами, как церковь над домиками маленького города, и быть богато ;тсрашенным даже в самых недоступных своих точках. Собор не может быть объектом коммерческого использования. Он притязает лишь на обладание смыслом (и, конечно, его смысл исчез вмесге со способностью выражать его, строить новые соборы). Остались лишь такие способы траты, смысл которых маловразумителен. Траты ради славы были низведены до уровня, допускающего коммерческое использование. Не осталось ничего (или почти ничего), что не могло бы служить объектом извлечения прибыли. Литература и зрелища в наши дни сводимы к денежным подсчетам. Второй по величине отраслью промышленности Соединенных Штатов, после выплавки стали, явилось кино. Время от времени чей-то голос звучит не в унисон, производя какой-то надтреснутый звук — тем более странный и волнующий, что он изначально чувствует свою обреченность. Праздничное оживление, трагическое, славное и смеющееся одно-

________268________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

временно, когда-то придававшее лицам людей притягательную силу, сильно переменилось: теперь эти лица обезображены складками и наростами богатства {скучающего богатства). Богатство никуда не исчезло; перейдя сначала от общества в целом в руки немногих людей, оно в конечном счете оказалось где-то посередине. В наши дни лица мелких буржуа сообщают ему свой выморочный облик. Только безумец или

люмпен способен на миг воскресить отблеск прежнего величия; постоянное обладание богатством придает тяжеловесность, и никто не в силах избежать этой порчи. Между храмом и домом моды лежит пропасть (пожилые дамы, посещающие знаменитых модельеров, являют нам моральную грязь, отвратительную смесь чванства и внутренней пустоты; с другой стороны, и собор, обедневший с поруганием христианства, остался лишь слабым напоминанием о празднествах былых времен).

Принцип частных трат, исключающий подлинное великолепие, единственно соответствует капиталистическому производству. Он ориентирован на серийные товары, на замену роскоши видимостью. В его основе — средства явно излишние, но обеспечивающие комфорт. Действительно, индивидуум, лишенный социальных связей, не может претендовать на великолепие (не может почувствовать необходимость расходов). Если он и поддается очарованию роскоши, то слишком грубо: едва прикоснувшись к ней, он делает ее чем-то отдельным, лишает ее блеска. Комфорт и скука, порожденная его избытком, да еще усталость, — вот чем оборачивается бесконечно усугубляющаяся нищета богатства.

2. Табак

Глобальное сокращение бесполезных расходов весьма неочевидно; в качестве возражения можно было бы сослаться на колоссальное потребление табака. Популярность табака поражает воображение. Он столь распространен, его роль в жизненном балансе так велика, что даже в трудные времена он остается предметом серьезных забот. Фактически он приравнен к «полезным» тратам.

Нет мотовства более обыденного и теснее связанного с бегом времени. Курит даже последний бедняк (между тем в дни, когда пишется эта работа, табак стоит действительно дорого;1^ сколько курильщиков, отказавшись от него, могли бы взамен приобрести то, чего им не хватает, без чего они слабеют). Из всех расходов на роскошь расходы на табак — единственные, которые бьют почти по всем кошелькам. В какомто смысле всеобщее курение объединяет людей почти так же, как праздник. Тем не менее оно отличается от него. Праздник един для всех, табак же распределен между бедными и богатыми

________269________

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

отнюдь не поровну (мало кто из курильщиков не страдает сейчас от нехватки, лишь самые привилегированные курят сколько им вздумается). С другой стороны, праздники устраиваются в строго определенные дни, тогда как табак можно курить когда угодно, в любое время суток. &го распыление мешает всеобщему курению иметь какой-либо смысл. Толпа курильщиков поражает тем, как мало она над этим задумывается. Более неощутимого занятия не найти. Праздники дыма крадут ощущение состоявшегося праздника. И все же в этом занятии есть тайное волшебство: тот, кто курит, пребывает в согласии с вещами (с такими вещами, как небо, облака, свет). Курильщику незачем об этом знать; табак на миг избавляет его от необходимости действовать. Он живет (даже если он по-прежнему чем-то занят). Дым, нежно струящийся изо рта, придает жизни свободу и праздность облака.

3. От трагического до смешного

Труднее всего понять, что упадок наступает одновременно двояким образом (причем в обоих случаях он связан с индивидуализацией трат). С одной стороны, траты из трагических становятся комическими (как в случае с домами моды — несомненно, дома моды по сути своей убоги, но их убожество имеет комическую природу); с другой стороны, траты тяготеют к неосознанности (таков случай табака).

Траты комического свойства характерна! для буржуазии; вообще же непонимание необходимости транжирства сугубо свойственно человеку нашей эпохи.

Комичность буржуа — вещь хорошо известная. Трагедия выводит на сцену вельмож и священнослужителей, комедия — буржуа. Не только трагедия, но, в сущности, и роскошь свойственны касте вельмож. Соответственно роскошь — в действительности удел трагедии. Ее непременным условием является суровость. Она связана с владычеством и доступна лишь тем, кого положение обязывает убивать или приносить жертвы. Малейшее послабление лишает роскошь ее первоосновы (которая заключается в близости к смерти). Утратив воинственную гордость, она сразу же вызывает смех, подобно ослу, одетому в шкуру льва.

Конечно, роскошь не является исключительной собственностью владык. Цветы — украшение полей, есть украшения и у животных (впрочем, напрямую связанные с силой). Для людей роскошь была в первую очередь атрибутом праздника, перемешивавшего и объединявшего его участников, и лишь потом — признаком социального положения. Но постепенно роскошь становилась все менее и менее доступной народу (она еще была ему доступна в соборах). То,

________270________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

с чем мы сталкиваемся сейчас, — почти исключительно разделяющая роскошь, которую образуют траты, совершаемые с целью составить себе положение.

А ведь траты вельмож составляли их положение, не разрушая социальных связей. Они, как правило, совершались не отдельно, а перед всем народом и для него. Именно увлекательность и подлинная расточительность трат, совершавшихся в таких условиях, и настроили против них буржуа, жаждавшего копить, чтобы производить. Нажив денег производством и став в итоге обладателем почти такого же количества излишков для растрачивания, как крупный вельможа, буржуа тоже обратился к роскоши; но он первым повернул дело так, что главной ценностью богатства оказалась возможность

наслаждаться им в одиночку. В свою очередь, буржуазия отметила свой переход в ранг господствующего класса мотовством роскошным, но скрытно-незаметным, тем более откровенно разделяющим, чем более комичны потуги буржуазии занять место знати.

Пошлая располневшая буржуазка, которой недоступна гордая походка, от рождения присущая немногим женщинам благородного происхождения, поистине смешна в своем богатом наряде. Всякая личная роскошь — анахронизм. Мужчины, насколько это возможно, отказываются от всего, что могло бы придать блеск их внешнему облику (показательна в этой связи осознанная тяга к уродливым галстукам, а ведь галстук — единственный остаток былого великолепия). Торжественность и пышность ясно говорят об определенных притязаниях, требующих трагедии, в противном же случае вырождающихся в комедию. Современная мужская одеж да может быть практичной, удобной, солидной и, в этих пределах, не лишенной определенной изысканности; поскольку ныне социальное положение исключает даже намек на трагедию, необходимо держаться как можно скромнее. Многие женщины проявляют слабость и, охваченные сожалением, одеваются слишком хорошо. Даже если они красивы, этим пародиям на «дам» иногда хочется надавать пощечин*.

Спору нет, роскошь жилищ воспринимается легче. Если унылый костюм лишает человека всякого блеска, то великолепие его жилища, сколь бы внушительным оно ни было, отделяется от него и приобретает примерно такую же ценность, как музей. Чаще всего это

* Конечно, женская роскошь имеет несколько иную природу, чем мужская. Кокетство [несколько строк зачеркнуто]. В той мере, в какой она связана с обязанностью куртизанок обольщать, она противоположна разделяющей роскоши. Впрочем, в этом легко и запутаться: как много «дам» оказываются обыкновенными шлюхами...

У крестьян роскошь тоже имеет {точнее, имела) иную природу, чем у помещиков — или у буржуа. У крестьян роскошь выражалась в праздничной одежде. В наши

________271_________

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

просто пережитки. Все великолепие принадлежит не господину N, а знатному вельможе прошлого (не худо бы знать, как его звали). Это великолепие чуждо нынешней эпохе: единственное, что смог сделать господин N., — купить право проживания там, где оно находится. Несет за него ответственность и получает прибыль покойник.

И все-таки параллельно с комизмом одежды возник и комизм домов и обстановки. Все, что имитирует величие, но лишено силы, попав в буржуазную среду, бесконечно далекую от угрозы смерти, выглядит либо комично, либо тягостно. Может быть, одежда и более смешна, чем домашние вещи. Однако комизм зачастую оказывается скрытым (точно так же в древности было скрытым и трагическое начало). Как правило, этот комизм приходится обнаруживать (заставлять его проявиться) с помощью каких-нибудь уловок; для этого было придумано немало хитростей. Соответственно, имеется и множество способов этого избежать. Так пользуются прошлым — пряча за ним буржуазную спесь. С той же целью одежде придают мешковатую форму и расцветку. Архитектура в итоге претенциозного украшательства ограничивается подражанием практичному изяществу корабля.

4. Забвение смысла трат

Индивидуализация и распыление в основном отняли у непроизводительных трат их первоначальный славный смысл. Они смешны, как дамские платья, или неуловимы, как дым. Роскошь потеряла опору; представьте себе хлам, мишуру, манеру одеваться и обзаводиться мебелью мелких зажиточных буржуа

— бесконечное продолжение всего того, что, подобно лупе, демонстрировал в увеличенном виде дом моды. В каком-то смысле комические траты сами по себе обусловлены нашим недостаточным пониманием необходимости тратить. Осознавай мы ее, мы тратили бы ради славы, в случае необходимости расплачиваясь собой, вместо того чтобы делать это украдкой, неестественно, как принято у буржуа. В наиболее ярких своих проявлениях непроизводительная трата все еще живет среди нас как анахронизм, с которым пора покончить.

дни они надевают по воскресеньям костюмы на буржуазный манер. Роскошь скрадывается или опять-таки становится комичной (буржуа подражают вельможам, а крестьяне, в свою очередь, — буржуа). В прошлом парадные костюмы крестьян не несли на себе отпечатка трагизма. Это была праздничная одежда. Именно праздник, а вовсе не образ жизни сеньоров, составляет первооснову роскоши. Во время праздника роскошь принадлежит всем. В отсутствие же праздника — господину, тому самому Негг'у, о котором Гегель сказал, что свою господскую природу он создает, рискуя жизнью.

_________272_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

Иногда в интересах производства ее развивают, но в направлении глупости или мелочности. Она теперь не более чем признак эгоистического идиотизма. Простодушная настойчивость, с которой говорили о славе в XVII веке, для нас почти непонятна. Еще в XVII веке человек, по крайней мере во Франции, считался объектом славы, обреченным славе и имеющим славу своей единственной целью. Но подобная концепция не могла сохраниться после падения старого режима. Теперь мы живем под властью отвращения, которое она вызывает к себе. И не только уродливые пережитки — следует признать, что и классические концепции славы заслуживают своей нынешней участи.

И все лее в конечном счете эта естественная враждебность вызвана бессознательностью, в которую мы впали. Мы больше не понимаем, что производимые нами излишки энергии непременно должны быть

растрачены. Фактически не столько мы, в своем ослеплении, растрачиваем этот обременительный излишек, сколько он растрачивает нас. В личной жизни эта бессознательность связана, пожалуй, с самым сокровенным: с тонкостью, перед которой бледнеет самоутверждение «великого века». Отбросы его не волнуют. Оно вносит изящество в употребление табака — тогда это изящество курения; а ведь курение — занятие наименее предустановленное, в наименьшей степени служащее для самоутверждения и наиболее прозрачное.

3. БЕЗРАБОТИЦА

7. Тупиковый характер личных трат

С точки зрения отдельной личности такая потеря сознательности оказывается изящным выходом. Противостоящая предустановленной воле, подчеркн)тости трат (славным принципам XVII века), она придает скромность и обеспечивает подлинность тем тратам, которые несмотря ни на что сохраняются. Потеря чувства обязанности создает свободу личных трат (к тому же реклама, представляющая интересы капитала, может свободно направлять их в нужное ему русло). Впрочем, потеря сознательности сопровождается и комическим упадком; прежде всего, она ведет к исчезновению коллективных трат. Между тем сами по себе личные траты не способны исчерпать избыток энергии. Любая личная трата включена в коммерческий товарообмен, а значит, связана с системой распространения капитала. Невозможна никакая личная трата — и вообще практически

________273________

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

никакое транжирство, — которая бы не являлась одновременно источником дополнительной энергии. Если я покупаю дорогой галстук, я, конечно, использую совершенно впустую имевшийся у меня излишек, который я произвел для себя и стоимость которого получил в виде денег. В ходе этой операции мной было растранжирено и потеряно количество энергии, по меньшей мере равное тому, что потребовалось на изготовление галстука. Но взамен фабрикант получает определенную сумму денег. Таким путем, благодаря системе эквивалентностей, в распоряжение фабриканта переходит определенное количество выработанной мной энергии. Это количество даже несколько больше того, что необходимо для производства галстука: разница составляет прибыль фабриканта. Если учитывать средние показатели использования этой разницы, то можно сказать, что значительная часть прибыли пойдет на накопление капитала. Таким образом, я смог растранжирить энергию лишь при условии, что тем самым способствую общему расширению предприятий.

В капиталистической системе каждая непроизводительная трата увеличивает сумму производимых сил.

Конечно, расширяющиеся предприятия могут с тем же успехом выпускать предметы роскоши, и приобретение мною галстука в известной доле ориентирует производство именно на это. Однако, несмотря на это, необходимость компенсировать потерю пусть даже крошечным накоплением искажает достоинство траты. Строительство греческого храма или римской церкви не было подчинено такому компромиссу, потому что народ осознавал его значимость. Строительство было желанно народу и одобрено им. Напротив, покупка галстука — акт легковесный. Мы миримся с ее нелепостью, мотивируя ее тем, что, мол, в конечном счете это послужит к процветанию. Капитализм как раз и заменяет гордое, уверенное в себе расточительство какой-то тайной слабостью, терпимой постольку, поскольку она служит развитию производительных сил. При этом исходный-то стимул системы как раз остается незыблемым. Поскольку капитализм есть передача богатств на нужды расширения сил, производящих богатства, то остановить этот процесс немыслимо. Личные траты интегрированы в общий механизм, выхода из которого нет. Как в самом начале основная часть богатств сберегалась, так сберегается она и впредь, несмотря на любые непроизводительные траты, искусственно поддерживаемые и даже развиваемые. Никакое процветание ничего не меняет. Эта система неизменно вызывает ощущение нищеты — ее моральные устои и поведение свойственны нищим.

Поскольку ныне траты ведут лишь к росту накопления (а благодаря накоплению — и к росту производства), в конце концов про-

18. Заказ № К-6713

________274________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

изведенного оказывается слишком много. Наступает момент перепроизводства, когда произведенное более не находит сбыта.

2, Переизбыток

Излишек энергии не может бесконечно поглощаться тратами, бесконечно увеличивающими количество производимой энергии. Непроизводительные траты уменьшаются в тот момент, когда возникает переизбыток товаров. Настоящей бедности нет — скорее наоборот, — но все ощущают ее присутствие. Кризис выводит на поверхность это ощущение, изначально составлявшее суть капитализма. Предприятия останавливаются, рабочие остаются без работы, потребление сокращается еще больше; люди больше не сознают необходимости расточения; их враждебность к славе делает их нечувствительными к дару и к ребяческим заразительным увлечениям; богатство, прибереженное для расчетов, давно потеряло способность ярко транжириться.

Людские беды еще более усугубляют тяготы земного бытия. Мало того, что мы можем жить, только уничтожая (жизни животных), но мы все менее и менее способны обеспечивать себя необходимыми продуктами, не приводя в действие систему сил, уровень сложности которой значительно превосходит

наш собственный. Эта система-спрут отличается от прочих тем, что она тратит только в том случае, если поглощает при этом больше, чем отдала. Животные и люди поглощают, но тратят с гордостью. Абсолютно ненасытный капитал аморален и чужд славе: он продает любой товар лишь по цене, обеспечивающей прибыль. По отношению к энергии он достигает максимальной поглощающей способности, он отдает энергию, только поглощая больше, чем отдал. Это предполагает наличие за пределами системы сил еще не усвоенных, но усвояемых — будь то отсталые страны или сферы еще не использованных возможностей (возникающих вследствие новых изобретений). Перестав поглощать новые силы, система немедленно перестает выдавать продукцию. Она поднимает на новый уровень земную скупость или, точнее, извращает ее. Скупость или жадность — тяжкий закон. Ни одно живое существо на земле не способно тратить, ничего перед этим не получив. Но это средство (скупость) капитализм превращает в цель. Ему приходится честно и неукоснительно обрекать людей на смерть; он не мог бы, не отказавшись от своей цели, снабжать их имеющимися у него продуктами (его цель — цель скупца: беспрерывно увеличивать производительные силы). Всякое живое существо на земле, по необходимости жадное и скупое, все-таки несет в себе

________275________

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

славу. Безличный, лишенный собственного существования капитализм смог избавиться от нее.

3.Бессилие государственных работ

4.Безработица как жертвоприношение

4. ИНДИВИДУАЛИЗМ

Личность в борьбе с обществом, как наследница его славных целей

Поначалу не вполне ясно, чем в наше время компенсируется упадок славных обычаев. В самом деле, новые «славные поступки» совершались, как кажется, в сфере, враждебной всякому желанию славы. Индивидуализм, развился в каждодневной борьбе с обществом; общество былых эпох жаждало славы, его права базировались на необходимости славы; личность, на которую эти права не рас пространялись, яростно оспаривала их основы: таким образом, индивидуализм неизбежно приходит к отрицанию славы. И все-таки он сражается не против славы, а против общества, монополизировавшего употребление этого слова и мнящего себя единственным обладателем того, что за ним стоит. Если личность отказывается разделять с обществом и оплачивать его славу; это все-таки не значит, что она ищет заурядного удела. Напротив, в своем уединении она обречена неизбывно стремиться обрести такое величие, которое не вытекает из общественных условностей. Страх одиночества влечет ее на поиски нового великолепия — хотелось бы верить, менее обманчивого, более соприродного ее неизбывной тоске по идеалу, чем великолепие отживших социальных институтов.

В то самое время, когда утилитаристские принципы промышленности разрушали экономику славы, новым ее оправданием стала личность. Раньше экономика славы не принимала ее во внимание. Каждый человек был для нее не более чем выражением организованного множества, к которому он принадлежал. Буржуазная

_________276_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

экономика сделала личность самостоятельной ценностью. Буржуазная экономика сформировалась в соответствии с концепцией, представляющей общество как совокупность личностей. Она формировалась в противоборстве с архаическим социальным укладом, целиком основанным на славе и тратах. В течение многих веков она стремилась силой или лестью разрушить феодальное общество. Она противопоставила ему свободу личности, равные права для всех независимо от сословияНа самом деле ее духу были противны любые формы расточительной жизни — как личностные, так и княжеские, но личности были слабы, а князья — могущественны. Она полагала, что может отмерить потребности личности, подчинить их своим интересам, ввести в нужные ей рамки. С князьями такое было совершенно невозможно. Буржуазия встала на сторону тех политических движений, которые ратовали за свободу личности. Так она получила возможности для борьбы — благодаря «славным поступкам», которых она категорически не желала, но которые были необходимы для ее роста. С одной стороны, она ускорила падение старого режима, с другой — дала выход естественному беспокойству людей. Она создала мир по себе: она хотела, чтобы он занимался исключительно производством, и для этой цели даже смогла использовать страстные порывы к славе. Барабаны революционного террора били, возвещая, что энергия людей отныне полностью направлена в узкое русло промышленности. Однако, хоть поначалу и сочетаясь благоприятно с ростом «полезных поступков», движение за права личности должно было в конечном счете привести к переходу от «славных поступков» народов, князей и жрецов к «славным поступкам» отдельных людей. В мире, где личность становилась мерой всех вещей, именно отдельный человек должен был взвалить на себя ответственность за подвиги, жертвы и слияние с миром. Он мог делать это в революционной деятельности или на войне, но лишь ценой отказа от своих подлинных преимуществ ради борьбы, быстро начинающей требовать объединения,

от руки своих же товарищей. Для политического активиста, добровольно вступающего в борьбу, счастливый исход маловероятен. К тому же часто создается впечатление, что конечная цель — сделать приятнее участь каждого человека — в действительности не более чем предлог для оправдания действия15.

Закон совпадения трат и выигрышей при славных поступках

Моей целью не было описание каких-то особенно безумных видов деятельности. Я лишь обрисовываю в общих чертах приговор, который может быть вынесен тому или иному поступку с позиций «здравого смысла» (который я не люблю). Об этом приговоре я должен сказать, что он кажется мне слишком суровым и в то же время не имеющим силы. Ввергая людей в пучину революций и войн, те, кто получал от этого удовольствие, творили историю, а она ведь как будто не является одной сплошной ошибкой. Приговор истории, быть может, важнее, чем приговор рассудка. .

Прежде всего, любая война, любой государственный переворот несут в себе смысл. Те, кто их устраивает, объясняют их соображениями выгоды. Конкретная выгода оказывает влияние на ход событий, даже если конечные результаты оказываются плачевными. Если человек гибнет с верой, что грядущие поколения тем самым будут избавлены от ужасов войны, то благодаря этой вере ему легче отдать жизнь. Тому, кому предстоит потерять жизнь, обязательно надо внушить мысль о выигрыше. &го внушение не сработает, если нет стремления терять: для человека расчетливого оно не имеет силы. Ко даже и стремление терять отступило бы, не будь соблазна выигрыша. Разумеется, жажда жизни составляет главное препягспше для противо положного чувства, толкающего к безграничному самопожертвованию. Однако стоит надежде удовлетворить эту жажду, как энтузиазм гасит ее и ничто уже не может противостоять гибельному упоению. В битвах, когда жизнь поставлена на карту, бойцу легче умирать с верой в победу. Жажда жизни, страх ее лишиться неизменно восстают против тяги к самопожертвованию, но жажда победы заставляет забыть об этом страхе. В часы экстаза, дающие удовлетворение этой жажде, смерть становится почти легкой.

Таким образом, самопожертвование и трата всегда осуществляются в одних и тех же условиях. Первый закон может быть назван «законом совпадения»:

Трата облегчается одновременным удовлетворением жадности; и наоборот, трата облегчает получение выигрыша (удовлетворение жадности).

________280________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

Этот закон не следует смешивать с экономическим законом обмена, согласно которому поставка товара должна сопровождаться соответствующей оплатой. Этот закон основан на принципе равноценности предметов обмена и личной идентичности его участников в обеих операциях — поставке товара и оплате. Если Жан продает Пьеру лошадь, то Жан — и никто другой — получает от Пьера — и ни от кого другого — сумму денег, отражающую стоимость лошади. Эта сумма должна по возможности точно соответствовать этой стоимости. В противном случае перед нами не настоящий обмен, а. дар, ошибка или обман. «Закон совпадения» удовлетворяемой жажды и траты не следует этим принципам. Закон экономики управляет вещами или людьми, находящимися под властью вещей. Закон траты описывает жизненные процессы, которые никак не могут быть объективно измерены. У этих устремлений нет установленных пределов. Самые действенные воздаяния за трату не поддаются подсчету. Тот, кто умирает, бросая [в лицо врагам] клич своей партии, не делает подсчетов, а отдает свою жизнь. Жажда, которую он удовлетворяет, — это не его жажда: он ведь умирает. Ему помогло отбросить колебания и умереть удовлетворение, испытываемое его партией, а не им самим.

С другой стороны, дар облегчает выигрыш. Не бывает завоеваний без риска, приобретений без крови и пота: это не устает повторять здравый смысл. Но такого рода утверждения можно и перевер нуты нельзя рисковать, не пытаясь что-то приобрести... Имеется перевес в пользу траты. Неизменное преимущество траты управляет жизнью общества и преображает судьбу каждого человека.

Любая вооруженная борьба дает власть самопожертвованию и щедрости

Глубинный смысл войн и революций проявляется в делах, связанных с тратами. Революция и войны порой оказываются тратой сил, способствующей приобретению, порой — удовлетворением жадности, позволяющим наращивать траты. Поглотив множество людей, первая французская революция привела к подъему буржуазного мира; во главе ее стоял класс, который должен был обогащаться путем производства. Напротив, во время римских завоеваний богатство копилось непосредственно для того, чтобы завоевателям было что тратить. Тяга к приобретению главенствует, когда к власти приходит «прижимистый» класс-производитель; тяга к тратам — когда войны ведут транжиры. Это может выглядеть как ритмичное движение маятника: периоды чрезмерной скупости сменяются периодами чрезмерного расточительства, нет никакого насильственного принуж-

_________281_________

ГЛАВА IV ЖЕРТВОВАНИЕ ЖИЗНЬЮ

дения ни в ту, ни в другую сторону, складывается своего рода балансирующее равновесие. Однако власть слишком редко оказывается в руках людей одновременно мудрых и мелочных: идея равновесия почти не имеет права на существование.

Несомненно, войны и революции во всех отношениях являются моментами наивысшей активности. Сплошь и рядом случается, что какое-то мощное движение противостоит транжирству и уничтожает

транжир. Это, однако, требует особых условий: чтобы транжирство было старчески-упадочным, а возмущение против него — одновременно юношеским и трудолюбивым. Даже если переход осуществляется от мира расточительства к какому-нибудь царству утилитаристского духа, идет живое движение — от слабого к сильному. Чтобы вернуться обратно, иногда требуется время. После кризиса необходимо снизить скорость деградации. Но даже тогда власть оказывается в руках страстных людей, и это служит залогом расточительства.

Иногда случаются неудачи, все замирает, но это ничто по сравнению с общим законом. Вооруженная борьба за власть, .будь то война или революция, в конечном счете ведет к тому, чтобы эта власть принадлежала расточителям — тем, кто ставит на карту свою жизнь. Борьба вырывает ход вещей изпод власти приобретательства, из-под власти «здравого смысла», для которого нет ставок больших, чем жизнь. Стремление к власти всегда было источником «безумной» растраты человеческих жизней. Инертная масса всегда осуждала эту трату, но она бессильна ее осуждать. Политики называют «широкими массами» толпы одержимых. Подобно разуму и праву, которые она обожествляет, вся масса в целом — это вес и тяжесть. Сила же, наоборот, — добровольное самопожертвование*. Власть золота портит ее и извращает ее суть. Служенче крови отличается тем, что оплачивается понастоящему только славой.

Игра сил придает человеческой жизни блеск и славу. Нацеленная на победу, она, однако же, возводит на вершину самопожертвование. Сама победа окружена ореолом славы и смерти; она священна, ее творцы — не столько живые, сколько мертвые, отдавшие за нее свою жизнь. Они не только приумножили силу и богатство: их жертва подняла жизнь как таковую на высоту смерти, превратила безрассудную чрезмерную трату в поступок, достойный подражания.

* Величайшее зло нашего времени коренится как раз в смешении силы и массы. Если вооруженную силу объединяют с ее противоположностью — массой, — возникает тяжесть; масса может, но, как правило, не хочет быть силой. Это типичное рационалистское заблуждение.

ГЛАВА V ЗИМА И ВЕСНА

Общества,

живущие вровень со смертью

Физическое изменение, вызываемое смертью, поражает куда сильнее, чем другие природные изменения: благодаря ему мы оказываемся между землей и небом. Мы разом осознаем стремительность уносящего нас движения. Явственное присутствие этого движения вызывает головокружение и выключает из реальности не только мертвеца, но и того, кто на него смотрит. Увидев смерть подобного себе, живущий может отныне существовать лишь вне себя.

В миг смерти исчезает прочная реальность, которой мы, как нам кажется, обладаем. Остается лишь некое присутствие — одновременно тяжкое и текучее, бурное и безжалостное. Именно это присутствие реальности отличной от той, где мы живем, отражается в олицетворении смерти как божества. Выражаясь проще, именно его мы имеем в виду, говоря о смерти как о безличной силе. Ощущая эту мучительную для нас силу, мы переживаем лишь подлинно глубокие чувства. Простодушный инытерес к мелочам, забавы, заполняющие пустоту наших дней, теряют смысл; их уносит мощным порывом ветра. В этот миг всякая жизнь предстает обнаженной на строгий суд; даже самый заурядный человек обречен на величие.

Тогда каждый из нас оказывается изгнан из узких рамок своей личности и растворяется, насколько это возможно, в сообществе себе подобных. Именно поэтому общественная жизнь должна оставаться на высоте смерти. Удел множества частных жизней — ничтожность. Но сообщество может сохраняться лишь на уровне интенсивного переживания смерти, оно рассыпается, если ему недостает величия, присущего опасностям. Оно должно брать на себя все «неутоленное» и «неутолимое» в человеческой судьбе и поддерживать жадное стремление к славе. Целый день, среди толпы интенсивность жизни человека может почти равняться нулю; он ведет себя так, как будто смерти нет, и без ущерба для себя остается ниже ее уровня. [Зачеркнуто: А народам следует соразмерять

283

ГЛАВАV ЗИМА И ВЕСНА

свое существование со смертью; жизнь каждого сообщества должна быть не только прекрасной, но и величественной, ибо всякий раз, как человек умирает, ее присутствие должно поддерживать его растерянных близких.] Любое сообщество берет на себя заботу о покойном и должно в безличной форме отвечать тому, кого

выбила из колеи смерть: «Я знаю, что это такое». Оно не могло бы этого сказать, не будь его собственная жизнь яростной, вровень с безжалостной яростью смерти.

В этот час лишь солдат и жрец имеют власть говорить как должно. Первый храбро встречает смерть, второй принадлежит загробному миру. Профанам не место там, куда пришла смерть. Выскользнуть из себя перед лицом смерти можно лишь в сакральном мире. Я должен затеряться в более широком пространстве, где есть силы, превозмогающие ужас. В кафе или банке ничего бы не вышло: лишь

затаенная ярость войска или сумрак старой церкви кажутся единственно подходящими для этого.

Ужас и слава, зимняя смерть и весенняя смерть

Смерть — это абсолютная трата; она ужасает того, кого оставляет в царстве холода. В ней выражается печаль зимы, печаль остылой Земли. Смерть человека — стон умирающей Земли. Планета перестала излучать свою энергию; потеря на ее поверхности — знак истощения. Когда зимой эта поверхность отдаляется от Солнца, все сжимается, и всякая трата — это увядание. Только весна возвращает нам солнечное могущество: увядшая жизнь стремительно распадается, растения упиваются светом и перегноем. Нищета нашей планеты на время исчезает, и огромность жизни наполняет звуками небесную синь. С каждым новым цветком буйная растительность становится все ближе к Солнцу; то, для чего у Земли нет больше сил, совершает, подобно упоенному пламенем Солнцу, цветок — он вспыхивает и без счета расточает свои бесполезные богатства. А ведь он распускается и блистает лишь для того, чтобы умереть. Щедрая весна умирает подобно скупой зиме. Но весенние смерти не в силах помешать ее торжеству.

Как и всякая трата, смерть бывает разной в зависимости от разницы в богатстве. Смерть галактики или звезды — непременное условие ее сияния. Скупая смерть томительна. Несчастье человека не в смерти (смерть — это славная жизнь), но в стремлении уклониться от судьбы. Страх смерти — источник скупости. У человека есть лишь выбор между смертью богатой и нищей, между цветущей

284

1ТАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

майской смертью и сумрачной ноябрьской. Вместо этого он стал спрашивать: «Умирать или не умирать?» — неумеренно обманываясь призраками бессмертия. Так он выбрал себе скаредную смерть. Но он выбрал ее лишь для вящего торжества. Весь ход человеческой жизни, подобно смене времен года, представляет собой чередование нищеты и избытка. Это чередование делает торжество человека над смертью еще более значительным. Взятая отдельно, смерть — неодолимая нищета. Вместо того чтобы преодолеть свой ужас перед ней, человек усиливает его. Перед лицом смерти все сообщество предается неизбежной панике, охватывающей близких; оно подражает их подавленности и их горю. Но вскоре ярость жизни вновь вступает в свои права: сообщество изображало подавленность лишь затем, чтобы еще сильнее вовлекать людей в свои излишества. Оно вмешивается, когда покойник придает своим близким сакральный статус. Тогда его роль — заставить пораженных смертью пережить полный жизненный цикл, от священного упадка к обновлению. Только оно, благодаря своей многочисленности, составляющей его главное богатство, способно на это, ибо обновление человека подобно возрождению растений. Торжество жизни нуждается в бесчисленных весенних цветах: это обновленный океан новых цветов.

Таков главный закон движения человеческих жизней: на их из вилистом пути человек следует велениям земного холода и солнечного огня. Это то, что под силу только расточителям. Как и смерть, мрачная суровость зимы не обходит стороной никого из людей; но скупец довольствуется тем, что по возможности сводит зло к минимуму. Расточитель же включается в игру: он дрожит, но не отступает перед ужасом, он стремится его перебороть. Он не в силах отречься от весенней славы. Он знает, что не бывает майского солнышка без ноябрьских туманов, что героическая трата — непременное условие славы. Боги не могут возрождаться, не будучи преданы смерти. Разве могли бы траты подняться до суматохи праздников, требующей богатства и благоприятных условий, если бы от них отказывались на краю гибели? Ужасные жертвы необходимы для счастливых трат. Во все времена, у всех народов религиозные обряды ведут от страха к восторгу света, от земных жертв к солнечной расточительности. Они следуют за сменой времен года и никогда не пропускают зиму, в обнаженности которой неизбежно присутствует смерть.

Чтобы эта драма, воплощающая движение светил, обрела завершение, вооруженная борьба соединяется с обрядами. Она — след-

285

ГЛАВАV ЗИМА И ВЕСНА

ствие испытываемой нищеты; она исполняет закон, требующий, чтобы земные частицы увеличивались за счет получаемой ими энергии. Но те, кто ведет войну, возвеличиваются, жертвуя собой. Из тягот земного бытия они выбрали наиболее мучительную: они обречены трудиться над приобретением богатства. Но их счастье как раз и состоит в неимоверной тяжести этого труда: они приобретают лишь ценой непомерных потерь. Эти потери — залог славных помыслов завоевателей. Завоеванное богатство не порабощает. Богатство для них — источник блеска, источник обновленной войны, источник великолепия. Солнце победы, сияющее сквозь пелену кровавого тумана, олицетворяет вовсе не скупую прибыль (будь так, солдат никогда не смог бы наполнить смыслом свою смерть). От него зависит славное причащение оружием, когда в блеске изодранных знамен павшие становятся живыми.

ГЛАВА VI ВОЙНА

Армия способна вести только деятельную жизнь. Солдат нельзя представить себе «созерцающими». «Созерцая» военные действия, обычно стремятся разоблачить их крайнюю абсурдность. Так делали в