Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

не покоряется требованиям будущего. Поэтому жить суверенно — это по глубочайшей сути значит не поддаваться если не смерти, то, по крайней мере, смертной тревоге. Ненавистно не умереть — ненавистно жить в рабстве. Суверенный человек не поддается смерти в том смысле, что не может умереть почеловечески. Он не может жить в этой порабощающей тревоге, побуждающей к бегству от смерти, которое и есть начало рабства. Он не может умереть в ходе бегства. Он не может допустить, чтобы угроза смерти отдала его во власть ужаса и панического — и все равно невозможного — бегства. Так он и избегает смерти в определенном смысле — в том смысле, что живет в настоящее мгновение. Суверенный человек живет и умирает так, как зверь. Но тем не менее это человек.

Эдгар Морен принимает концепцию Гегеля, согласно которой суверен, господин противопоставляет ужасу смерти смертельный риск11. Но он полагает, что смертельный риск, на который мы можем идти, есть «утверждение индивидуума»**. Напротив, при смертельном риске человеческое существо в нас скрадывается индивидуальным сознанием. Суверен не зверь, но именно постольку, поскольку, зная о смерти, он противостоит индивидуальному сознанию, принцип которого существует и в нем. Он противопоставляет этому сознанию — и серьезности смерти, составляющей его исходное содержание, — процесс игры, который в нем сильнее, чем соображения, предписывающие труд. Индивидуальное самоутверждение тяжеловесно, оно зиждется на рефлексии и на несчастной серьезности человеческой жизни; это по самой своей сути отрицание игры. Суверенное же самоутверждение

* Выражение Эдгара Морена (см.: Morin E. L'Homme et la Mort dans 1'Histoire P.: Correa, 1951. P 22 ** Ibid. P. 63.

________________331_________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

основано лишь на игре необдуманных чувств, таких как соперничество, престиж, мятеж и нетерпимость к запрету, предметом которого являются смерть и убийство. Суверен принимает всерьез не смерть индивида, а других\ личному выживанию он предпочитает престиж, который больше не будет возвышать его, если он умрет, и который больше не будет иметь значения, поскольку значение будут иметь другие. С другой стороны, побуждения суверенного человека фундаментальным образом делают его убийцей. Смерть есть действенное отрицание мира практики; принцип этого мира залит смертью, словно город, затопленный приливом. Это мир вещей, орудий, мир тождества себе во времени и операций, предопределяющих будущее время, это мир ограничений, законов и запрета. В его основе общая подчиненность людей деяниям, соответствующим необходимостям той или иной группы. Но мало того что этот мир сталкивается с неизбежными противоречиями, мало того что неизбежным камнем преткновения является для него смерть, но и весь человек, соответствующий необходимостям — едва лишь начавший им соответствовать — активно призывает отрицание рабства, с которым он согласился, но лишь постольку, поскольку оно было ему навязано силой. Императивы мира практики ставят множество пределов губительном/ разгулу смерти; не говоря об обычаях, точно оформляющих и ограничивающих моральный беспорядок, который вытекает из ее появления, они противопоставляют ей запрет убийства. Нам трудно допустить, чтобы этот запрет, как другие, можно было легко нарушать; и все же приходится заметить, что пределы, противопоставляемые цивилизацией безотчетным порывам страстей, — это не абсолютные границы. Эти пределы существуют для того, чтобы у цивилизации имелись предпосылки, без которых она не могла бы существовать. Но достаточно того, чтобы они имелись у нее более или менее, часто. Если ясно смотреть на вещи, то границы словно существуют лишь для того, чтобы быть нарушаемыми. Границы придают сл-ристи судорожный порыв, которого она не имеет в животном мире; этот чисто человеческий порыв относительно строго упорядочивается порой странными условностями; он обладает большей (возможно, не столь длительной) взрывной силой, а главное, он ведет к изощренности в наслаждениях и в жестокости, которая стала возможной лишь как обратный результат цивилизации и ее запретов. Ибо тщетно человек старается принудить самого себя — или, если возможно, принудить других — стать вещью, дело не может зайти так далеко. Прежде всего это искушение наталкивается, пассивным образом, на тот факт, что вопреки его воле, просто в силу смерти, которая его разрушает и внезапно придает ему ужасный облик, он не в силах безоговорочно подчиняться необходимости (смерть, пассивно принимаемая и раскрывающая его иным, чем он был, уже сама по себе провозглашает, что человек

332

СУВЕРЕННОСТЬ

не вещь). Но помимо этого пассивного отрицания легко возникает и активное сопротивление, и, в конце концов, оно с неизбежностью имеет место; тот, кого мир пользы старался свести к вещи, которая чужда смерти, а значит и убийству, в конечном счете требует разрыва когда-то принятого им запрета. В этот момент он благодаря убийству избегает отвергаемой им подчиненности и яростно избавляется от орудийновещественного облика, с которым смирялся лишь на время. Такой ценой ему оказывается возвращен суверенный образ жизни, суверенный момент, который в итоге единственно оправдывает собой условное и временное подчинение необходимости.

Суверенность имеет множество 4юрм: она редко концентрируется в отдельной личности, и даже тогда она сохраняет диффузность. Обычно окружение суверена тоже участвует в его суверенности, но суверенность по сути своей есть отказ принимать пределы, которые заставляет соблюдать страх смерти, как правило, с тем чтобы обеспечить жизнь индивидов в мире и труде. Убийство — не единственное средство вернуть себе суверенную жизнь, но суверенность всегда связана с отрицанием чувств, которые внушает смерть. Для суверенности нужно быть в силах нарушать — правда, в условиях, определяемых обычаями, — запрет,

противостоящий убийству; для нее также требуется смертельный риск. Суверенность всегда заставляет силой характера упразднять все слабости, связанные со смертью, и преодолевать глубинный трепет. Хотя суверенный, или сакральный, мир, противостоящий миру практики, есть область смерти, но это не область слабости. С точки зрения человека суверенного, слабость и пугливое представление о смерти принадлежат к миру практики, то есть подчинения. В самом деле, подчинение всегда покорно необходимости, подчинение всегда лежит в глубине якобы непреложной необходимости избегать смерти. Суверенный мир, конечно, имеет аромат смерти, но только для человека подчиненного; для человека суверенного дурно пахнет мир практики — пахнет если и не смертью, то тревогой, толпа в нем потеет в тревоге перед призраками, смерть в нем существует в скрытом виде, но целиком его заполняет.

3. Переход от негативного чуда смерти к позитивному чуду божественного

Суверенный мир — это мир, где граница смерти уничтожена. Смерть присутствует в нем, ее присутствием и определяется этот мир ярости, но смерть присутствует в нем лишь для того, чтобы быть отрицаемой, только для этого она в нем и присутствует. Суверен — это человек, который есть, как если бы смерти не было. Он даже не умирает, поскольку умирает лишь затем, чтобы возродиться. Это не инди-

________________333________________

ЧАСТЬПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

вид, который в тождественности с самим собой является отдельной вещью. Это не человек в индивидуальном смысле слова, но бог — это, по сути, воплощение того, кто существует, но и не существует, он тот же, что и тот, кого он заменяет, а тот, кого он заменяет, — тот же, что и он сам. Пределы самотождественности известны ему так же, как и пределы смерти, вернее, это одни и те же пределы, а сам он есть нарушение и тех и других. Среди прочих людей он предстает не как операция и труд, а как игра. Он

—совершенный образ высокой игры, тогда как наш обычный образ игры — низкий (как у маленьких детей). В лице суверена игра становится тем, чем она была бы в лице Бога, если бы мы не мыслили себе его всемогущество в пределах подчиненного мира. Казнь царя — величайшее утверждение суверенности: царь не может умереть, смерть для него ничто, она отрицается самим фактом его присутствия, его присутствие отменяет ее даже в самой смерти, ее отменяет даже сама его смерть. Пирамиды были лишь игрой, позволявшей придать самую дорогостоящую форму нетленной божественности человека, но это был и

«труд» подчиненных людей, которыми непрестанно «играла» чужая неограниченная (уверенность.

В глазах египтян пирамида изображала солнечный луч. В лице умершего царя смерть заменялась сиянием, бесконечном бытием. Пирамида — не только самый долговечный памятник, но также и точное равенство памятника и отсутствия памятника, перехода и стирания следов, бытия и отсутствия бытия. Смерть здесь

—не более чем бессилие смерти поддерживать боязливый холодок, тень индивидуальной тревоги. Ужас образует грачицу индивида. Эта граница возвещает, что человек превращается в вещь. Она возвещает мир практики. Смысл мира практики заключается в том, чтобы навсегда избавиться от ужаса, который никоим образом не может от него отделиться. Но у подножия пирамиды мир практики исчезает, его граница больше не чувствуется.

Ш

ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ПОЗНАНИЯ СУВЕРЕННОСТИ

7. Непризнание суверенности и неполнота мира, который из него вытекает

Конечно, в связанном с суверенностью равнодушии к счастью и несчастью, к абсолютной власти и полной беспомощности есть нечто архаичное. Но эта оценка означает прежде всего фундаментальную переоценку суверенности в человеческом уме. С недавних

334 СУВЕРЕННОСТЬ

пор преимущество отдается поступкам, согласным с разумом; кажется, будто примат чудесного, того, что восхищало — пусть и ценой устрашения, — того, что останавливало и разворачивало ход вещей, отошел в прошлое. Но, думается, так происходит лишь постольку, поскольку сознание обманывает нас, оставляя в сумерках бессознательного наиболее глубоко укорененные в нас желания. Если ограничиваться познанием, которое регулируется и гарантируется практикой и разумом, то впору поверить в возможность упорядочения всех вещей, которое исключает всякий риск и прихоть и делает исключительным основанием подлинности благоразумие и стремление к пользе. Но что, если познание, по крайней мере его первое движение, было подневольным? что, если последствием его раболепия (непосредственного раболепия^ явилась невозможность для нас усмотреть — как все-таки можно было бы этого ожидать — по ту сторону пользы суверенное, по ту сторону средства — цель, которая не подчинялась бы никакой другой, суверенную цель? Случилось в общем-то нечто простое, рационально представимое.

Замечательные результаты ученого познания не затронули архаическое общество, и даже, если угодно, то более современное общество, которое частично сохраняется среди нас и которое можно назвать архаизирующим. Но в общем и целом современный человек выдвинул на первый план область, которую прогресс наук расширил, упорядочил и каждодневно делал все более внутренне организованной, — это область сознания, то есть сознания ясного и четкого. Архаический человек занимался главным образом суверенным, чудесным, располагающимся по ту сторону пользы, а сознание, просвещенное прогрессом наук, как раз и отбрасывает все это в неясно-предосудительную светотень, которую психоанализ назвал бессознательным. Современный человек игнорирует или не признает, склонен дискредитировать или отрицать то, что человек архаический считал суверенным. Архаический человек без конца задавал себе

вопрос о суверенности, то был для него главный вопрос, который и.иел суверенную важность в его глазах. Этот вопрос не принимал в его уме рациональную форму, его не предполагалось решить наподобие какойнибудь механической задачи. Поскольку в известном смысле человек знал, что суверенность и не может быть ожидаемым результатом какого-то соответствующего усилия. То, что суверенно, может возникнуть только из произвола, удачи. Не должно быть средства, которым человек мог бы стать сувереном; нужно, чтобы он был им, и тогда суверенности у него уже не отнять, но если он ею не владеет, то приобрести ее нельзя. Как могло бы статься, чтобы для всех самым важным оказалось с уверенностью достичь в какой-то точке бесполезного великолепия,

________________335________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

превзойти в этой точке нищету пользы? Ничто суверенное никогда не должно подчиняться пользе. Все человеческие дела имели окончательной целью то начало чудесного, которое освещает бытие, преображает его и придает ему, вместо вещественной скудости, ту царственную подлинность, что никогда не может быть измерена унизительным трудом. В то царствование чудес даже казалось, что и результаты труда зависят от особой благодатной силы, без которой труд остается бесплодным.

Озабоченность счастливым или несчастным исходом дела присутствовала и в этих архаических воззрениях, и ее давление оставалось тяжелым, но она никогда не занимала номинально первое место. Сама по себе результативность деяний предполагала преимущественную роль суверенного начала, счастливого или несчастного, благоприятного или пагубного. Условия менялись, и царь точно так же мог быть казним, как и восхваляем.

Если бы не свидетельства истории или этнографии, сегодня нам было бы трудно догадаться об этой изначальной инверсии вещей, кажущихся нам столь надежными. Однако же мы должны спокойно спросить себя, является ли сам по себе жизнеспособным и целостным мир, задуманный нами в соответствии с разумом. Это мир, где операция подчинена ожидаемому результату, мир длительности и последовательности, а не мир мгновения. Мгновение в нем непосредственно отменено; мгновение — это просто своего рода нуль, с которым мы не видим больше возможности считаться. Это та точка, тот камень преткновения, на который наталкивается и разбивается процесс познания, всегда имеющий объектом элементы, постижимые во временной длительности.

В конце концов мы должны обратить внимание на то, что независимо от своих конкретных форм (во всяком ел) чае, разумеется, далеко за пределами своих архаических форм)* проблема суверенного момента (такого, смысл которого никак ье зависит от последствий) в конечном счете встает у нас не как второстепенная проблема, но как необходимость заполнить пустоту мира полезных деянии.

* Само собой разумеется, я не собираюсь ставить политическую проблему царской власти. Полагаю даже, что для того, кто следит за ходом моих мыслей, этот вопрос кажется второстепенным. Так же и с проблемой Бога, То, что вера называет Богом, в моих глазах лишь объект, скорее даже отсутствие объекта не-знания. Это не означает, что мир без Бога полон, как наивно представляет атеизм. Место, пустующее из-за отсутствия Бога (если угодно, из-за смерти Бога), огромно. Но видеть в Боге объект позитивного знания — это, по-моему, верх нечестивости. Это также полнейшая ложь (это значит говорить с апломбом о том, о чем мы не знаем НИЧЕГО). Это, наконец, нелепейший компромисс с миром полезных деяний {Бог-создатель, Богблагодетель), это чудовищная бессмыслица, где мир религиозный растворяется в мире полезного труда.

336

СУВЕРЕННОСТЬ

2. Несовершенство сохраняющихся ныне традиционных форм, суверенности

Глубокое презрение к былому миру суверенности по видимости оправдывается несовершенством его основ. Раньше суверенность утверждалась в плане познания, поскольку человек желал прежде всего знать. Но императив, изначально заложенный в познании, требовал соблюдения тех правил, которые архаический человек безотчетно соблюдал, возводя крышу своего дома; действительно, знать [savoir]

— это значит, как говорится,уметь делать [savoir faire]; по-настоящему, как следует мы знаем только тот предмет, о котором нам известно, как его произвести, и только тот процесс, который мы легко умеем воспроизвести или же предсказать его повторение. Этим правилам невозможно было бы подчиняться, если полагать какую-либо суверенную вещь. Но эта вещь все же должна была находиться в области известных вещей. В результате уместным оказывался самый нелепый произвол.

Сегодня мы можем сказать себе, что, не содержа в себе ничего суверенного, мир полезных дел не менее отличается, вернее, не менее отличался бы от полного и цельного существования, чем кирпичик отличается от вселенной (я говорю «отличался бы», ибо хоть мы и склонны не признавать ничего суверенного, среди нас, как мы увидим ниже, сохраняется немало суверенных элементов, в самых разнообразных формах). Как бы там ни было, основы той религиозной или военной суверенности, которой жило прошлое, кажутся нам бесконечно наивными. То есть мы можем страдать из-за ее нехватки, но, даже испытывая по ней парадоксальную ностальгию, мы все же можем лишь в порядке заблуждения сожалеть о том, на чем строилось здание религиозной и королевской власти в прошлом. Усилие, которому отвечало это здание, закончилось грандиозной неудачей, и хотя, правда, после его крушения в мире недостает главного, но нам следует идти дальше, не воображая ни на миг возможности повернуть вспять.

В часгносги, в плане познания, с которого нам неизбежно приходится начинать, нет нужды даже рассматривать, разве что ради чисто исторического интереса, те верования, на которых покоилась

суверенность классической эпохи.

Если мы хотим узнать, что такое суверенность, нужны будут другие методы. В первой главе этой части я уже наметил их основные черты.

Теперь мне бы хотелось показать исторический смысл этих новых методов, рассмотреть их применимость в исторической перспективе. В первую очередь необходимо выяснить современные знания о суверенности в связи с теми ее формами, которые суще-

________________337________________

ЧАСТЫТЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

ствуют поныне — точнее, с теми, которые существуют и не прогнили до основ, как монархические формы суверенитета.

Эта совокупность форм образует ныне диффузную область, которую придется описывать в целом. Мне придется делать это вкратце.

3. Виды опыта, на пересечении которых традиционно располагалась суверенность

Я уже говорил, что, если начать с морфологии рассматриваемой области, это будет бесконечный труд, излагать который имело бы смысл только с какой-то общей точки зрения; отсюда и следует начинать. Вместо настоящей морфологии, где [рассматриваются] отношения между различными способами поведения — с какой точки умолкает смех, где на смену ему безмолвно приходит эротическое волнение, в чем специфика каждой из этих реакций и особые условия, соответствующие возможности той или другой, насколько личные склонности ставят предел обобщению, каково различие между ритуальными и иными формами, в чем об щность,, объединяющая танец, музыку и поэзию, — ограничусь тем, что представлю здесь достаточно полный список тех излияний, когда острота ощущения в текущий миг проявляется в ущерб подчинению каждого той или иной будущей возможности. Вопросы, встающие благодаря отношениям, о которых идет речь, трактуются в этой книге лишь случайно, без притязаний на глобальную связь между ними. Только после неизбежного перечисления я укажу, что с этой общей точки зрения является закономерным: таковы отношения, обычно присутствующие в суверенные моменты, выделяемые в излияниях, а также существование некоей всеми признанной суверенной области, отличной от области поэтической *тли оротической, вообще от любых конкретных областей, соответствующих каждая своему конкретному излиянию. Конечно, мне придется устанавливать эти отношения, поскольку для архаического человека познание суверенности могло определяться глобально — но всегда нестрого — на уровне более высоком, чем существующие конкретные области, а ныне оно было бы для нас недоступно, если бы мы не пытались его воссоздать, исходя из диффузно-обособленных форм, чье единство не всегда ясно.

Смех, слезы, поэзия, трагедия и комедия — и вообще все формы искусства, содержащие в себе трагические, комические или поэтические аспекты — игру, гнев, упоение, экстаз, танец, музыку, бой, ужас похорон, очарование детства, сакральное — самым животрепещущим видом которого является жертвоприношение, — боже-

22. Заказ № К-6713

338

СУВЕРЕННОСТЬ

сгвенное и дьявольское, эротику (индивидуальную или нет, духовную или чувственную, порочную, рассудочную, яростную или утонченную), красоту (обычно связанную со всеми уже перечисленными формами и противоположность которой обладает столь же интенсивной силой), преступление, жестокость, испуг, отвращение, — все вместе они представляют собой формы излияний, завершенным единством которых конечно же не является традиционная, признанная суверенность, но могла бы являться суверенность потенциальная, если бы мы тайно достигли ее*. Да, я перечислил не все эти неожиданные выходы за грань мира полезных деяний, которые по-прежнему даются нам — хотя их высшая ценность отрицалась и отрицается ныне, когда торжество суверенности подменяется политической игрой. К тому же иные термины означают столь обширную область, что ими трудно пользоваться; тем не менее ближайшим образом на суть суверенности в определенном смысле указывает слово праздник (но, возможно, праздник, подобно традиционной суверенности, именно и существует лишь постольку, поскольку всеми признан; к тому же он утратил большую часть своей власти). Наконец, некоторые другие термины будут иметь мало смысла без пространных комментариев: таковы радость, печаль, боль, голод и еда, крайняя нужда и крайнее богатство (точнее, внезапный приток богатства), дар**...

В мире примата полезных ценностей никогда не проявляется общий смысл этих разнообразных форм. Напротив того, постоянной заботой архаического человека было сделать его ясным, видным и придать ему господствующий материальный облик. Все ощущения чудесного, счастливые или несчастливые, связанные с излияниями, о которых сказано выше, должны были свободно и изобильно сливаться в одной-единственной точке. Разумеется, это единство оставалось непрочным, оно тяготело, с одной стороны, к раздвоению — прежде всего на военное и религиозное, светское и духовное, — а с другой стороны, к феодальной раздробленности. Но изначально этот процесс вел к тому, что в руках отме-

ченного знаком избранности концентрировались силы войны и игры, сладострастия и богатства, священного ужаса, упоения,

*Действительно, в ней подразумевалось бы единство трагического и смешного, чистого я нечистого, целомудренной и безумной страсти и скрытной эротики... Но единство смеха и слез имеет своим следствием «смех, который не смеется, слезы, которые не плачут». Единство, о котором идет речь, имеет своим следствием несвирепствующую жестокость и ничем не устрашимый страх... В этом единстве предмет противоречивых излиянии разрешается в ничто и царит безмолвие.

**Дар, в частности, является главным предметом всей первой книги данного труда («Проклятая часть» I, «Истребление богатств»).

________________339________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

экстаза и всех искусств. Порой трудно было совместить несовместимое, и то, чего не позволяла царская божественность в тогдашнем понимании, приходилось брать на себя подменным царям: так, карнавальные короли имели двойную привилегию притягивать к себе смерть или же, по-видимому позднее, веселые насмешки.

Самая большая путаница в этой области обусловлена позднее утвердившейся мыслью о фундаментальном различии между суверенностью военной и религиозной. Я еще вернусь к этому заблуждению, возможно полному смысла, но основанному на очевидной ошибке. Пока лишь подчеркну религиозный характер всякой царской власти и внутренне суверенный характер всех религиозных форм. Собственно, из-за пренебрежения этим фундаментальным единством и не удавалось уловить смысл суверенности. Точнее, не удавалось уловить смысл тысячелетних усилий человека найти такое место, где сходятся воедино все возможности чудесного в этом мире.

Эта неудача, ныне столь очевидная, что в плане языка и сознания ничто не кажется нам более странным, чем смысл этих глубочайших исканий, все-таки имеет одно достоинство: она представляет древнее человечество в образе сугубо загадочном. Вообще, человек стал загадкой сам для себя. Условия загадки рассеяны в истории, и ныне одни лишь моменты диффузной суверенности, подлинность или глубокую значимость которых мы не можем отрицать, дают нам подспорье для решения; мы извлекаем его из себя, но его объективное существование твердо установлено. Мы не можем придавать фактам истории смысл аналогичный тому, что придавали ей люди прошлого. Если мы требуем точности, если мы отказываемся от легких средств мистического мыш \ения, которое основывается на вдохновении и личной удаче, если мы в плане познания придерживаемся правил аналогичных тем, что обеспечивали точность или, по крайней мере, неизменность научного факта, то мы должны взять за отправную точку суверенные моменты, которые мы познаем, по моей мысли, изнутри, но также и снаружи, и вновь обрести их единство, опыт которого известен нам лишь в прошлом (где он был получен извне, но о котором мы больше не имеем достоверного субъективного знания). Это единство каким-то образом существует и в настоящем времени, но никакая постижимая данность не позволяла нам ощутить его существование. Наша задача — вновь обрести такой общий взгляд, соответствующий требованиям логически связного мышления, на основе частных представлений, которые мы можем составить для себя об отдельных суверенных моментах (таких, как поэзия, экстаз, смех...).

340 СУВЕРЕННОСТЬ

4. Единство суверенных моментов и глубинная субъективность

Этот общий взгляд будет не только во многом отличаться от того смысла, который архаический человек вкладывал в свои институты царской и религиозной власти. Сам процесс его познания закономерно будет иметь иную форму. Суверенные институты прошлого существовали объективно. В общем и целом они были объективным утверждением единства суверенных моментов, которое смутно проглядывало во всей совокупности людей. Король, окруженный короновавшим его духовенством, являлся по мере возможного (то есть хотя бы в конечном итоге, пусть и со значительными пробелами) отражением той общей суверенности, что заключали в себе сокровенные движения толпы. Эти сокровенные аспекты сознавались смутно, не давались тому, кто постигал лишь их внешний образ, грубое воплощение. Король, коронованный под величественно-сакральными сводами собора, под тысячелетние трагические звуки литургии, единственный отвечал желанию созерцать чудесный символ беспредельного существования; такое чудо, казалось, немыслимо искать внутри себя. (Ныне же мы лишены возможности найти его и вне себя...)* Отныне познание единства суверенных моментов дано нам посредством субъективного опыта,

который, если мы этого желаем, может быть ясно осознан. Мы осуществляем этот переворот как сознательную операцию. Раньше моменты суверенности могли появляться только изнутри, у нас не было объективного знания о них. А теперь мы можем переходить от субъективного познания этих моментов к объективному. Мы говорим о смехе, слезах, любви помимо нашего собственного их переживания, как об объективно обусловленных процессах (я имею в виду не столько их физиологический аспект, смысл которого от нас ускользает, сколько объективные данные, рассматриваемые

психологией, — например, предмет смеха). Если же, напротив, от отдельного рассмотрения этих моментов обратиться к понятию их единства, то постольку, поскольку мы его постигаем, мы возвращаемся к глубинной субъек-

* Однако еше в 1840 г., когда гроб с телом Наполеона был возвращен в Париж, Виктор Гюго мог писать12, возмущенный тем, что депутаты под сводами Дома инвалидов не сразу сняли шляпу: «Большинство не обнажили голову до самого момента, когда внесли гроб; некоторые даже, пользуясь полумраком, не сняли шляпу вообще ни на миг. А между тем они стояли перед Королем, Императором и Богом; перед величием живым, величием мертвым и величием вечным. Г-н Таше-ро в застегнутом рединготе растянулся на пяти банкетках, уставившись в потолок и обратившись подошвами сапог к гробу Наполеона...» (Hugo V. Supplements inedifs aux Chases naw/Publ. par H. Guillemin//Figaro litteraire. 1954. 12juin. P. 5).

_______________341________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

тивности. Смысл королевской власти, в которой единство разных аспектов суверенности худо-бедно устанавливалось для других, объективно, не имел отношения к потребностям самого короля: требовалось отвечать чаяниям народа, равнодушного к тем личным задачам, которые мог ставить перед собой король. Поскольку же тем самым мы одновременно выходим и из области позитивнопрактического познания вещей, и из области субъективно-произвольных верований, то субъективно мы переживаем отсутствие объекта; отныне переживаемое нами есть ничто. Такое исчезновение соответствует объектам тех излияний, что позволяют нам познать моменты суверенности; порыв излияния всякий раз вызывают объекты, разрешающиеся в ничто, когда ожидание, полагавшее их в качестве объектов, оказывается обманутым. Момент разрешения ожидания в ничто дается нам в переживаемом нами субъективном опыте, но сам по себе объект появляется в поле позитивнопрактического познания, как хотя бы возможный объект — но как такая возможность, которая ускользает, отнимается у нас. Разумеется, ничто само по себе не появляется, ничто всего лишь исчезающий объект, но в таком качестве его может рассматривать наше познание. Таким образом, ничто находится в той точке, где равно уместны знание и не-знание, знание заключается в объективности опыта, а не-знание дается субъективно. Но полагаемая таким образом объективность рассеивается по мере того, как полагается.

Тем самым сначала наивные сказки архаических времен заменяются ясным и четким понятием, а затем оно разрешается в абсолютное не-знание. Это понятие непосредственно не связано с единствами суверенной области, с суверенностью как таковой, существующей помимо своих отдельных моментов. Прежде чем заметить их глубинное единство в ничто, в которое разрешаются их различные объекты, необходимо рассмотреть по отдельностл сами эти объекты и их распад. Тем не менее, после того как этот неизбежный окольный путь пройден, единство можно заметить и непосредственно.

Его можно заметить в том общем опыте, составной объект которого образуется слиянием различных объектов различных излияний в момент их разрешения. Я могу одновременно замечать эротическую, комическую или устрашающую окраску, отвратитель-ность или трагичность одного и того же объекта

— то есть некоего объективно обусловленного аспекта. Такой объект может быть дан только в воображении. Но воображение как раз и может сделать с ним то, чего не могла осуществить даже воля целого народа. Представлять себе, согласно выражению Ницше, трагическую ситуацию и быть в состоянии смеяться13 — для этого потребна бесконечная медитация, это лишь очень редко может быть дано в непосредственном, реальном опыте. Тем более если в этом каким-то

342 СУВЕРЕННОСТЬ

образом замешаны игра желания и беспорядочность страсти. Для этих источников чудесной возможности, в которых к тому же должны обнаружиться прозрачность, богатство и успокоительное великолепие смерти и Вселенной, потребно воображение, объединяющее то, что дается лишь по частям. В прошлом к этому опыту подступались вне институциональных форм, постольку, поскольку допускали, что опыт одиночки, предающегося на волю воображения, продолжает собой ту роль, которая в объективной суверенности принадлежит лишь Богу. Мистическая теология даже сумела понять, что, идя дальше позитивных данностей, она в итоге становится опытом НИЧЕГО. Но поскольку она была лишь продолжением объективной суверенности, то прежде всего должна была подкреплять собой объективно-мифологические основы этой архаической формы суверенности.

IV

ТОЖДЕСТВЕННОСТЬ «СУВЕРЕНА» И «СУБЪЕКТА» КАК РЕЗУЛЬТАТ ПОЗНАНИЯ

СУВЕРЕННОСТИ И САМОПОЗНАНИЯ

1. Полезный объект и суверенный субъект

Хотя и я говорил об объективной суверенности, но никогда не упускал из виду, что на самом деле суверенность никогда не бывает объективной, что она, напротив, обозначает глубинную субъективность. Во всяком случае, реальная суверенность вытекает, пусть и объективно, из условностей, основанных на субъективных реакциях. Суверенность объективна только из-за нашей

массы видит в суверене уже не объект, которым тот должен изначально быть в его глазах, а субъекта. Строго говоря, так обстоит дело и со всеми ему подобными, особенно с теми, кто входит в одно с ним сообщество. Но суверен обладает привилегией быть для него тем внутренним существом — той глубинной истиной, — к которой относится часть его усилий, та, что он отдает другим. Суверен как бы посредник между индивидом и другими. В глазах индивида он воплощает смысл других. Но от других, себе подобных, он ожидает труда, равного своему собственному. Когда же у других появился выразитель, который их представляет, он стал таковым постольку, поскольку представлял собой их сокровенную суть, а не члены,

_____________345_____________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

которые трудятся, подобно неодушевленным вещам, подчиненным инструментам. Людям неизбежно начинает казаться, что какой-то человек замещает их, умеет говорить и отвечать вместо них. Это не всегда связано с речью; главное для такого привилегированного человека — никогда не оказываться по отношению к другим в положении объекта по отношению к субъекту, который составляет его цель и которому он служит. Действительно, люди массы не могут видеть в одном из себе подобных представителя всех остальных, если он хоть на миг подчиняется кому-либо из них, а не является, напротив, для всех остальных тем, чем субъект является для объекта. Итак, суверен не трудится, но потребляет продукты чужого труда. То, что в этой продукции не необходимо для существования объекта, каковым временно является производящий человек, становится частью субъекта, каковым является суверен. Суверен восстанавливает примат настоящего времени для избыточной части продукции, полученной благодаря тому, что другие люди подчинились примату будущего времени. Суверен, воплощающий в себе сущность субъекта, ~ это тот, благодаря которому и для которого мгновение, чудесный миг, оказывается морем, куда впадают, теряясь в нем, ручейки труда. На празднике суверен одинаково тратит и за себя и за других то, что было накоплено трудом всех.

3. Что такое суверен для тех, кто его «признает»

Быть может, все это слабо доказательно, умозрительно, оторвано от реальности, которая никогда не бывает ни простой, ни ясной. Но внутренний опыт, которым я руководствуюсь, заставляет считать такое представление автономным по отношению к точным историческим данным, изучаемым, например, этнографией. Если и есть нечто такое, что мы постигаем изнутри, это именно суверенность

— как та, к которой мы стремимся сами, так и та, которую мы признаем за царственными особами, порой без всяких внешних оснований*. Такой опыт, конечно, не имеет смысла независимо от связанных с ним объективных данностей, но сами эти данности нам следует понимать в свете этого опыта, без которого они бы и не были нам даны, Некоторые условия опыта представляются нам объективно — как, например, производство, его избыточная доля и доля необходимая для существования, — но когда в игру вступает настоящее время, то, даже если говорить об объектах и продуктах потребления, на кото-

* Самый ярый рационалист среди нас все еще отчасти переживает это, глядя, какое волнение его король — или королева — внушает толпе за границей.

346

СУВЕРЕННОСТЬ

рые оно воздействует, эти объекты оказываются разрушены, потреблены, и предпочтение, отдаваемое мгновению, соответствует презрению к объективному миру. Возможны и другие подходы к мгновению, но оно всякий раз отсылает только ко внутреннему миру субъекта. Учитывая это, признаю, что говорил неопределенно: из моих высказываний не остается ничего, что бы я мог схватить, но именно к такому состоянию я и стремился. Моя мысль теряет точку опоры, когда объективные вещи перестают меня навязчиво преследовать, когда в моих глазах их мгновенное разрушение значит больше, чем мое былое уважение к ним, чем моя былая забота об их приобретении, чем присущая им одним серьезность. В этот момент я еще рассматриваю объективные вещи, но в свете такой внутренней истины, что они оказываются лишь поводом для субъективной игры. Тем самым моя мысль переходит из одного мира в другой — из объективного мира, где она строится, в мир субъективный, где она распадается, но пока она распадается и еще не распалась полностью, я еще могу выразить ее содержание. Так, я мог написать: «Суверен восстанавливает примат настоящего времени для избыточной части продукции, полученной благодаря тому, что другие люди подчинились примату будущего времени...» Я это мог лишь потому, что в себе самом различил мгновение, когда примат будущего времени больше не действителен и я вел себя так же, как, по моему ощущению, на свой лад ведет себя суверен. Эти способы поведения, эти умонастроения могут сообщаться другим, и суверенность есть институт, поскольку ей не чужда и масса, поскольку умонастроение суверена-

субъекта субъективно сообщается тем, чьим сувереном он является. Субъективность никогда, разве что косвенно, не бывает о&ьектом дискурсивного познания, зато она сообщается от субъекта к субъекту при ощутимо-эмоциональном контакте — например, в смехе, в слезах, в праздничной суматохе... Когда мы смеемся, то это не один и тот же объект независимо производит одинаковое

воздействие на разных людей. Такой объективный механизм, пожалуй, и можно уловить, но в нем не учитывается субъективность смеха, которая не поддается дискурсивному выражению, а с внезапноошеломительной ясностью ощущается смеющимися друг в друге, словно один общий смех вызывает у них в душе один общий прилив чувств. Волнение, обозначаемое словом «суверенность», реже, чем смех, рассматривают как заразительную субъективность (как внезапную сокровенную волну, пробегающую по толпе). Но, с одной стороны, я испытываю это волнение и в одиночку, когда сильно переживаю чувство своей субъективности, предстающей мне чудесным образом, в результате таких сцеплений, которые обычно привязывают меня к объектам; а с другой стороны, я узнаю то же самое чувство в порывах толпы при чудесном явлении короля — менее сильное в каждом из образующих эту

_________________347_________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

толпу и в то же время более сильное благодаря огромной толпе, которая его отражает; в обоих случаях впору вскричать: «Невозможно, и тем не менее вот оно!» Действительно, в обоих случаях нам является субъект, всегда неожиданный, свободный от той тяжеловесности, что навязывает нам мир пользы, от тех забот, куда засасывает нас мир объектов.

Я не могу сразу же уточнить отношения и различия между разными видами волнения, о которых идет речь (связанными со смехом, слезами, праздником, чувством суверенности...). В рамках настоящего «теоретического введения» можно лишь наметить некое представление, в итоге возможное лишь при новом и новом переживании описанных выше эмоций и их связей с конкретными объективными реальностями, которые вызывают их в том или ином случае, Но прежде всего мне следует сказать о том, что делает институт суверенности возможным и даже легко выносимым. Человек, воплощающий собой в глазах каждого участника сообщества достоинство всех остальных, как уже сказано, может это делать постольку, поскольку обозначает собой их субъективность. Это предполагает сообщение от субъекта к субъекту, о котором я говорю и в котором промежуточным звеном служат объекты, причем лишь при условии, что в ходе операции они лишаются значимости, разрушаются как объекты. В частности, так обстоит дело и с сувереном, который прежде всего есть объект, отличный от того, кто видит в нем не только человека, но и суверена. Когда я вижу на улице этого прохожего, я могу рассматривать его как отдельный от меня и ничем мне не интересный объект, а если хочу, то и как подобного себе; так получается, если я хотя бы частично отрицаю в нем объективность случайного прохожего — например, если смотрю на него как на брата, видя в нем только субъекта, с которым я могу, должен сообщаться, ке считая более чуждым себе ничто касающееся его субъективности. Брат, в опреде^еоьом смысле, означает отдельный объект, но этот объект как раз несет в себе отрицание того, что определяет его как объект. Для меня это объект, это не я, это не субъект, которым являюсь я, но раз я говорю, что он мой брат, значит, я уверен, что он подобен тому субъекту, каким являюсь я. Следовательно, я отрицаю субъектно-объектное отношение, которое представлялось мне вначале, и моим отрицанием вводится субьектнО'Субъектное отношение между моим братом и мной, которое не отменяет, а преодолевает первоначальное отношение. Иногда слово брат означает кровное родство (объективно определяемое, несущее в себе отрицание всего отличающего, утверждение сходства), а иногда — сходную по природе связь между любым человеком и мной. Подчеркиваю этот последний смысл, дабы противопоставить его смыслу слова суверен, которое, если бы я сам имел суве-

348

СУВЕРЕННОСТЬ

рена, а не объект, каким являюсь для суверена, относилось бы к тому субъекту, каким суверен являлся бы для меня. Как уже сказано, субъект — это в первую очередь я сам, а суверен изначально является для меня объектом. Но, поскольку я работаю на других, кого представляет собой суверен, я являюсь не субъектом, а объектом для того или тех, на кого работаю. Я еще являюсь субъектом, но по окончании труда. Собственно, я и сам считаю себя объектом, работающим на себя самого. Я вновь становлюсь субъектом, если отрицаю в себе примат будущего мгновения ради мгновения настоящего, но, подобно тому как иногда я рассматриваю себя в ходе труда как объект, покорно служащий субъекту, каковым я являюсь в данный момент, так и суверен рассматривает меня как объект, поскольку я произвожу то, чем распоряжается он. Он знает, что в действительности я не переставал быть субъектом, но я уже не вполне являюсь субъектом, поскольку я тружусь, и не только для себя, но и для других, а тем самым и для суверена, который их представляет. Я являюсь субъектом, но суверен, который не трудится, является им иначе, чем я. Я являюсь им только в принципе. Мне нелегко обрести всякий раз неожиданное явление — явление цельной субъективности, ничем не сгибаемой и не вязнущей в подневольных усилиях. Это своенравное, глубоко сакральное явление вообще более не давалось бы мне, если бы мой труд не предохранял от этой беды хотя бы суверена. В принципе, благодаря моей работе суверен, если захочет, может жить в текущем мгновении; важно не то, хочет он этого или не хочет, а то, что он это может и, имея такую возможность, он демонстрирует ее. Суверен изначально заключает в себе противоречие: воплощение субъекта является его внешним аспектом. Но это не совсем так: по

существу, суверенность дается внутренне, ее присутствие по-настоящему демонстрируется только внутренним сообщением. {Не хотелось бы, чтобы эта схема прямо зависела от тех или иных конкретных реалий, но не могу не напомнить, что часто царственная особа столь глубоко сакральна, что опасно дотрагиваться до того, до чего дотрагивался царь:* то, что

* «Малайцы, — пишет X. Вебстер1*, — не только почитают королевскую особу священной, но и верят, что святость ее тела переходит на знаки королевской власти и убивает тех, кто нарушит королевские табу. Так, малайцы твердо убеждены, что всякий, кто нанесет тяжкое оскорбление королевской особе, всякий, кто коснется (даже на миг) или воспроизведет (даже с разрешения короля) основные знаки его царственного достоинства, всякий, кто неправомерно воспользуется одним из этих предметов или одной из королевских привилегий, будет Kena daulat, то есть смертельно поражен каким-то электрическим разрядом божественной мощи, которая, по мнению малайцев, заключается в королевской особе и которую называют daulat — "королевская святость"» (цит. по: Skeat W. W, Malay Magic. L., 1900. P. 23).

_________________349_________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧТО Я ПОНИМАЮ ПОД СУВЕРЕННОСТЬЮ

сакрально, что опасно, в общем и целом считается внутренним, по сути его смыслом является только внутренний мир.) Тем не менее суверен объективно определяется действием суверенности: его субъективность всегда выражалась в самых общих терминах, и, хотя только она одна и существенна, средства для ее достижения самые грубые; это средства внешние. Однако в определенном смысле это лишь по видимости так. По-видимому, миропомазание, знаки власти, царские запреты и царская щедрость не только обозначают царя, но и делают его таковым: царь иудейский — это помазанник Божий. То, чем является царь, тем не менее чуждо причинно-следственным связям. Если царь — помазанник Божий, значит, сделал его таковым именно Бог, а не люди, поскольку они распоряжаются этими причинно-следственными связями; Бог — тот, кто в сознании поминающих его имя находится вне тварного мира, кто ни от чего не зависит, кто выше представляющего его царя и является единственным настоящим сувереном. Точно так же святое причастие является, как утверждает церковь, духовным благом не потому, что над ним были произнесены предписанные слова; силу, способную превратить объективную реальность хлеба в субъективное присутствие Бога, словам священника придает воля самого Христа, не предопределяемая ничем объективным. Вообще, потребность не оставлять истину царской власти в зависимости от какой-либо внешней детерминации ощущалась столь сильно, что выбор суверена чаще всего зависел от какого-то заранее данного фактора, которого не могло заменить использование никаких средств, — например, от кровного наследования. Уловка была грубой, поскольку ясно, что при возникновении династий различие между первым сувереном и другими людьми образовалось одним лишь применением внешних приемов. Но, возможно, использование средств не имело того смысла, который подсказывает нам объективное мышление. Достоинства, которые должен был продемонстрировать первый суверен, были в принципе иными, чем достоинства государственного деятеля или военного вождя, которые всегда оказывают внешнее действие с целью изменить в пользу своего народа те или иные качества объективного мира. Он должен был доказать наличие у него достоинств субъективного порядка; он должен предстать перед другими в суоъектнообъектном отношении, как Человек перед остальным миром, перед зверями, перед вещами. Несомненно, это было не так просто, как нам кажется, и к тому же эквивалентность оппозиций субъект/объект и человек/зверь установилась нелегко. Но он должен был демонстрировать вовне некоторую внутреннюю истину. Он находился в ситуации пророка или святого, доказывающего свою божественность чудесами, в которых проявляется внешняя действенность

субъективной святости.

350

СУВЕРЕННОСТЬ

4. Признание чужой суверенности, личное положение в иерархии и должность —

или фундаментальное различие между религией и царской властью

Заложенная в любом человеке возможность замечать в другом его внутреннюю истину и трудность заметить ее в себе самом — такова основа обезоруживающей силы суверенности.

Прежде всего, отречься в пользу кого-то другого не так легко. Хотя бесчисленные массы людей делали это добровольно и даже повторяли свой опыт снова и снова, но при этом каждый стремился выгородить себя — встать ближе других к суверену, к тому, кто воплощает собой богатейшие возможности бесконечного бытия. Суверен окружал себя двором, где исходивший от него свет непосредственно освещал наиболее приближенных особ. Человек мог по своему рождению стоять вплотную к этому верховному сану, обладать которым мог лишь кто-то один. На каждой более высокой ступени притязания становились все менее оправданными, но всегда был риск, что у кого-то они окажутся законнее, чем у другого. То, чего не дано с рождением, могли доставить искусность в честолюбии, интриги или заслуги. Даже деньги благодаря их трате давали возможность походить на суверена; благодаря состоянию человек выбирается из недостатка средств, который отдает его во власть необходимости и придает ему в этом мире подчиненный облик. Поскольку в этом мире мы не можем притязать на абсолютную независимость от всех, мы так или иначе стараемся заполучить хотя бы отблеск того безраздельного великолепия, которое по праву принадлежит