Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

гибридные, представляющие второстепенный интерес. Как только чистая власть освобождается от компромиссов, а именно не пытается корчить из себя суверенность, все происходит так, словно отрицание суверенности в каком-то смысле идентично суверенности. Похоже, что ее чистая объективность обладает свойством самой суверенности. Из объективности власти, и только из нее одной, вытекает отмена суверенности: если бы сохранился хоть какой-то элемент субъективности, стремления к высокому положению, то сохрани-

Этой невозможности большого политического мира соответствует относительная возможность литературного мира, где претензии на суверенность не выглядят комичными постольку, поскольку они трагичны и неизбежны.

___________________433_______________^

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА...

лась бы и суверенность, зато законченная объективность оказывается наравне с суверенностью и обладает силой ее уничтожить. Тот, кто наделен верховной властью в ее объективности, ставит перед собой цель всячески мешать господству суверенности над вещами; необходимо освободить вещи от какой бы то ни было частной подчиненности, отныне они должны подчиняться только недифференцированному человеку; тем самым человек, обладающий такой властью, но добровольно лишающий себя права пользоваться вещами, которыми он управляет (точно так же, как если бы вещи сами управляли собой), становится равным суверену, свергнутому с трона его предшественниками.

[70. Советская власть связана вторичными узами с архаической, также вторичной, формой традиционной суверенности]

Однако власть, кладущая конец падшей суверенности, сама материализуется.

Она требует накопления, поскольку в ее основе принцип противодействия тратам, создающим высокое положение. Отсюда вытекает уникальное соотношение сил. Но что означает это материальное могущество для того, кто им обладает? Если обычно мы допускаем, что возможность делать это или то обладает сама по себе притягательностью, то действительно ли дело тут в притягательности этого или того? А может быть, это возможность делать выбор? Или желанной является возможность руководить, вести игру за других, когда разыгрывается их судьба? Но это могло бы лигль умножить интерес игры — он не возникает из-за увеличения "шсла участников. Склонность иметь в своем распоряжении подчиненные не 11риходит-ся рассматривать всерьез. Остается выбирать из двух: либо речь идет об услугах или благах, которых можно ожидать от их труда (эти услуги или блага зависят от занимаемого положения), либо тот, кто ими управляет, желает стать для них субъектом по отношению к объекту, но это отношение само связано с занимаемым положением.

Объективная власть, о которой я говорил, сама по себе есть цель, и ее можно рассматривать как цель, превосходящую все эти аспекты, ограниченные пережитками суверенности. Конечно, мы должны учитывать подобные пережитки: ничто происходящее в мире людей не обладает — по крайней мере, не может обладать долго — настоящей чистотой. Но при той расстановке сил, о которой идет речь, объективность власти на самом деле не представляет собой единственной цели. Мы не должны забывать о военном

28. Заказ № К-6713

434 СУВЕРЕННОСТЬ

происхождении и форме этой власти. Не стоило особо подчеркивать, что в известном смысле советская власть есть военное командование, а коммунистическая партия организована как армия. Коммунистическая деятельность — это сражение. Классовая борьба — это война, в которой бывают перемирия, однако эти перемирия только меняют способ борьбы, они не могут положить ей конец. Коммунисты хотели бы, чтобы их противники и даже друзья по мере возможности забыли об этом, однако и доктрина и факты совместным действием исключают всякие сомнения.

Говоря о суверенности, трудно не говорить одновременно о военном, командовании, хотя бы для того, чтобы установить между ними различие. В самом деле, это различие никогда не бывает ясным. При необходимости я даже мог бы говорить о военной и религиозной царской власти, как будто бы суверенность, обычно имеющая религиозный характер, могла быть также и военной. Действительно, сродство между суверенностью и организованным неистовством войск столь велико, что нередко суверена назначала воинская удача. Суверен сам по себе пассивен, а командующий войсками, напротив, придает решительную форму активности. Правда, в архаическом обществе война, по-видимому, была разгулом ярости. Самым впечатляющим ее аспектом была ритуальная жестокость, подчинявшаяся определенным правилам. Сам факт религиозной трансгрессии, как бы сакральное нарушение запрета на убийство усугубляли суверенный характер того воина, который увлекал других в ярость насилия. Расчетливость отдалила военное командование от религиозной квалификации суверена, однако не могла ее уничтожить, и порой даже случалось, что создавала ее постольку, поскольку сила вещей неправомерно решает судьбу существующего лишь отдельно и автономно от нее, наверху. Тем не менее военное командование, которое могло назначать суверена, не создавало самой суверенности, народ по-прежнему был привязан к формам сакрального происхождения (цезари придумали хитроумную религиозную комедию, Наполеон сделался наследником Карла Великого68, а сам Карл Великий объединил достоинство германских королей с достоинством римских цезарей). Мне не хотелось бы в связи с коммунизмом далеко вдаваться в «теологические»* рассуждения, без которых я не мог обойтись в своем изложении ввиду их важности. Но,

думается, мы вправе сказать по поводу коммунистической вла-

* Я употребляю слово «теологический» в том смысле, в котором его употребляет Жорж Дюмезиль, когда пишет об индоевропейской теологии, независимо от какого-либо единого Бога. Поэтому лучше даже говорить «атеологический», усматривая в сакральном и в богах, а равно и в принципе суверенности, отрицание совершенного Бога, наделенного атрибутами вещности и разумности.

___________________435___________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА...

сти, что в этом смысле она аналогична суверенности. Военная организация и борьба сформировали и назначили обладателя власти; они даже определили его единоличный характер, однако в плане суверенной истины, где она располагается, советская власть дана главным образом во внутреннем опыте, сформулированном выше, в объективности, основанной на отказе от имевшейся и отмененной суверенности.

По сути, цель могущества, порождаемого машиной советской власти, заключена именно в этой «теологической» истине. Однако верно это лишь в глубинном смысле. У этого могущества есть и прямой смысл: по условиям своего происхождения и по воспитанию тех, кто ею обладает, это неизбежно военная мощь. Коммунизм таит в себе опасность, порождаемую тем, что накопление не может преследовать иной цели, кроме войны. Стремление к отличию и соответствующее ему использование богатств может обрести для себя в войне благоприятную возможность, а ликвидация различий между людьми в тенденции вообще закрывает иные выходы. Все бы уже свершилось, не будь обладатели власти вольны их открывать.

[ 7 7. Конечная значимость субъективности]

Эта их свобода влечет за собой коренные перемены. Будучи чужд коммунизму, я не имею ни возможности, ни обязанности говорить о них, поскольку речь тут идет о будущем. Во всяком случае, хоть я и упоминаю об этих предполагаемых переменах, это не дает мне повода напоминать о том, какой интерес вызывают иерархические отличия в буржуазном обществе! В буржуазном обществе существует своего рода равновесие, но это шаткое равновесие не может служить примером для мира, который попытался пересилить судьбу. По эту сторону занавеса никто не вправе давать уроки тем, чьим уделом стало поставить на карту все. Заканчивая разговор о различиях, мне хочется уточнить, что возможность, о которой я еще буду говорить, имеет смысл только при неопределенности всех вещей, свойственной состарившемуся обществу.

Касаясь устранения различий, я до сих пор говорил так, словно считал возможным устранить их полностью. Но главным образом я рассматривал субъективные различия, вытекающие из объективных: например, у владельца недвижимости, который корчит из себя суверена, потому что живет в прекрасном доме. Феодальный сеньор тоже получал частицу своей славы от обладания поместьем; но главным для него всетаки было субъективное отличие, дворянское благородство, которое и давало ему права землевладельца. А

436 СУВЕРЕННОСТЬ

когда буржуа присваивал себе субъективное отличие, дворянское благородство, то оказывался смешон. Его жизнь, проходившая в мире вещей, сама была лишь одной из вещей этого мира. Но тем не менее качество человечности не переставало быть субъективной истиной; многочисленные заблуждения не меняли его суть.

Поскольку глубинное отличие служит цели достижения субъективной истины, оно никогда не перестанет быть высшей ценностью для человечества. Коммунизм разрушил только извращенную буржуазную форму суверенной субъективности. Если при этом он в принципе противится стремлению к субъективности, то лишь в силу традиционной путаницы, которой буржуазия придала свой карикатурный вид, когда субъективность смешивается с вещами. Коммунизм же подчеркивает свое враждебное отношение к субъективной жизни отчасти потому, что все еще поглощен идеей первоначального накопления, которое несовместимо с наслаждением текущим мигом, откуда и вытекает самоприсутствие субъекта.

Мое исследование, напротив, стремится показать тот аспект отличия, который нельзя уничтожить без одновременной ликвидации субъекта, а именно суверенную цель объективной деятельности. Для этого мне пришлось выявить то, что скрывается за гримасами человеческой жизни: эти различия можно преодолеть, но только уяснив, что же они изначально означают.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР И КОММУНИЗМ

I

НИЦШЕ И КОММУНИЗМ

7. Кажущаяся несравнимость Ницше и коммунизма

Несравнимость Ницше69 и коммунизма поражает с первого же взгляда.

В принципе произведения Ницше необоримо притягательны, однако это притяжение не приводит ни к каким последствиям. От его книг пьянит, как от вина, которое будоражит и озаряет, но оставляет неизменной простейшую структуру мысли.

По сравнению с такой не имеющей последствий трагедией проблема коммунизма обладает куда

большей важностью. В каком-то смысле не имеет значения, что в трагедии разыгрывается судьба самой главной для меня ценности. Я не могу забывать, что только коммунизм поставил этот вопрос в общем виде.

Коммунизм требует для каждого человека права на жизнь, которого его частично лишает ныне действующая юридическая система. Вокруг меня на карту поставлены интересы масс; даже если предположить, что это происходит менее болезненно, чем с интересами пролетариата во времена Маркса или же сегодня с интересами обездоленных наций (таких, как Индия или Китай), я все же понимаю, сколь значительны силы, которые коммунизм приводит в движение. К тому же коммунизм, представленный державами, занимающими немалое место в мире, оспаривает право на жизнь тех, кто пользуется преимуществами буржуазного общества, например, для писательской работы. Таким образом, проблема коммунизма встает перед каждым из нас как базовая; принимаем ли мы коммунизм или отвергаем, он ставит перед нами вопрос о жизни или смерти. Коммунистические активисты располагают в своих целях не только стройной доктриной, в основе которой лежит прозорливая теория Маркса, но и деятельной организацией, которая благодаря строгой дисциплине обладает образцовой эффективностью. От каждого в ней требуется слепое следование теории, самоотверженность вплоть до смерти и отре-

438 СУВЕРЕННОСТЬ

чение от индивидуальной воли, причем никто не обещает награды, которая бы соответствовала подобным жертвам (отчасти такой наградой может даже стать уничтожение одних другими, которое следует за великими революциями). Дело в том, что как только зафиксировано общее дело, то сначала для сторонников коммунизма, а в конце концов и для каждого, кто вступает в коммунистическое общество, ничто уже не имеет большего значения, чем оно. Личная ангажированность сторонника коммунизма вытекает из обязательства, возлагаемого на всех людей, а не обязательство это создано личной ангажированностью. Индифферентность или враждебность к коммунизму ничего здесь не меняют: даже если человек нейтрален к коммунистам или враждует с ними, для него нет ничего более важного в мире, чем их начинание. В наши дни убежденность активистов придает коммунизму исключительную значимость для всех; ему удалось поставить на карту судьбу человечества, и ничто более не существует вне его пределов.

Яволен думать или говорить, что на самом деле мысль Ницше значит не меньше, а в каком-то смысле даже больше, чем коммунизм. Но мне придется как минимум признать, что она не была верно понята и на сегодня является как бы несуществующей. Интересующиеся ею сплошь и рядом непоследовательны. Я не говорю о тех, кто посвятил ей квалифицированные труды, кто открыто рассчитался с нею. Жизнь Ницше принято рассматривать как сказку, разумеется, с трагическим концом. Наивная ностальгия по живой мифологии легко придает смысл этой сказке; однако такая мифология столь же далека от жизни современного мира, как и мифы древности. А хуже всего были те последствия, которые пытались придать ей люди, использовавшие в своих корыстных целях учение, чья сущность в несводимости к какому-либо служению, в суверенности. Им было легко не обращать внимания на этот изначальный отказ Ницше. Они это делали тем более беззастенчиво, что Ницше умер, не оставив преемников. Его подвижная, конкретная мысль, связанная с историческими условиями, полностью исчезла вместе с ним. Он обрел толкователей, но они обращались с ним как с покойником, лежащим на анатомическом столе.

2. Тождественность доктрины Ницше и доктрины, изложенной в «Проклятой части»

Яединственный выступаю не комментатором Ницше, а таким же, как и он. Не то чтобы мои идеи были всегда созвучны его иде-

______________439______________

ЧАСЦ> ЧЕТВЕРТАЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР И КОММУНИЗМ

ям: нередко они с ними расходятся, особенно в детальной проработке теории*. Однако мои идеи определяются теми же условиями, что и идеи Ницше. Исторический мир не давал ему ничего суверенного, что он мог бы признать. От отвергал царство вещей, и, по его убеждению, наука не могла быть пределом и целью человека, поскольку, взятая как она есть, она ведет к подчинению духа объекту. Ему необходимо было вновь обрести утраченную суверенность. Эти принципы определяют и ту ситуацию, от которой зависела мысль Ницше, и ту, в которой «Проклятая часть» усматривает начало нового развития.

Коммунисты противятся тому, что им представляется суверенным. А для Ницше мир, лишенный того, что я называю суверенным, стал бы невыносимым. К традиционной суверенности он относился так же, как и коммунисты. Но он не мог принять мир, где человек — каждый человек — был бы средством, а не целью какого-либо общего начинания. В этом причина оскорбительной иронии, с которой он обращался к предшественникам национал-социализма, и его резкого, хоть и без презрения, неприятия современной ему социал-демократии, производным от которой стал коммунизм. Принцип учения Ницше, равно как и основная мысль этой моей книги, — отказ служить (быть полезным). Ницше отделяло от Бога или от морали не личное желание наслаждаться, а протест против морализирующей

(порабощающей) суверенности, увязшей в христианстве, и против порядка вещей, в рамках которого разум, рассматриваемый как самоцель, замыкает собой субъективную жизнь и мысль.

Таким образом, учение Ницше — то есть позиция суверенности, независимой от тех форм, где она вязнет, как я стремился ее представить в своем длинном исследовании, — перестает выглядеть какимто напрасным возбуждением по сравнению с коммунизмом. В современном мире вообще есть только две приемлемых позиции. Коммунизм, сводящий каждого человека к объекту (и тем самым отбрасывающий обманчивые видимости, которые напускал на себя субъект), и точка зрения Ницше (сходная с той, что вытекает из моей книги) освобождают субъекта как от ограничений, налагаемых прошлым, так и от объективности настоящего.

* Если бы я стал подробно толковать о воле к власти, то стало бы ясно, что моя мысль лишь косвенно продолжает собой мысль Ницше. По моему мнению, ошибка Ницше состоит главным образом как раз в том, что он недооценил противоположность суверенности и власти.

440

СУВЕРЕННОСТЬ

3. Идея Ницше, Гегеля и моя собственная

Вероятно, попытка изолировать эти два учения от всей совокупности существующих теорий покажется странной, неуклюжей, скорее похожей на провокацию, чем на логически неизбежную позицию. В принципе Ницше и я — просто два человека среди прочих, два «мыслителя» в массе других, которая заполняет собой историю философской мысли буржуазного мира. Обычно Ницше приписывают первостепенную значимость, но она находится как бы в подвешенном состоянии, ни с чем не связана, кроме порой лишь отстало-националистических форм насилия.

Как бы там ни было, утверждать, что только эти две позиции и совпадают, было бы, пожалуй, произвольно. Другие люди тоже утверждали свою независимость, суверенность своей мысли в мире, где и вообще ценности подвергаются пересмотру. Банальным будет отметить, что «абсолютное знание» Гегеля замещает собой Бога и что это «абсолютное знание» неотличимо от самого Гегеля. Рискуя показаться ограниченным и даже если возникнут другие вопросы, я буду здесь говорить только об учителе Маркса.

Главный мой замысел связан с гегелевской волей к автономии (для Гегеля речь идет об автономии мысли, но для него невозможно отделять мышление от других содержаний этого мира). Несомненно, что, по мнению Гегеля, философ, связанный с господствующими формами, как разум с телом, образующий с ними такую же целостность, достигает автономии, которой не достигал господин (в терминологии Гегеля, это примерно то же, что суверен): действительно, при окончательно возможном состоянии вещей философ не может пожелать ничего, что не было бы господствующей реальностью, а господствующая реальность не может производить ничего, что не отвечало бы учению философа. Разницу между моей диалектической теорией и теорией Гегеля нелегко сформулировать, поскольку развитие и той, и другой все время может вновь подхватываться противоречием*. В том целостном движении, каким является для меня теория Гегеля, нет ничего такого, чему я отказался бы следовать. Но автономия «абсолютного знания» у Гегеля — это автономия рассуждения, развивающегося во времени. Гегель связывает субъективность не с исчезновением (постоянно возобновляющимся) объекта, а с тождеством субъекта и объекта, достигаемым ими в рассуждении. Но в конечном итоге «абсолютное зна-

* Я могу сам продолжать теорию Гегеля в каком-либо пункте, но она все же не станет моей (то есть я не вправе противопоставлять эту теорию гегелевской, как другую теорию). Так Александр Кожев развивает не другую теорию, а именно

теорию Гегеля7".

________________441________________

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР И КОММУНИЗМ

ние», рассуждение, где отождествляются субъект и объект, само растворяется в ничто не-знания, а сама мысль не-знания исчезает в мгновении. С одной стороны, «абсолютное знание» и исчезающая мысль тождественны; с другой стороны, это тождество не встречается в жизни. «Абсолютное знание» замкнуто, тогда как движение, о котором говорю я, открыто. Исходя из «абсолютного знания», Гегель не мог избежать исчезновения рассуждения, однако исчезало оно во сне*. Та исчезающая мысль, о которой толкую я, есть пробуждение, а не сон мысли; она встречается при равенстве — и сообщении - с суверенными моментами всех людей, в той мере в какой люди не хотят воспринимать их как вещи**. Она встречается особенно в такие моменты, которым предшествует сознание или мысль не-знания***. Речь идет о таком рассуждении, которое вступает во мрак и даже окончательно погружается в него благодаря самой своей ясности (мрак — это окончательное безмолвие). Речь идет о таком рассуждении, когда мысль, доведенная до предела, требует жертвоприношения, то есть смерти, самой мысли. Таков, по моему мнению, смысл творчества и жизни Ницше. Нужно в лабиринте мыслей наметить пути, которые через приступы буйного веселья ведут к тому месту смерти, где чрезмерная красота вызывает чрезмерное страдание, где сливаются воедино крики, которых никогда никто не услышит и бессилие которых, при пробуждении мысли, является нашим тайным великолепием. Крик Ницше напоминает сновидение, где нам нужно закричать во весь голос, а мы в ужасе чувствуем,

что не можем издать ни звука. И тем не менее это крик радости; это крик счастливой субъективности, которую больше не обманет мир вещей и которая знает, что сводится к ничто. Отсюда проистекает, при всем видимом отчаянии, неожиданный жест лукавства (это и есть та мудрость, на которую мы можем претендовать). Ницше в самом ^ебе соединил умопостигаемое и чувственное, и своей мысли он не давал никакой цели, кроме суверенных моментов, определяющих лицо человечества. Ни одно дело, ни одно обязательство не вытекает из пустой щедрости, с которой не связано никакое ожидание. Но Ницше — из

*То есть во сне действия, мало отличающемся от физиологического сна или смерти по сравнению с тем состоянием пробуждения, о котором говорю я.

**То есть в определенной мере, но, конечно, никогда не абсолютным образом. *** Переход от знания к не-знанию является моментом не образования, а разложения мысли, исходящей либо из классической идеи Бога, либо из идеи «абсолютного знания», это атеизм, противостоящий слепой вере в Бога, но без возмещающей ее опоры на ограниченную веру в вещи, то есть чувство тождества «абсолютного знания» и ничто; Ницше единственный описал это как «смерть Бога» («Веселая наука», §125).

442

СУВЕРЕННОСТЬ

тех, кто дарит, и его мысль не может быть изолирована от движения, пытающегося противопоставить буржуазии-накопителышце возобновление жизни в мгновении. Гегель поначалу увлекался романтизмом, но затем отверг его, и этот разрыв в конце концов привел его к признанию буржуазного государства (тем самым он не порвал с революционными идеалами своей юности; он сделал выбор в пользу буржуазного государства, буржуазных по духу чиновников, а не в пользу государства феодального.) Ницше и сам сражался с романтизмом, но к этому его привела ненависть к Вагнеру;71 он отвергал напыщенность и нестрогость, он соединял сухость ума с глубиной чувственной жизни, однако твердо стоял на позициях, игнорирующих расчет; дар Ницше — это дар, который ничем не ограничен; это суверенный дар, дар субъективности*.

П НИЦШЕ И ИИСУС

7. Стремление Ницше занять место Иисуса

Ницше — единственный, кто занимает позицию, независимую от коммунизма* *. На мой взгляд, это очевидность.

Чтобы прояснить ее, недостаточно просто показать, что Ницше был объектом недоразумения, мне хотелось бы также выявить масштаб и неизбежность этого недоразумения.

Отправным пунктом возьмем замечание Жида72.

*Были и другие, кто, как и Ницше, безличным образом преподносили себе подобным такой же суверенный дар; они делали это столь же необходимым жестом, и они обладали не меньшей, нежели он, силой для обеспечения суверенности своего дара. Были и такие, кто сумел выступить еще более захватывающе. Единственное преимущество Ницше, которое более всего и значит с моей ограниченной точки зрения, заключается в том, что с субъективностью он соединяет познание и потому его мысль несовместима с мыслями, занимающими свет (фашистское огрубление в этом плане ничего не меняет).

**Разумеется, традиционные позиции уже «преодолены»; это слово, конечно, упрощает суть дела, но если не считать подобную точку зрения разумной, то нет и особого смысла читать данную книгу. Не будем говорить о буржуазных позициях. Но ведь как будто бы возможна и гегелевская позиция, которая не обязательно является коммунистической и которая согласуется с той интерпретацией коммунизма, что даю я сам во второй части книги III. Суть ее такова: сосуществование двух миров возможно, их различия будут смягчаться, существует общность всех людей. Однако это не позиция; это вообще означает, что отныне всякая позиция становится излишней.

______________443______________

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР И КОММУНИЗМ

«Ницше завидовал Христу, завидовал до безумия, — утверждал Жид. — Создавая "Заратустру", Ницше мучился желанием создать противовес Евангелию. Нередко он следовал форме Заповедей блаженства, чтобы затем опровергнуть их. Он написал "Антихриста", а в последнем своем произведении, "Ессе Homo"73, представил себя победоносным соперником Того, чье учение он хотел заменить своим»*. Тем самым Жид небезосновательно выделил черту, отличающую Ницше от всех остальных. Столь очевидную сторону дела нельзя было не заметить, но обычно на ней никто не останавливается. Кажется, некоторые избегают о ней думать, поскольку это трудно, или, наподобие Жида, думают об этом с чувством неловкости и страха. Итак, зависть к Христу есть нечто неудобосказуемое?

Однако сам-то Ницше ее высказал... Высказал странно, поскольку его мания величия в «Ессе Homo» (название повторяет слова о Христе74, которые автор применяет к себе) комична своей двусмысленностью. Она преисполнена дерзким весельем и опровергает то, в чем признается. Эта книга имеет смысл завещания, однако Ницше уклоняется в ней от прямого ответа. «Я не человек, я динамит, — говорит он. — И при всем том во мне нет ничего общего с основателем религии. <...> Я не хочу «верующих»; я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя. <...> Я не хочу быть святым, скорее шутом <.„>»**.

Отречение так сильно связано с признанием, что признание вполне состоялось лишь в безумии. Припадок, во время которого разум Ницше помутился, последовал вскоре после написания «Ессе Homo», подчеркнув его оскорбительную дерзость; записки, которые Ницше подписывал «Распятый», повторяли и завершали признание, но его безумие лишь ясно признавало то, что он скрывал в здравом уме.

Первым порывом является желание этим (болезнью) и объяснить то, что Жид называл завистью Ницше. Совреме:шый человек, жизнь которого протекала без тайн, который был профессором и до конца 1883 года вел цивилизованный образ жизни, не мог по собственной воле соскользнуть в область мифов. Он не мог сам достигнуть божественности. Никто не сомневается (и Ницше сам это предчувствовал), что намерение стать более чем человеком обязательно приводит к «комической развязке»***. Тем не менее то было достаточно твердым решением {которого, судя по всему,

*Gide A. Dostoievski // CEuvres completes: En 15 vol. P.: NRF, 1932-1939. T. XI. P. 185-186.

**Ницше Ф. Ессе Homo // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 762, -

Примеч. ред. *** См.: «Веселая наука», § 153.

444

СУВЕРЕННОСТЬ

он не мог избежать) человека, чья изначальная ясность и тонкость ума не подлежат сомнению: безумие в прямом смысле слова возникло позже и не позволяет сводить к болезни то вторжение в область божественного, следствием которого явился в 1882 году тягостный провал «Заратустры»*.

2. Проблема Ницше,

или Пустынный берег

Нелегко ясно уловить, ответом на какую проблему стала эта позиция Ницше. Его безумному смятению диаметрально противоположен гуманизм Жида. Заботы Ницше непостижимы для Жида, и он пишет: «Непосредственной, глубинной реакцией Ницше была, надо признать, зависть»**.

Действительно, хотя реакция Ницше не относилась к обладанию женщиной, властью или престижем, она и в самом деле не отличалась от зависти или ревности. Но оставим в стороне недобрые и жалкие истории — Ницше ведь не завидовал никакому другому человеку, не завидовал ни Платону, ни Будде, ни кому-либо еще... Его поведение объяснялось только проблемой Бога и божественности Иисуса.

Парадоксально, но объектом зависти Ницше был Бог.

Вероятно, он единственный мог сказать: «Нет ни Бога, ни человека выше меня!» Ясперс77 утверждает, что со времени «Чело-

7ft

веческого, слишком человеческого» скромность в нем становилась все заметнее***. Но он сам же говорит о переживаниях пятнадцатилетнего Ницше, который писал:

Пусть только посмеет кто-то Спросить: откуда я родом, * В письме к Рене Лакг" Жид писал: «"Заратустра" всегда был и остается для меня невыносим. Книга вываливалась у меня из

рук всякий раз, когда я хотел вновь почитать ее (в то время как другие книги Ницше всякий раз чаруют меня своей новизной} <...>» (Lang R. Andre Gide et la Pensee allemande. P.: Luf, 1942. P. 178). Так же и Томас Манн76 писал: «Заратустра, этот злой гений без лица и тела, этот вожак, чье невыразительное чело увенчано розовым венком смеха, со своим кличем "Ожесточайтесь!" и походкой танцора, был не творением, а чистой риторикой, бредовой игрой слов, вымученным голосом и сомнительным пророчеством, тенью бессильной grandezza [urn. величия — Примеч. ред.], часто трогательной и почти всегда тягостной, фантомом, балансирующим на грани смешного» (Mann Th. Etudes: Goethe, Nietzsche,Joseph et ses freres. P.: Mermod, 1949. P. 84—85). При этом сам же Томас Манн питал почтение к Ницше. Невозможно отрицать, что поначалу эти суждения кажутся не лишенными оснований. Амбициозность «Заратустры» не подлежит сомнению. Ницше хотел создать противовес Евангелию, но в результате написал неудачную книгу, пусть и наполненную глубоким смыслом. ** Gide A. Op. cit. Р. 185. ***

Jaspers К. Nietzsche. P.: Gallimard, 1950. Р. 52.

_______________445_______________

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР И КОММУНИЗМ

Где кров мой и родина — где: Я не был еще ни разу Пространством и временем связан, Паря, как орел, в высоте!*

Таким образом, в этой главе из книги Ясперса то чувство, которое Жид называет завистью и которое я связываю с суверенностью, оказывается лейтмотивом. Особенностью Ницше было то, что он не допускал существования пределов, которыми принято ограничивать человеческую жизнь. Тем самым он возвращался к мысли Фейербаха79, но для него это были не пустые слова. Его жизнь доказала, что он делал все выводы из этой мысли: «Я требую себе всю красоту и все возвышенное, какими мы наделяли реальные и воображаемые вещи...» — говорил он. Он отстаивал их не только для себя лично, но как «собственность и творение человека». На карту была поставлена судьба существа, которым мы являемся, против существа, которое мы создали, вообразили и ради которого отказались видеть в самих себе великолепие.

Для него Бог был всего лишь нашим пределом. «Бог и есть грубый как кулак ответ, — писал он, — неделикатность по отношению к нам, мыслителям, — в сущности, даже грубый, как кулак, запрет для нас: вам нечего думать!..»** Объективность Бога отвечает нуждам тех, кто спрашивает о происхождении вещей: сапожник сделал обувь, и так же Бог сотворил мир. При таком ответе вместо проблематического подставляется нечто успокоительно-длящееся. Для ieo-логии Бог все же является субъективностью, однако он создает мир вещей и таким образом придает себе надмирную объективность, похожую на объективность самого этого мира, Пожалуй, Ницше ревновал к любви, которую питают к божественной объективности, Чтобы понять смысл этой парадоксальной ревности или зависти, недостаточно поверхностного взгляда.

Представим себе пустынный берег, послз!.'ол)денное солнце, подернутое дымкой, и горизонт, ограниченный невысокими дюнами, которые своими очертаниями ничего не добавляют к беспре-

отрицает объект, являющийся также субъектом в игре, и выводит его из игры.

448

СУВЕРЕННОСТЬ

время этот алеаторный объект есть та форма, в которой мы предстаем чужому желанию, это суверенный объект, который ничему не служит, который не позволяет, как объект, уловить себя в истинной реальности, в реальности эффективного действия, вне риска. Одним словом, это суверенность, но суверенность человека; божественная же суверенность отличается тем, что миф может быть, если мы этого хотим, выведен из игры, но это происходило очень медленно: некогда существовал бессмертный бог, но, обладая всеми преимуществами, он придал себе еще одно — преимущество смерти, и сам Предвечный, в лице Иисуса, позволил себя умертвить. Однако тот объект, каким является Бог разума, который сотворил мир и над которым ничто не властно, который, как бескрайнее ничто, не ведает рождения и смерти, по сути представляет собой это ничто вне игры. Тем не менее он предъявлен желанию человека, но лишь затем, чтобы обеспечивать царство труда и морали. Зависть Ницше — это зависть человека, который хочет быть суверенным без лжи, к воображаемому существу, которое завладело любовью всех людей, стремясь ввести их в заблуждение. Суверенность погибла из-за манипуляций, которыми было осуществлено всеобщее подчинение грядущему времени; один лишь Ницше вернул ее в царство мгновения.

3. Суверенная мысль

Понять позицию Ницше нелегко, хотя личное ощущение могло бы и привлекать к ней. Даже если бы наши ощущения оставались нетронутыми, мы принадлежим к миру, где мы говорим, где никто не в силах ускользнуть от христианской системы, не приняв тут же с необходимостью столь же (или даже более) закрытую систему. С каждым днем суверенность мгновения становится все более чуждой языку, на котором мы изъясняемся и который сводит ценность к пользе: сакральное., не будучи объектом, ускользает от нашего восприятия*. В этом мире вообще нет способа мышления, не подверженного порабощению, нет доступного нам языка, говоря на котором мы не возвращались бы на проторенную колею, едва выбравшись из нее; как можно представить, вопреки Канту81, мораль, которая не была бы ангажированной ^ не ставила бы нас на службу

* Сакральное стали вновь принимать во внимание только благодаря французской социологической школе, которая сделала из него объект (сакральное, связанное с христианством, обращенное к субъективности, ограниченное указанными выше пределами, не позволяло говорить о себе серьезно). Но французские социологи благодаря своей ошибке сказали о нем то, что и можно было сказать о нем непосредственно.

_______________449_______________

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР И КОММУНИЗМ

какому-либо средству? Наши робкие поползновения ничего не меняют. В этом смысле и сам Ницше мог лишь обращаться к чувствам: его язык неподражаем, и никто не смог приблизиться к нему, исходя из обиходного языка. И напротив, очень легко пройти мимо него, оставшись в полном неведении о том, что он хотел дать понять. Так случилось не только с Жидом.

У Ницше обычно выделяют какой-нибудь один аспект, по усмотрению того, кто присваивает себе право выбора. Вплоть до сегодняшнего дня значение его мысли оставалось недоступным. С тех пор как он получил известность, он постоянно был поводом для недоразумений. Я пытаюсь это показать, но то, что говорится выше или ниже, не могло бы прояснить его, если бы все мое изложение в целом, в своей связности, несмотря ни на что доступной пониманию, не стремилось сделать никем до сих пор не сделанное, — то, что, как надеялся Ницше, кто-нибудь попытается сделать после него. Раскрыть все аспекты позиции, благодаря которой ниспровергается весь строй ценностей: Ницше отстаивает суверенность человека в нашем мире порабощенной суверенности или же суверенного порабощения. Он не ставил себе целью предать забвению вековые мучительные усилия человечества, которое ни к чему не стремилось столь глубоко, как к суверенному моменту, избавляющему от деятельности в чужом подчинении. Он сознавал это, но также и понимал бессилие этого «момента» в области мысли; по ту сторону «суверенного момента» Ницше искал «суверенную мысль», невыразимую мощь которой он переживал. Он писал: «Быть наедине с великой мыслью невыносимо. Я ищу и зову людей, которым мог бы сообщить эту мысль так, чтобы они от нее не умерли»*. Или: «Я поставил познание перед такими образами, что всякое "'лыкурейское наслаждение" им стало невозможным. Только дионисийскоя радость может быть достаточной: именно я открыл трагическое. Греки не поняли его в силу своего поверхностно-моралистического темперамента. Смирение тоже не является уроком, вытекающим из трагедии; это ошибочная интерпретация. Ностальгия по небытию есть отрицание трагической мудрости, ее противоположность»**. Как кажется, нравственная проблема «воплотилась» в лице Ницше следующим образом: для христианства благо есть Бог, но верно и обратное — Бог сводится к категории добра, данного на пользу человеку; для Ницше же благо есть то, что суверенно, а Бог умер (он был убит собственным рабством), следовательно, человек морально

* Nietzsche Е. Volonte de puissance: En 2 vol. / Ed. F. Wurzbach, tr. G. Bianquis. P.: NRF, 1937-1938. T. II. P.I 15. ** Ibid. P. 367. 29. Заказ № K-6713

450

СУВЕРЕННОСТЬ