Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

применением и изготовлением орудий труда.

Если бы, развивая это элементарное определение, я ввел понятие какой-либо ценности, присущей человеку

иотсутствующей у животных, растений или камней (скажем, религиозность или сознание), то мне пришлось бы предусмотреть градацию. Некоторые люди получали бы в удел эту ценность в большей степени, чем, остальные. Однако стремление полагать таким образом особую, поддающуюся определению или даже просто определенную ценность — это, как нам кажется, один из признаков человеческого рода. Для человечества в целом — и в конечном счете даже для коммунистов — свойство человечности не поровну распределено между людьми. Оставим в стороне собственно религию и сознание; человек отличается от зверя в некоторых элементарных типах поведения, например в еде или испражнении, в подчиненной правилам сексуальной активности. С этой точки зрения человек, безусловно, стоит выше зверя, но в большей или меньшей степени; способ, каким он удовлетворяет свои животные потребности, является в большей или меньшей степени человеческим. Вероятно, кого-то удивит обращение к таким фактам. А между тем ведь различия подобного рода встречаются в нашем быту, на всех уровнях общественной жизни. Мало кого не тошнило когда-нибудь от того, что другой человек более похож на животное; такая большая или меньшая степень человечности вызывает первоначальные ценностные суждения, обосновывающие собой отвращение

исимпатию, которые противостоят коммунистическому принципу равноценности и не зависят от корыстных расчетов.

Так в человеческом обществе сформировались социальные классы, отличающиеся друг от друга не только привилегиями, но и более или менее высоким уровнем человечности. Часто такое деление на классы совпадает с делением рода человеческого на расы и народы, которые считаются высшими или низшими. Но в основе лежат различия в манере есть или испражняться, или же

_______________413______________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА..

иные, не столь простые различия, которые в конечном итоге к ним сводятся и которые обосновывают собой суждения о превосходстве или неполноценности различных «классов».

Ниже я постараюсь выяснить смысл и уточнить пределы этих градаций, которые проявляются в религии и сознании. А имплицитная мораль коммунизма в принципе, изначально связана с сохранением на втором плане вытекающих из них ценностных суждений.

4. Вторичный запрет, накладывающийся на расовую вражду

Будучи чужда всякого рода материальным интересам, непосредственная оценка относительной человечности индивидуума, социального слоя или народа обычно все же считается с этими интересами. Практически именно это и заставляет марксистов справедливо отрицать ее смысл*. В самом деле, эта оценка производится

* В 1846 г. Маркс писал: «<...> общество развивалось до сих пор всегда в рамках противоположности, которая в древности была противоположностью между свободными и рабами, в средние века — между дворянством и крепостными, в новое время

— между буржуазией и пролетариатом. Этим объясняется, с одной стороны, ненормальный, "нечеловеческий" способ удовлетворения угнетенным классом своих потребностей, а с другой — узость рамок, внутри которых происходило развитие общения, а с ним и всего господствующего класса. <...> Это так называемое "нечеловеческое" — такой же продукт современных отношений, как и "человеческое"; это — их отрицательная сторона, это — возмущение, которое не основывается ни на какой новой революционной производительной силе и которое направлено против господствующих отношений, основанных на существующих производительных силах, и против способа удовлетворения потребностей, соогаетствующего этим отношениям. Положительное выражение "человеческий" соответствует определен ным, господствующим на известной ступени развития произро^нггза отношениям и обусловленному ими способу удовлетворения потребностей, — подобно тому как отрицательное выражение "нечеловеческий" соответствует попыткам подвергнуть отрицанию внутри существующего способа производства эти господствующие отношения и господствующий при них способ удовлетворения потребностей, попыткам, которые ежедневно все вновь порождаются этой же самой ступенью производства» [Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч.: В 50 т. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1955—1981. Т. Ш. С. 433—434]. Я должен был процитировать этот отрывок, очень точно иллюстрирующий мой анализ, который, однако, имеет своим предметом вовсе не доктрину Маркса; я хотел рассмотреть лишь умонастроение и нравственные реакции современников, точнее, людей, которых я знал, как коммунистов, так и других. То, что труды Маркса помогают уточнить параметры данной проблемы, бесспорно интересный факт; но в контексте моей работы это не главное, поскольку сущность марксизма независима от Маркса или ее нет вовсе; на мой взгляд, она состоит в общем для многих людей внутреннем опыте, не зависящем от изучения текстов.

414 СУВЕРЕННОСТЬ

сверху вниз, затрагивая угнетенные классы и расы и действуя даже на самом низу социальной лестницы. Не одни только буржуа относят негров к низшей разновидности человечества, менее удалившейся, чем белые, от животного мира*.

Однако на эти непосредственные реакции накладывается другой, вторичный запрет**. Первичные запреты, касающиеся рас, безусловно влекут за собой самые бесчеловечные последствия (в плане большей или меньшей человечности нет ничего более зверского, чем Освенцим). Для рода человеческого унизительно изыскивать в презрительном отношении к животному началу другого человека повод к более изощренной жестокости — наименее простительной из всех. Однако нелогично с ходу осуждать оценки и поступки, которые определены как бесчеловечные одним лишь более высоким запретом. С низу до верху иерархической лестницы идут одни и те же процессы, животному началу всякий раз, когда оно возникает, стараются поставить преграду. Самый низменный расизм не в состоянии добиться, чтобы в этой неприязни к расам или цивилизациям, которые принято считать низшими, не возникала первичная проблема: для человечества тут речь идет о том, что придает смысл, цену, сакральный характер различию между чело-

веком и зверем. Речь идет об оценках, на которых основано качество человечности.

*Я был знаком с одним лесником-коммунистом, с которым вел в высшей сте пени дружеские беседы. Он раньше работал в джунглях и называл негров не иначе как «животными». В этом не было подчеркнутой ненависти, скорее грубая при ветливость. Хоть он и был коммунистом, он не мог побороть в себе общей заинтересованности всех колонизаторов в «скотстве» черных.

— Но его суждение вытекало из конкретного факта: по его словам, негры сами относятся друг к другу как к вещам; они одалживают своих женщин за деньги, словно вещи. Понятно, что у людей черной расы есть свои запреты, причем отнюдь не примитивные, просто они отличаются от наших, а европейцы видят лишь нарушение тех запретов, которых придерживаются они сами. В этом случае корыстный интерес играет еще большую роль, чем при классовых различиях, поскольку рабское сознание жертв (следствие гнета) уничтожает возможность высказать мнение, противоречащее интересам хозяина. Тем не менее случается, что белый угнетатель, не соблюдающий запретов туземцев, вызывает у них чувство «скотства». Вообще-то ценностные суждения, которыми оправдывается и поддерживается рабство, выносились бы примерно так же, если бы речь шла о каких-нибудь непригодных к использованию прокаженных.

**Ницше весьма бурно реагировал на запрет антисемитизма. Далее я покажу, что запрет обычно служит способом возвеличить запрещаемое. Но в данном случае возвеличивается откровенный порыв, чистое, точнее сказать, слепое животное начало. Прибегать к теории так называемой низшей расы для оправдания порыва означает бесхарактерность, трусость, прямо противоположную тому умонастроению, когда запрет воспринимается с тревогой.

____________________415____________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА...

5. Рационализм и запрет эксплуатации человека человеком

Тем не менее все же есть возможность придать человеку бессодержательную ценность, с самым общим и неопределенным значением. Но это не так легко доказать.

Такая оценка основывается не на обычных поступках, данных в опыте. Она вытекает из спорных умозрительных заключений. Разум рассматривает человека вообще как определенную биологическую реальность, а не как четко обозначенную и ни с чем не сравнимую ценность, не как сакральное существо. Сакральное дается лишь на опыте, как факт, а не как результат суждения, рациональной операции. Конечно, иррациональные виды поведения, скажем поступки, обычно связываемые с верностью флагу, отечеству, вождю, всегда можно как-то связать с суждениями разума. Но такая операция всегда является неполноценной. Она не в состоянии вполне удовлетворить разум. В то же время она и не может иметь, по крайней мере сразу же получить, «бесспорную» ценность иррационального суждения, основанного на аффективном согласии большого числа людей.

Было бы упрощением придавать чрезмерное значений подобным изъянам. В мире, где мы реально движемся, большинство интеллектуальных операций искусственно подстроено. Иррациональному находят объяснение, а возможности дискуссий ограничены правопорядком (иначе как судить отступников?). Проще дать необоснованное объяснение иррациональному, чем признать его фактическое существование, обусловленное случаем, случайным согласием большого числа людей. Существует человек, обладающий преимуществом в силе по сравнению со зверем благодаря изготовляемому им оружию. Мы согласно хтрисваиваем себе, как людям, достоинство, которого нет у зверей. Мы утверждаем, что оно оправдано разумом, не замечая, что эта гп хюбность сообщила нам его лишь после того, как дала нам в руки оружие. Если разум дает нам привилегию, то рациональным образом; это причина, следствием которой и является привилегия. Не будучи даром иррационального, разум плохо приспособлен к тому, чтобы отвоевывать у профанных животных иррациональную привилегию сакральных существ. Но такая некорректность в отношении разума вполне оправдывается ее разумными последствиями.

Итак, коммунизму не требуется принимать в расчет произвольный, с точки зрения разума, характер ценности, которую традиционно приписывает себе человек.

Точно так же ему не требуется особенно считаться с логическими трудностями при осуждении «эксплуатации человека челове-

416 СУВЕРЕННОСТЬ

ком». Это осуждение основывается на равенстве людей, точно так же как эксплуатация оправдывается (насколько эксплуататор ощущает в том необходимость) их неравной ценностью. Впрочем, в одном пункте коммунизм все-таки ограничил принцип равноценности. Для него слово человеческое, предполагающее человеческое достоинство, применимо ко всем людям, но неприменимо к тем, кто эксплуатирует себе подобных. Эксплуататор сам по себе человек, но он исключил себя из того достоинства, которое коммунизм равно признает за всеми людьми. Коммунизм молчаливо подразумевает: каков бы ни был человек, он наделен столь высокой ценностью, что факт его угнетения лишает угнетателя человеческого достоинства, которое ему в принципе причиталось. Таким образом, коммунизм возвращается к избирательному подходу, который он по самой своей сути отрицает. Соответственно, он оценивает индивидов, правительства и классы согласно тому, насколько они соблюдают сформулированный им запрет эксплуатации.

Исходя из изложенного выше, ни к коем случае нельзя утверждать о необоснованности коммунизма. Содержание этого принципа подвижно, а единственную оговорку приходится сделать в связи с сопротивлением тех нестабильных реальностей, которые действие отрицает и уничтожает, но лишь при условии своей победы.

Тем не менее, по моему убеждению, здесь необходимо сделать ряд замечаний:

— Если «человек в общем» достоин уважения, то движение, на котором основано это уважение, совпадает с тем, которое изначально 'делало недостойными уважения людей, ведущих себя не

«по-человечески».

Иными словами:

—Если человек достоин уважения, то это связано с тем, что он стыдится своей изначальной животности и противопоставляет природе отрицание.

Или скажем еще точнее:

—Если универсальный человек коммунизма обладает столь высокой ценностью, что эксплуатировать его преступно, то эту ценность он получил от древнего «проклятия человека человеком». Человек «бесклассового общества» обязан своей ценностью, во имя которой он уничтожил классы, тому самому движению, которьил, человечество было разделено на классы.

Никто не может отрицать: уважение, которое должно оказывать человеку, имеет смысл лишь постольку, поскольку я солидаризируюсь с движением, которое во все времена побуждало людей не признавать человечность всех остальных. Порой это непризнание носит грубый характер, но без него не было бы человечества, поскольку изначальным его движением явилось отречение от жи-

___________________417__________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА..

вотного начала. Однако оно вновь и вновь проступает сквозь все видимое возвышение человека, равно как и в моменты приниженности, необоснованного презрения, малодушия. Принцип равноценности противоречит сущности человечества, которое сформировалось в ходе беспрерывного отторжения, проклятия того, что оно считало расположенным ниже достигнутой им ступени. Возможно, это движение было само по себе «проклятием человека человеком». В таких условиях мы и живем: ненавидим в себе самих то, что изобличаем, будучи не в силах от него уйти. Мы превращаем свою жизнь в лицедейство, в хитросплетение лжи и претензий. Тем не менее мы обречены презирать других и яростно отталкиваться от них своими предрассудками. Неизбывная причина тому — желание стать человечнее. Но ему легко поддаться, осуждая^ других то, что мы считаем нечеловечным.

Говорить ли о коммунизме или о человечестве вообще, этот водоворот, где замешана суверенность, настолько силен и вместе с тем непроницаем, что сплошь и рядом мы теряем в нем всю немногую трезвость и мудрость, какой обладаем. Все ценности в нем судорожно перемешаны...

Особенно если рассматривать коммунизм, противопоставивший себя всему, что люди до его возникновения почитали сакральным.

п

7. О взаимоотношениях человеческого достоинства и запрета в сочетании с трансгрессией

Теперь мне следует повторить то, что я уже утверждал выше Я говорил о животных потребностях и о более или менее чело-веческих способах, которыми люди их удовлетворяют.

Я был вынужден это сделать, чтобы соотнести свои мысли с повседневным опытом (я имею в виду внутренний опыт — часто тягостный, — получаемый нами от объективного поведения других). На мой взгляд, очень важно на первом этапе пренебречь точными данными, которые мы получаем от правильного познания. Однако нужно и вернуться к ним. Нужно наконец признать, что переход от животного состояния к человеческому был обусловлен запретами, из-за которых зверь стал иначе удовлетворять свои животные потребности. Люди перестали ощущать себя животными благодаря тому, что начали соблюдать запреты, а не благодаря разумному мышлению. Это сложная проблема: очевидно, что архаическое человечество не всегда можно уверенно отличить от животного мира.

27. Заказ № К-6713

418

СУВЕРЕННОСТЬ

По крайней мере, охотники довольно часто отождествляли зверей, на которых охотились, с людьми; они считали их не вещами, а субъективными существами, то есть подобными себе (правда, они видели их мертвыми или вдали от себя). Эта первая трудность побуждает нас к осмотрительности, однако не противоречит принципу: человек противопоставил себя зверям постольку, поскольку он соблюдал запреты, заставлявшие его иначе удовлетворять свои животные потребности. Не менее существенная трудность связана с трансгрессией. Как мы уже видели, люди соблюдают запреты, но все же бывают особо нагруженные моменты, когда они их преступают. Они не чувствуют потребности систематически нарушать каждый запрет; как правило, момент нарушения приобретает в их жизни уникальную ценность, а в повседневной жизни он не отменяет соблюдения правил, определяющих человеческое состояние. Таким образом, определяемый запретами способ, которым человек удовлетворяет свои животные потребности, не подвергающиеся запрету, не меняется вследствие трансгрессии, которая вызвана не моральной слабостью. Мужчина удовлетворяет свои потребности животным способом, если после смерти жены, как случается в деревне, заставляет дочь занимать ее место. Другое дело, если у какого-нибудь архаического народа подобный кровосмесительный союз

требуется магической процедурой. Запрет допускает возможность нарушения, и точно так же экстраординарное нарушение поддерживает строгость запрета. Как трансгрессия, так и смешение человека со зверем (когда люди также с оговорками подчиняются запрету) не в состоянии помешать нам видеть связь человеческого достоинства со строгим, вообще говоря, соблюдением запрета. Но тут возникает самая серьезная трудность: да, речь идет о человеческом достоинстве, но не о достоинстве

суверенном.

Действительно, до сих пор я оставлял в стороне один важнейший аспект суверенности, который связан с особыми запретами для воплощающих ее лиц*. Цари и жрецы соблюдают более строгие правила, чем остальные, однако эти правила вытекают из их природы, это правила, вытекающие из фундаментального нарушения правил. «Необходимо принимать всяческие меры предосторожности, чтобы их сакральность не рассеивалась», — пишет Вебстер63. Действительно, в них самих заложен жест трансгрессии, которым в некотором пункте отменяется общепринятое правило и который способен вызвать беспорядок, разгул яростно-звериного начала. Вебстер подчеркивает странный характер этих мер предосторож-

* Общий обзор «табу», налагаемых на вождей, царей, волшебников, жрецов, см.: Webster H. Le Tabou. Etude sociolotnque /Tr. de T. Marty. P.: Payot, 1952. Chap. VII. P. 245-261.

___________________419__________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА...

ности: «<.„> к этим священным особам относятся во многих отношениях так же, как к оскверненным»*. Нередко бывает, что все должны во избежание худшего (под страхом смертной казни) избегать соприкосновений с ними, но зато и сами они должны соблюдать ограничения, не касающиеся других людей. Иногда им приходится принимать пищу отдельно от всех, тайком. Иногда они не могут ступать ногами по земле или устремлять свой взор на море. Некоторые из них не вправе покидать свою усадьбу. Вебстер пишет: «<..> всемогущий божественный царь опутан столь многочисленными табу, что теряет всякую свободу действий <„.>»**. Табу, которые должен соблюдать царь, дополняют, а не идут вразрез с суверенным принципом, воплощающим мир трансгрессии. Действительно, здесь нарушение сочетается с запретом: суверен все время остается включенным в общество, для которого он одновременно и смертельная опасность, и высшее благо. Но если человеческое достоинство зависит от соблюдения запретов, то, в конечном итоге, не противоречит ли оно достоинству сакрального, достоинству трансгрессии и ярости, которые олицетворяет собой суверен? При такой постановке проблемы, продолжающей диалектику книги II, нам приходится постоянно учитывать этот ее сложный состав.

2, Человек вечно существует на грани, или Фундаментальное единство человеческого достоинства

и суверенного достоинства в отрицании данности

Своей сложностью только что сказанное указывает, как мне кажется, на принципиальньш недостаток моего излгжения: в реальном мире никогда не возникает простых моментов, ему асегда соответствует не та или иная описанная мною ситу <»;:«, а хитросплетение отношений, порождаемых непрерывным противопоставлением самых разнообразных возможностей. Правда, говоря о частных аспектах, я всегда учитывал целое, в которое они могут входить. Прежде всего, я никогда не упускал из виду дополнительную возможность, непосредственно противоположную той, которая описывалась мною: например, трансгрессию, когда речь шла о запрете, и запрет, когда речь шла о трансгрессии. Это само собой разумеется, но сейчас я хочу особо подчеркнуть сложный состав привычных для нас форм, единственных, которые мы можем наблюдать и о которых я до сих пор не рассказывал систематически. Я гово-

* Ibid. P. 245. ** Ibid. P. 255.

420 СУВЕРЕННОСТЬ

рил, что суверенность имеет тенденцию вязнуть, и при этом, в первой части книги III, подчеркивал прискорбный, с определенной точки зрения, характер этого увязания. Теперь, напротив, следует подчеркнуть смысл составных форм, и мы должны рассматривать их такими, как есть, не смущаясь их нечистым характером, чтобы связать с их сложностью человеческое достоинство.

Как только я начинаю противопоставлять человеческое состояние животному, мне приходится одновременно учитывать и исходную оппозицию, и вытекающие из нее в конечном итоге гибридные эффекты. Возврат к животному началу, который мы наблюдаем в суверенности — и в эротике, — не только радикально отличен от исходного животного состояния (преступление предела не есть его отсутствие), но и сам входит в состав того мира, которому противостоит. В сущности, человеческий мир представляет собой лишь гибрид нарушений и запретов, так что слово человек всегда обозначает систему противоречивых движений, из которых одни зависят от тех движений, которые они нейтрализуют, но никогда не устраняют до конца, а другие высвобождают ярость, проникнутую уверенностью в последующем успокоении. Следовательно, слово человек, вопреки тому, как это наивно представляют, обозначает не устоявшуюся возможность, а внешне неустойчивое равновесие, специфически присущее качеству человечности*. Имя «человек» все-

В этой иерархии самую высокую ступень занимает суверен, однако он всегда окружен теми, кто исполняет обязанности суверена, чьей обязанностью является выполнять работу, проистекающую из действенной власти суверена. Иногда эти люди, приближенные к правителю, и в самом деле трудятся, а иногда предоставляют этот труд другим, низшим, кто по рождению не входит в число приближенных суверена. Суть здесь в том, чтобы как можно более приблизиться к тому суверенному достоинству, которое составляет удел одного-единсгвенного человека, но к которому постепенно приближаются другие. Фактически большее или меньшее качество человечности зависит от достигнутой степени суверенного достоинства.

При традиционной суверенности, по своему принципу не принадлежащей к миру вещей, но тем не менее пытающейся воздействовать на этот мир, подчинять его себе (ибо объект существует для субъекта), это достоинство начинает проистекать из степени

__________________423__________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА...

господства человека над вещами. Даже монарх, получивший власть по воле случая, остается за пределами этой глубинной субординации; положение в обществе все более начинает зависеть от богатства, а не богатство — от положения.

Эта неизбежная тенденция затронула уже феодальное общество, однако глубинная деградация началась со становлением общества буржуазного. В буржуазном обществе «различия», то есть большее или меньшее человеческое достоинство, окончательно предстали в самом тягостном свете. Накопление приводит к тому, что буржуазное, равно как и коммунистическое, общество является обществом вещей, а не обществом субъекта, в отличие от феодального общества. Вещь, которая служит долго, значит здесь больше, чем субъект, который, находясь в зависимости от объекта, еще не существует для себя самого и осознает себя лишь в мгновенных озарениях. В буржуазном обществе забота о достоинстве не ослабевает, но окончательно сливается с желанием обладать вещами. Внешне при феодальном строе достоинство не зависело от этого желания; то есть оно все больше зависело от него, но никогда не доходило до пренебрежения внешними приличиями. Сегодня же стремление обрести человеческое достоинство, как можно более близкое к суверенному, выглядит для нас карикатурным и лишь крайне редко отвечает сущности описанных мною движений. Наши отчаянные усилия теряют смысл, поскольку они ориентируются не на ничто суверенности, а лишь на ее оборотную сторону, то есть на вещь, и на тупоумие тех, кто считает ее суверенной. Там, где мы были бы вправе увидеть мимолетное явление субъекта в мгновенном озарении, на самом деле сохраняется власть денег. Тем не менее престиж суверенных моментов или же свободы, для которой ничто более не имеет значения, остается все-таки огромным: дейсгшгельно, на нем по-прежнему строится эта карикатура в архаически:-: рамках описанного мною типа поведения. Способы еды и испр;.' я ;кения, соблюдение норм сексуального поведения, обычаи преподносить дары, одеваться и украшать свое жилище, применение новейших достижений техники — все это очерчивает незыблемые рамки, внутри которых мы занимаем ту или иную ступень на иерархической лестнице.

Это перечисление выглядит смешным не из-за исследований, которые в нем заложены, а из-за того, что оно резко обрывается, но все же притязает возвести того, кто принимает его, в ранг человека. Способы еды и испражнения уже с давних пор дают не более чем возможность взирать свысока на того, у кого нет средств делать это с равной деликатностью. Зато обычаи одеваться и украшать свое жилище, сводящиеся к желанию превзойти соперников, которые сами утратили глубокое чувство достоинства, присущее человеку, предоставляют возможность раскрыть не недостойность,

424 СУВЕРЕННОСТЬ

а комедию достоинства, или комическое достоинство, тех, кто использует искусство, не понимая, к какому великолепию он прикасается. Правда, грубым средством, которым современный человек еще как-то бывает призван к цели, игнорировавшейся им и зависящей только от внезапности момента, является война. Остальное же в принципе — карикатура.

4. Дар в буржуазном обществе и мир материального соперничества

Теперь я должен заново рассмотреть проблемы, связанные с даром. Обычай делать подарки имеет первостепенную важность среди поступков, помогающих занять высокое положение в обществе. На мой взгляд, способ делать подарки заслуживает несколько более детального анализа. В плане накопления даритель теряет подаренное им, однако в традиционном обществе благодаря понесенным материальным потерям возрастало его достоинство. В принципе, буржуазная манера дарения отличается только одним: она сводится к минимуму. У вельмож и бедняков иные манеры. Однако комизм буржуазии всегда рядом с нами: так, он проявляется в ресторанах, где каждый старается не

заплатить сам, но при этом громко возмущается, когда это делает за него другой. Но подобно тому как лицемерие — это дань уважения, которую порок пла'гит добродетели, так и непрестанные уверения в том, как расстраивает нас другой человек, пренебрегая нашим желанием заплатить за него, все же свидетельствует о том, как все стремятся к суверенному достоинству дарящего.

В книге первой я говорил об агрессивном характере дара. В некоторых архаических формах дара

коммунистическое отрицание имеет своеобразную форму: коммунизм отрицает несознательно. Он выдвигает на первый план диктатуру, то есть насилие со стороны пролетариата. Подобной диктатуры якобы достаточно, чтобы создать общество, где не осталось бы ничего такого, что прежде способствовало разделению людей, делая их более или менее человечными в зависимости от степени близости к суверенному достоинству. Выше я уже говорил (разными способами)*: «Социальные различия лежат в основе суверенности, и именно своим полаганием суверенности люди минувших столетий придали дифференциации весь ее размах». Конечно же коммунисты с непревзойденной четкостью противостоят любой форме божественной или человечес-

Ср. с. 386.

___________________427__________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА...

кои суверенности, и их последовательность не вызывает сомнений. Коммунистическое движение, в принципе, всецело является машиной для уничтожения различий между людьми; все, что именуется «отличием», должно навсегда исчезнуть, раздавленное шестернями этой машины.

Последняя работа Сталина могла бы показать, будь в том нужда, что эта фундаментальная задача коммунизма не перестала быть его глубинным смыслом. Эта задача в том, чтобы уничтожить суверенность, вырвать ее с корнем из человечества, которое наконец-то станет недифференцированным. Конечно, как я это показал, при подобном искоренении сохраняется изначальная суверенность, равно присущая каждому человеку, но только при условии отказа от нее, заранее осуществляемого революционером.

Намерения коммунистов не ставятся под сомнение, однако и самому Сталину давно уже пришлось прибегнуть к системе дифференцированного обращения с людьми. Поскольку на этой шкале продвижение наверх обусловлено принятием всей системы в целом, поскольку получаемая таким путем материальная выгода зависит от той или иной временно предоставляемой должности, притом что данные различия якобы могут быть столь же значительными, как в буржуазном обществе (что все-таки не кажется правдоподобным), то перед нами не просто возврат к уже рассмотренным выше человеческим отношениям, когда превалировало стремление к высокому положению и соперничество всех без исключения людей между собой. Действительно, по этой лестнице нельзя подняться ни на одну ступень, не доказавши, что вся лестница не имеет для тебя никакого смысла. Во всяком случае, глубинный (или конечный) смысл восхождения недвусмысленно отрицается: здесь ни в коем случае не может быть приближения к суверенному великолепию, которое некогда увенчивало собой все здание. Получаемые материальные преимущества являются знаком эффективности, который наиболее отчетлив у обладателей власти, однако эта эффективность имеет коллективную природу; каждый должен как можно более участвовать в общей эффективности и в ходе великих дел как можно более приближаться к тем, кто ими управляет. Если рассматривать вещи в целом, было бы глупо усматривать в таком поведении какую-то наигранность. При советском строе происходит соревнование, которое вовсе не является комедией: напротив, нет ничего более серьезного. Поскольку суверенность (суверенная субъективность) больше не принимается в расчет, то в конечном счете исчезает и чередование комического и возвышенного. Суверенность отвергается; ее место занимает объективность власти.

428

СУВЕРЕННОСТЬ

6. [Объективность власти]

Теперь нам необходимо рассмотреть отношения между объективностью власти и суверенностью. До тех пор пока власть является индивидуальной целью, о ней приходится говорить лишь как о средстве к достижению индивидуальной цели — суверенности. В пределах мира традиционной суверенности или же в пределах мира просто упраздненной суверенности — пока суверенность не будет индивидуально восстановлена и одновременно индивидуально отвергнута, как это происходит в советском обществе,

— власть, будь то обусловленная политическим, административным положением или же богатством, в принципе не может иметь объективного смысла. По крайней мере, она не может иметь его в полной мере: индивидуум-субъект не может отождествлять себя с властью вещей. В качестве субъекта он старается достичь субъективной суверенности, либо приближаясь к суверену, либо, когда такового нет, нелепо-буржуазно стремясь к недоступной для него суверенности, поскольку ради этой цели, которой никто не в состоянии достигнуть усилиями, он стал пользоваться средствами. Конечно, при буржуазной власти начинает действовать честность вещей (в этом смысле советский мир помогает понять буржуазный), и все же коллективная обезличенность, требующая равноценности всех людей, так и не может возобладать над отличиями. Буржуа, пришедший к власти, никогда не является просто смешным; он цепляется за пережитки прошлого, за экзальтированные формы военного общества*, в

определенной степени продолжающие собой один из суверенных институтов. Его честность образуется, с одной стороны, из его полезности, а с другой стороны, извлекается им из отблесков былой суверенности, пробивающихся из прошлого. Советский человек достигает полной объективности власти лишь постольку, поскольку отрицает смысл иерархической лестницы, хотя и поднимается по ней ступень за ступенью. Только эта объективность и ведет к радикальному отрицанию суверенной субъективности. Все, что в ней есть суверенного, проистекает из первоначального обладания суверенностью, из того факта, что революционеры свергли суверенную власть, однако объективность была бы невозможной, если бы суверенность, добытая этим низвержением, являлась объектом корысти, если бы отказ от нее не был связан с той силой, какую получает от вещей идентифицирующий себя с их требова-

* В этой книге я не рассматриваю вопросы войны и военной организации. Это не единственный, но самый неприятный пробел в моем изложении. Благоразумие заставило меня отложить на будущее его анализ, который до бесконечности растянул бы этот краткий обзор поставленных мною проблем.

___________________429__________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА..

ниями. Это глубинная перемена, перемена в самой структуре человека и вещей, с которыми он связан. В суверенном мире вещи — это то, чем пользуются суверен и его приближенные. Однако такое пользование входило в противоречие с требованием самих вещей, то есть с накоплением средств производства. Если вещи находятся во владении тех, кто их обслуживает, а не попадают в руки тех, кто обрекает их на истребление, если ничто не препятствует их движению, то они развиваются. Теперь те, кто их обслуживает, получают от них уже не удовольствие пользования, а все более прочную власть, вытекающую из их развития. Власть так же относится к суверенности, как «потенциальная» энергия к возможной вспышке света. Но, поскольку власть является человеческой, она есть отказ от суверенности: точно так же человек, решивший не зажигать лампу, отказывается от света. Тот, кто владеет вещами и обслуживает, развивает их, обладает все возрастающей властью, но не пользуется ею. Он не подчиняется никому другому, в том смысле что никто другой, кому бы он служил, тоже ею не пользуется. В принципе он располагает суверенностью, но заменяет ее объективностью власти*. Однако его решение не было принято им лично, это решение всех людей, а не отдельного индивидуума. Индивидуум не может его пересмотреть, а присущая ему суверенность является потенциальной лишь в известных пределах: ни при каких обстоятельствах он не смог бы зажечь лампу, ни при каких обстоятельствах он не смог бы проявить свои потенции.

7. [Является ли советская власть такой реальностью, теневая сторона которой — суверенное достоинство?\

Такова, по-видимому, конфигурация советского мира. По меньшей мере, именно этим он отличается от нашего мира - столь комичного буржуазного мира. Но вряд ли стоит напоминать, что подобные различия никогда не проявляются полностью. На мой взгляд, в России индивидуум даже тем более важен, что казалось, будто он больше не идет в счет, будто он сам отождествил себя с вещью. Обезличенные персонажи, обладающие там властью, все же занимают значительное место. А еще недавно за это место велась смертельная борьба.

* После казни короля во время Французской революции власть не могла в руках ее руководителей приобрести объективность, которую она получила только у русских. В невозможной и неизбежной субъективности власти Робеспьера можно усмотреть залог его фактического самоубийства.

430

СУВЕРЕННОСТЬ

В далекие времена смертельная борьба за суверенное достоинство была неотъемлемой частью существования суверена. Сувереном по определению был тот, кто прежде в экстремальных ситуациях выбирал величие, а не жизнь. Но на самом деле величие не может существовать отдельно от власти. Обычно мы говорим не о борьбе за суверенное достоинство, а просто о борьбе за власть. По этому поводу нам даже следует задать себе вопрос: «Не образует ли власть ту реальную ставку, по отношению к которой суверенное достоинство служит лишь теневой стороной?» В самом деле, советские руководители не обладают никаким достоинством, хоть отчасти напоминающим уничтоженную суверенность. Имя Отца народов, часто даваемое Сталину, не может идти в сравнение с формальными титулами суверенов. Почти ритуальные дифирамбы, которые Сталин позволял себе петь, дали повод к двусмысленности. Однако и по происхождению и по сущности власть, которой он располагал, была тем не менее голой властью, без всяких религиозных атрибутов, лежавших в основе былых суверенностей. Недавние перемены и разоблачение Сталина отбросили в прошлое сталинскую двусмысленность. Может показаться, что и борьба не на жизнь, а на смерть также исключена, однако же казнь Берия66 была еще совсем недавно. И хотя де-юре конституция Советов вполне ясна, но силовые отношения, господствующие в нынешней политике, похоже, все еще сводятся к тем фактическим положениям, за которые некогда велась смертельная борьба. Как представляется, не создан ни один новый юридический механизм, который бы побуждал не придавать слишком большого значения той, в