Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

Согласно первоначальному обряду, менады должны были в исступлении пожирать живьем своих маленьких детей. Позднее об этом ужасе напоминал кровавый обряд омофагии — пожирания козлят, которых менады сначала вскармливали своим молоком.

Оргия ориентируется не на благую религию, извлекающую из фундаментальной ярости свою величественность, спокойствие и возможность примирения с профанным строем; эффективность оргии проявляется в дурную сторону, она ведет к безудержности, головокружению и потере сознания. Ее задача в том, чтобы все бытие в целом слепо заскользило к гибели, и в этом движении — решающий момент религиозности. Оно проявляется в том вторичном соглашении, которое человечество заключило с безмерным изобилием жизни. Требуемый запретами отказ приводил к скупому обособлению человека, в противоположность бесконечному беспорядку теряющихся друг в друге индивидов, сама ярость которых вела к смертельной ярости. И наоборот, когда запреты отступали, освобождая натиск неистовства, то это приводило к беспредельному слиянию индивидов в оргии. Это слияние никоим образом не могло ограничиться тем слиянием, которого требовала плетора детородных органов. Оно было с самого начала религиозным излиянием; в принципе, это расстройство существа, которое теряется и ничего больше не противопоставляет безумному изобилию жизни. Это бесконечное неистовство казалось божественным — настолько оно возвышало человека над тем положением, на которое он сам себя обрек. Беспорядочные вопли, беспорядочно резкие жесты и пляски, беспорядочные соития, наконец, беспорядочные чувства, подогреваемые безмерными содроганиями. В перспективе

_________573_________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

эта самоутрата требовала ухода в полную неразличимость, где стабильные элементы человеческой деятельности исчезали и ничто не сохраняло устойчивости.

Оргия как аграрный обряд

Обычно оргии первобытных народов интерпретируются в таком смысле, что в них не узнать ничего из показанного мною. Поэтому мне приходилось излагать это, а потом уже обращаться к традиционному толкованию, стремящемуся свести их к обрядам контагиозной магии. Распорядители оргий действительно верили, что этим обеспечивается плодородие полей. Никто не сомневается в существовании этой связи. Но если сводить лишь к аграрному обряду практику, смысл которой явно шире его, то главное остается несказанным. Пусть даже оргия всегда и всюду обладала этим смыслом, следовало бы еще и задаться вопросом, единственный ли это ее смысл. Выявить аграрный характер того или иного обычая, исторически связать его с земледельческой цивилизацией — все это представляет несомненный интерес, но было бы наивно считать, что достаточным объяснением обряда является вера в его действенность. Труд и материальная польза, несомненно, предопределяли или, по крайней мере, обусловливали поведение еще мало цивилизованных народов — поведение как религиозное, так и профанное. Это не означает, что какой-нибудь экстравагантный обычай по сути своей соотносится с заботой об оплодотворении посадок. Труд противопоставил сакральный мир профанному. Он лежит в основе запретов, которыми человек отрекся от природы. С другой стороны, пределом мира труда, который запреты укрепляли и поддерживали в борьбе против природы, становился сакральный мир как его противоположность. Сакральный мир — это в некоторое' смысле просто мир природы, поскольку его невозможно полностью свести к порядку, установленному трудом, то есть к профанному порядку. Но сакральный мир лишь в некотором смысле является просто миром природы. В другом смысле он превосходит этот мир, еще не подвергшийся совместному действию труда и запретов. В этом смысле сакральный мир является отрицанием профанного мира, однако он и сам определяется тем, что он отрицает. Сакральный мир есть также результат труда, поскольку его источником и смыслом является не непосредственное бытие созданных природой вещей, а зарождение нового порядка вещей, возникшего вследствие столкновения природы с противопоставленным ей миром полезной деятельности. Сакральный мир отделен от природы трудом; он был бы непонятен нам, если бы мы не замечали, насколько он предопределен трудом.

574

ЭРОТИКА

Человеческий разум, сформированный трудом, обычно считает, что всякому действию свойственна эффективность, аналогичная эффективности труда. В сакральном мире взрыв ярости, отброшенной было запретами, осмыслялся не просто как взрыв, но и как действие, которому приписывалась эффективность. Изначально эти взрывы вытесняемой запретами ярости, такие как война или жертвоприношение — или оргия, — были взрывами совершенно безрасчетными. Но в качестве актов трансгрессии, совершаемых людьми, они стали организованными взрывами, поступками, чья возможная эффективность проявлялась хоть и вторично, но бесспорно.

Результат такого действия, как война, того же порядка, что и результат труда. При жертвоприношении в игру включалась сила, которой произвольно приписывались те или иные последствия, словно речь шла о силе какого-либо орудия в руках человека. Оргии приписывается воздействие иного порядка. В

человеческой жизни пример заразителен. Человек вступает в танец, потому что сам танец заставляет его плясать. Заразительное действие, в данном случае совершенно реальное, кажется, захватывает не только других людей, но и природу. Так и сексуальная деятельность, которая в целом, как уже сказано, представляет собой рост, стала считаться вовлекающей растительность в этот процесс роста.

Но трансгрессия лишь во вторую очередь является действием, совершаемым ради его результата. При войне или при жертвоприношении — или при оргии — человеческий ум сумел организовать судорожный взрыв, рассчитывая на его реальный или воображаемый эффект. Война изначально не была политическим предприятием, а жертвоприношение — магическим действием. Так же и источником оргии не является стремление к обильным урожаям. Оргия, война и жертвоприношение происходят из одного источника: он связан с существованием запретов, противостоящих свободе смертоносной или же сексуальной ярости. Эти запреты неизбежно предопределили собой взрывной характер трансгрессии. Это не значит, что к оргии — или к войне, или к жертвоприношению — никогда не прибегали для достижения каких-то реальных или иллюзорных результатов. Но в этом случае имело место вторичное и неизбежное включение безумной ярости в механизмы человеческого мира, организуемого трудом.

В данных условиях ярость обладала уже не только животно-природным смыслом: взрыв, предваренный страхом, осмыслялся — помимо непосредственного удовлетворения желаний — как божественный. Он стал религиозным. Но одновременно он был осмыслен и как человеческий; он включался в причинно-следственный порядок, которым на основе труда строились все человеческие создания.

_________575__________

ЧАСТЫТЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

ГЛАВА XI ХРИСТИАНСТВО

Распущенность и образование христианского мира

Прежде всего отвлечемся от современного понимания оргии, предполагающего у ее участников ослабление стыдливости или какую-то особо малую стыдливость. Такая интерпретация поверхностна, в ней подразумевается более или менее животный характер людей архаической цивилизации. Действительно, нам кажется, что в некотором смысле эти люди были ближе нас к животным, и достоверно известно, что некоторые из них так себя и ощущали. Но наши суждения исходят из того, что свойственный нам образ жизни лучше всего проявляет разницу между человеком и зверем. Первобытные люди по-другому противопоставляли себя животному началу, но даже когда они считали зверей своими братьями, у них имелись не менее четкие, чем у нас, реакции, утверждавшие человечность. Правда, условия жизни зверей, на которых они охотились, сближались с их собственными, и тогда они по ошибке приписывали зверям человеческие чувства. Во всяком случае, у первобытных (или архаических) людей стыдливость не всегда была слабее, чем у нас. Только она была совсем иной

— более формалистической, не делаясь, как у нас, бессознательным автоматизмом; но при этом она была не менее сильной и восходила к верованиям, чья жизнь поддерживалась постоянным страхом. Поэтому, когда мы говорим об оргии в самом общем виде, у нас нет оснований видеть в ней практику расслабления, напротив, это момент интенсивности — конечно, бесчинства, но одновременно и религиозного рвения. В праздничном мире наизнанку оргия — это тот -момент, когда истина изнанки обнаруживает свою силу ценностного переворота. Смысл этой истины — в безграничном слиянии. Вакхическая ярость и знаменует собой зарождающуюся эротику, чья область изначально совпадала с областью религии.

Но истина оргии дошла до нас через христианский мир, где произошел еще один ценностный переворот. Первобытная религиозность вывела из запретов дух трансгрессии. Христианская же религиозность в целом противопоставила себя духу трансгрессии. Тенденция, согласно которой в рамках христианства стало возможным религиозное развитие, связана с этим относительным различием. Очень важно определить, насколько глубоко оно проявилось. Если бы христианство вообще отвернулось от основополагающего движения, из которого исходит дух трансгрессии, в нем и не оста-

576

ЭРОТИКА

лось бы, на мой взгляд, ничего религиозного. Напротив того, в христианстве религиозный дух как раз сохранил главную суть, видя ее в непрерывности. Непрерывность дается нам в опыте сакрального. Сущность непрерывности — божественное. В решительной силе своего движения христианство в полной мере отдавало должное непрерывности. Оно даже пренебрегло путями достижения этой непрерывности — путями, которые узаконивались тщательно разработанной традицией, хотя их первоисточник не всегда оставался ощутимым. Проложившая эти пути ностальгия (желание) могла отчасти теряться в деталях — и расчетах, — которые нередко были так по душе традиционной набожности.

Но в христианстве происходил двунаправленный процесс. При своем основании оно желало открыться возможностям ничем не ограниченной любви. Согласно ему, утраченная непрерывность, вновь обретаемая в Боге, призывает обратиться от узаконенной ярости ритуальных безумств к беззаветной и безрасчетной

христианской любви. Преображенные божественной непрерывностью, люди возвышались в Боге до любви друг к другу. Христианство никогда не оставляло надежды в конце концов возвратить наш мир эгоистической дискретности в царство непрерывности, озаряемое любовью. Таким образом, в христианстве исходное движение трансгрессии обращалось к прозрению преодоленной ярости, превращенной в свою противоположность.

В этой грезе было что-то возвышенное и чарующее.

Однако происходил и противоположный процесс: мир сакрального, мир непрерывности начинал соизмеряться с миром прерывности. Божественный мир вынужден был внедряться в мир вещей. Эта множественность парадоксальна. Решимость отдать все на откуп непрерывности имела свой эффект, но этот первичный эффект сочетался с другим, противоположным. Христианский Бог — это совер-шеннейше выстроенная форма из тлетворнейшего чувства — чувства непрерывности. Непрерывность дана в преодолении пределов. Но самый что ни на есть постоянный результат того движения, которому я дал имя трансгрессии, — организовывать то, чья суть в неупорядоченности. Привнося в организованный мир элемент преодоления, трансгрессия представляет собой принцип организованной неупорядоченности. Ее организованный характер происходит от организации, которой достигли практиковавшие ее. Эта организация основана на труде и одновременно на дискретности существ. Организованный мир труда и мир дискретности — один и тот же мир. Орудия и продукты труда суть дискретные вещи, пользующийся орудием и производящий продукты сам является дискретным существом, и сознание его дискретности только усиливается при использовании и

__________577__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

создании дискретных предметов. Смерть проявляется именно по отношению к дискретному миру труда: для людей, чья дискретность обозначена трудом, смерть — это стихийное бедствие, делающее очевидной тщету дискретного бытия.

На шаткую дискретность личностного бытия человеческий дух реагирует двумя способами, которые в христианстве сочетаются между собой. Первый способ соответствует желанию вновь обрести утраченную непрерывность, о которой неискоренимое чувство говорит нам, что в ней и заключена сущность бытия. А при второй реакции человечество пытается обойти границу личностной непрерывности, то есть смерть, и воображает такую дискретность, которая недосягаема для смерти, — воображает бессмертие дискретных существ.

Первым своим жестом христианство отдавало все на откуп непрерывности, но вторым своим жестом ему удалось все с безоглядной щедростью отданное забрать назад. Подобно тому как трансгрессия организовывала порожденную яростью непрерывность, христианство ввело эту непрерывность, которой желало отдать все, в рамки дискретности. Конечно, христианство лишь довело до своего предела уже существовавшую мощную тенденцию. Но оно придало завершенность тому, что до него было лишь намечено. Христианство свело сакральное, божественное к дискретной фигуре Бога-творца. Более того, потусторонний мир оно в общем и целом сделало продолжением всех дискретных душ. Оно населило небо и ад множеством существ, обреченных вместе с Еогом на вечную дискретность каждого из них в отдельности. Избранные и прок\я-тые, ангелы и демоны стали бессмертными фрагментами — навеки неделимыми, произвольно отличными друг от друга, произвольно отделенными от той целостности бытия, с которой их надо тем не менее соотносить.

Толпа случайных творений и индивидуум-Творец отрицали свое одиночество во взаимной любви Бога и избранных — или же утверждали его в ненависти к проклятым. Но самая их любовь окончательно увековечивала изоляцию. В этой распыленной целостности исчезал путь, ведущий от изоляции к слиянию, от дискретности к непрерывности, путь ярости, который был прочерчен трансгрессией. Даже тогда, когда сохранялось воспоминание об изначальной жестокости, момент разрыва и обращения подменялся поисками согласия, примирения в любви и послушании. Я уже говорил выше* об эволюции жертвоприношения в христианстве. Теперь попытаемся дать общий обзор изменений, которые христианство внесло в сферу сакрального.

* С. 552-553.

37. Заказ №«-6713

578 ЭРОТИКА

Изначальная амбивалентность сакрального и его редукция в христианстве к одному лишь благому аспекту; отвержение христианством проклятого сакрального в область профанного

При христианском жертвоприношении ответственность за него не соотносится с волей верующего. Верующий причастен к крестному жертвоприношению лишь в силу своих проступков, грехов. Поэтому сфера сакрального дробится на части. На языческой стадии религии основой сакрального являлась трансгрессия, и в своих нечистых аспектах оно было не менее сакрально, чем в чистых. Сфера сакрального в целом складывалась из чистого и нечистого*. Христианство же отбросило нечистоту. Оно отбросило виновность, без которой сакральное немыслимо, ибо доступ к нему открывает только нарушение запрета.

Чистое, или благое, сакральное преобладало еще и в языческой древности. Но основой было нечистое

или дурное сакральное, даже если его роль сводилась к тому, чтобы быть преодоленным. Христианство не могло полностью отбросить нечистое, не могло отбросить скверну. Но оно по-своему очертило границы сакрального мира: при таком новом их определении нечистота, скверна, греховность отбрасывались вовне. Тем самым нечистое сакральное отправлялось в профанный мир, В сакральном мире христианства не должно было сохраниться ничего, что ясно признавало бы основополагающий характер греха, трансгрессии. Дьявол — ангел или бог трансгрессии (неподчинения или бунта) — был изгнан из божественного мира. Он был божественного происхождения, но в христианском миропорядке (продолжавшем собой иудейскую мифологию) трансгрессия оказывалась основой уже не его божественности, а его падения. Дьявол отпал от божественной привилегии, которой он обладал лишь затем, чтобы ее утратить. Он не стал профанным в собственном смысле этого слова: от сакрального мира, из которого он происходил, он сохранил сверхъестественный статус. Но было сделано все, чтобы это его религиозное достоинство не имело последствий. Его почитание, которое, скорее всего, никогда не прекращалось как пережиток культа нечистых богов, было изъято из мира. Смерть в огне стала уделом тех, кто отказывался подчиняться и извлекал из греха силу и чувство сакрального. Ничто не могло сделать так, чтобы Сатана пересгал быть божественным, но эта неистребимая истина отрицалась со всей суровостью пыток. В куль-

* См.: Cailiois R. L'Homme et le sacre. P. 35—72. Этот текст Кайуа был также опубликован во «Всеобщей истории религий»

{Histoire generate des religions. P.: Quillet, 1948. T. I) под названием «Амбивалентность сакрального».

__________579__________

ЧАСТЫШРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

те, явно сохранявшем черты религии, стали видеть лишь преступное издевательство над религией. И чем более сакральным он казался, тем большую профанацию усматривали в нем.

Принцип профанации — профанное использование сакрального. Даже в язычестве скверна могла возникать от нечистого контакта. Но только в христианстве самое существование нечистого мира стало профанацией. Профанация заключалась уже в том факте, что она есть, даже если чистые вещи сами по себе не подвергались осквернению. Исконное противопоставление профанного и сакрального мира уходит в христианстве на задний план.

Одной стороной профанное стало сочетаться с чистым, другой — с нечистым полушарием сакрального. Содержащееся в профанном мире зло сомкнулось с дьявольской частью сакрального, а добро — с божественной частью. Добро, каков бы ни был смысл практического действия, стало вбирать в себя свет святости. Слово «святость» изначально означало сакральное, но это свойство стало ассоциироваться с жизнью, посвященной добру, одновременно добру и Богу*.

Профанация вновь обрела изначальный смысл профанного контакта, присущий ей еще в язычестве. Но теперь у нее был совсем иной масштаб. Языческая профанация была, по сути, бедой, прискорбной со всех точек зрения. Только трансгрессия, несмотря на свою опасность, могла открыть доступ к сакральному миру. В христианстве же профанация не совпадала ни с изначальной трансгрессией, к которой она близка, ни с античной профанацией. Она в особенности сближалась с трансгрессией. Парадоксальным образом христианская профанация, будучи контактом со скверной, давала доступ к сущностно сакральному — к запретной сфере. Но такое глубинное сакральное одновременно являлось длг церкви профанным и дьявольским. При этом формально в позиции церкви была своя логика. То, что она сама считала сакральным, отделялось от профанного мира точными формальными границл-лн, которые становились традиционными. А эротическое, или нечистое, или дьявольское не были так же четко отграничены от профачного мира: им недоставало формального характера, легко уловимой границы.

В сфере первичной трансгрессии и нечистое было точно определено, у него имелись стабильные формы, проявлявшиеся в традиционных ритуалах. То, что язычество считало нечистым, с формальной точки зрения одновременно считалось сакральным. То же, что считалось нечистым при отвергнутом язычестве яли при христианстве, уже не было или не становилось больше предметом

* Тем не менее никогда не переставала ощущаться глубинная близость между святостью и трансгрессией. Даже с точки зрения верующих распутник ближе к святому, чем человек, лишенный желаний.

580

ЭРОТИКА

формального рассмотрения. Если в шабашах и был кое-какой формализм, то он никогда не обладал утверждающей его стабильной определенностью. Отторгнутое от сакрального формализма, нечистое было обречено сделаться профанным.

Долгое время казалось, что смешение нечистого сакрального с профанным противоречит сохранявшемуся в памяти чувству сокровенности сакрального, но этого смешения требовала инвертированная религиозная структура христианства. Она совершенна постольку, поскольку чувство сакрального все более стирается в рамках кажущегося отчасти устарелым формализма. Одним из признаков этого упадка является то, как мало внимания уделяют в наши дни существованию дьявола: в него верят все меньше и меньше, чуть ли не вовсе не верят больше; это означает, что черное сакральное, ставшее более чем когда-либо неопределенным, в конечном счете не имеет никакого

смысла. Область сакрального сводится к области Бога и Добра, ограниченной лишь пределами света; в этой области не осталось больше ничего проклятого.

Последствия этой эволюции сказались в науке (интересующейся сакральным с профанной точки зрения; только я должен попутно заметить, что лично моя позиция отлична от научной: я не вдаюсь в формализм, но рассматриваю — моя книга рассматривает — сакральное с точки зрения сакрального). Идея согласованности между добром и сакральным появляется в замечательном вообще-то труде, принадлежащем ученику Дюркгейма — Роберу Герцу39. Он совершенно справедливо подчеркивает значимую для всех людей разницу между правой и левой «сторонами»*. Благое начало ассоциируется в общепринятом веровании с правой стороной, а дурное — с левой, следовательно, правое — с чистым, а левое — с нечистым. Несмотря на преждевременную гибель автора**, его исследование осталось знаменитым: оно опередило другие работы, посвященные этому вопросу, который до тех пор поднимался редко. Герц отождествлял чистое и сакральное, нечистое и профанное. Его работа была выполнена позднее, чем работа Анри Юбера40 и Марселя Мосса о магии***, где уже

*Не будучи христианином, Герц конечно же разделял принципы морали, аналогичной христианской. Его работа сначала появилась в журнале «Ревю филозо-фик», а затем была переиздана в сборнике его трудов (Hertz R. Melanges de socio-logie religieuse et de folklore. P.: Alcan, 1928}.

**Герц был убит во время Первой мировой войны.

***Hubert Н., Mauss М. Esquisse d'une theorie generate de la magie // Annee sociologi-que. 1902—1903. Осторожная позиция авторов противостояла позиции Фрэзера {сходной с точкой зрения Герца). В магической деятельности Фрэзер усматривал профанное начало. Юбер и Мосс считали магию частью религии, по крайней мере lato sensu [лат. в широком смысле]. Чаще всего магия относится к левой, нечистой стороне, но она ставит сложные вопросы, которых я не буду здесь касаться.

__________581__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

со всей ясностью было видно сложное строение религиозной сферы, но множество взаимосвязанных свидетельств об «амбивалентности сакрального» получили признание лишь гораздо позже.

Шабаши

Низвержение эротики в область профанного происходит одновременно с ее радикальным осуждением. Эволюция эротики идет параллельно с эволюцией скверны. И то и другое уподобляется Злу из-за непонимания их сакрального характера. Пока он оставался ощутимым для всех, эротика своей яростью могла вызывать страх, даже отвращение, но она не уподоблялась профанному Злу, нарушению правил, разумно и рационально гарантирующих сохранность имущества и жизнь людей. Эти правила, опирающиеся на чувство запретного, отличны от тех, что продиктованы слепыми движениями запрета, поскольку они меняются в зависимости от рациональной выгоды. В случае с эротикой такую роль сыграла идея сохранения семьи, с которой соединилось принижение женщин дурного поведения, выброшенных из сферы семейной жизни. Но согласованное целое образовалось только в пределах христианства, где перестал проявляться изначальный сакральный характер эротики и одновременно утвердились охранительные принципы.

Оргия, где помимо индивидуального удовольствия сохраняется сакральный смысл эротики, должна была стать предметом особого внимания со стороны церкви. В целом церковь противостояла эротике. Но это противостояние основывалось на профайлом характере Зла, которым считалась внебрачная сексуальная активность. Сперва любой ценой должно было исчезну,ъ чувство, доступ к которому открывала трансгрессия запрета.

Борьба церкви против эротики оказалась глубокой и трудной. Религиозный мир, откуда изгнана скверна, где движения безымянной и неумеренной ярости подвергаются строжайшему осуждению, утвердился не сразу.

Однако мы ничего не знаем или знаем очень мало о ночных празднествах в средние века или в начале современной эпохи. Отчасти виной тому жестокие репрессии, которым они подвергались. Нашим источником информации служат признания, добытые судьями у несчастных, подвергавшихся пыткам. Пытка заставляла жертв повторять то, что воображение рисовало судьям. Следует лишь предположить, что при всей бдительности христианства языческие праздники продолжали справляться, пусть даже только в безлюдных пустынных местах. По намекам теологов можно вооб-

582

ЭРОТИКА

разить целую полухрисгианскую мифологию, заменявшую Сатаной те божества, которым поклонялись крестьяне в начале средних веков. В пределе не так уж абсурдно утверждать, что дьявол — это Dionysos redivivus*'41.

Некоторые авторы сомневались в существовании шабашей. В наше время точно так же сомневались в существовании культа вуду42. Тем не менее культ вуду существует, даже если теперь его порой используют в туристических целях. Судя по всему, и сатанические культы, с которыми вуду во многом сходен, хоть и встречались реже в реальности, чем в представлении судей, тем не менее существовали.

Вот что, по всей видимости, вытекает из легко доступных данных.

В ходе шабашей, посвящаемых в ночном безлюдье тайному культу божества, которое было оборотной стороной Бога, могли лишь усиливаться черты обряда, исходившего из праздничного обращения ценностей.

Конечно, судьи на процессах о колдовстве могли заставлять своих жертв признаваться в том, что они пародировали христианские обряды. Однако воображать себе такие действия могли не только судьи, но и устроители шабашей. О каждом отдельном факте мы не можем знать, является ли он плодом воображения судей или частью реального культа. Но, во всяком случае, можно полагать, что принципом его замысла было кощунство. Название черная месса, возникшее к концу Средневековья, вполне могло соответствовать в целом развертыванию адского празднества. Черная месса, при которой присутствовал Гюисманс411, описавший ее в романе «Там, внизу», была совершенно подлинной. Обряды, засвидетельствованные в ХУП или XIX веке, как мне кажется, было бы преувеличением считать результатом средневековых пыток. Притягательность подобных практик могла проявиться еще до того, как ими начали искушать судьи на допросах.

Кроме того, шабаши, воображаемые или реальные, обладают своеобразной формой, одолевающей христианское воображение. Они являют собой ту разнузданность страстей, которая предполагалась христианством, содержалась в нем; воображаемые или нет, они очерчивают то, что и представляет собой ситуацию христианства. В дохристианской религиозной оргии трансгрессия была относительно законной: ее требовала набожность. Трансгрессии противостоял запрет, но его отмена всегда оставалась возможной, при условии соблюдения границ. В христианском мире запрет стал абсолютным. Трансгрессия как бы вскрывала то, что христианство вуалировало, а именно что сакральное сливается с запретом, что доступ к сакральному дается в яростном нарушении запрета. Как я уже говорил, хри-

* Вновь оживший Дионис (лат.). — Примеч. ред.

__________583__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

стианство выдвинуло в религиозном плане парадоксальное положение: доступ к сакральному — это Зло; и в то же время Зло профанно. Однако быть во Зле и быть свободным, свободно быть во Зле {поскольку профанньш мир не подлежит ограничениям сакрального) — как выясняется, не только кара, но и награда виновного. Ужасу правоверного соответствуют непомерные наслаждения распутника. С точки зрения верующего, распущенность сама по себе служит осуждению распутника, доказывает его испорченность. Но ведь порча, Зло, Сатана были для грешника предметами поклонения, грешник или грешница их любили и лелеяли. Сладострастие углубилось в сферу Зла. Оно по сути своей было трансгрессией, преодолением ужаса, и чем больше был ужас, тем глубже радость. Воображаемые или нет, рассказы о шабаше имеют смысл: это мечта о чудовищной радости. Их продолжают книги Сада, которые заходят значительно дальше, но в том же направлении. В них тоже говорится о том, как достичь противоположности запрета. Стоило отбросить его ритуальное снятие, как открылись огромные возможности профан-ной свободы — возможности профанировать. Трансгрессия была организованна и ограниченна. Даже уступая искушению ритуальным поведением, профанация несла в себе эту открытость безграничным возможностям, означая то богатство безграничного, то его ничтожность: скорое истощение и следующую за ним смерть.

Сладострастие и уверенность в совершении зла

Подобно тому как простой запрет, при организованной ярости трансгрессий, создал первичную эротику, так и хриггианство опустилось еще глубже по ступеням чувсгвенного аолненш:.

В ночи шабашей (воображаемых или реальных) и в одинсчесгве тюремной камеры, где Сад писал свои «Сто двадцать дней Содома», вырабатывалась обобщенная форма чудовишкого. Бодлер возвещал общезначимую истину, когда писал:* «Я же говорю: единственное и высшее сладострастие любви заключено в уверенности, что мы совершаем зло**. И мужчина и женщина от рождения знают, что всякое сладострастие заключается во зле». Сначала я утверждал, что удовольствие связано с трансгрессией. Но Зло — это не трансгрессия вообще, а трансгрессия, подвергнутая осуждению. Зло — это именно грех. На грех и обращает внимание Бодлер. С другой стороны, этим поискам греха соответствуют и рассказы о

«Фейерверки»44, Ш. Подчеркнуто Бодлером.

584

ЭРОТИКА

шабашах. Сад отрицал понятия Зла и греха. Но ему пришлось ввести идею беспорядочности, чтобы объяснить, с чего начинается сладострастный кризис. Он даже часто прибегал к богохульству. Он чувствовал, что профанация бесплодна, если богохульник отрицает сакральность Добра, которое его богохульство пытается осквернить. Но он не переставал богохульствовать. Впрочем, необходимость и бессилие садовских богохульств очень показательны. Изначально церковь отрицала сакральный характер эротической деятельности, рассматриваемой как трансгрессия. «Свободные умы», напротив, отрицали то, что церковь считала божественным. В итоге из-за своего отрицания церковь отчасти утратила религиозную способность создавать присутствие сакрального; она утратила ее именно постольку, поскольку дьявол, нечистый, перестал глубоко смущать душу людей. Одновременно и свободные умы перестали верить в Зло. Так они и двигались к положению, при котором эротика перестает быть грехом, ее больше нельзя найти в «уверенности, что совершаешь зло», и в пределе исчезает самая ее возможность. Во всецело профанном мире остается одна лишь животная механика. Конечно, в нем может оставаться воспоминание о грехе, и тогда оно будет связано с сознанием обмана!

Преодоление некоторой ситуации никогда не является возвратом к исходной точке. В свободе содержится бессилие свободы; тем не менее свобода — это свобода распоряжаться самим собой. В момент ясности ума игра тел могла, несмотря на истощение свое го смысла, привести к осознанному воспоминанию о

бесконечной метаморфозе, образы которой оставались бы в распоряжении людей. Но, с одной стороны, мы увидим, что черная эротика окольным путем возникает вновь. Наконец, сердечная эротика — в конечном счете самая пылкая из всех — способна отыграть то, что отчасти проиграла телесная эротика*.

* В рамках данной книги я не могу подробнее останавливаться на значении воспоминаний о черной эротике для преодолевающей ее сердечной эротики. Могу лишь сказать, что черная эротика растворяется в сознании влюбленных партнеров. В этом сознании и проявляется в сумрачной форме то, что означает черная эротика. Возможность греха представляется и сразу же исчезает. Она неуловима, но все-таки представляется. Воспоминание о грехе уже не возбуждает чувственность, как это делал сам грех, но ведь в конечном счете при грехе все ускользает: за наслаждением следует чувство катастрофы или разочарования. При эротике сердец любимый человек уже не ускользает, он схвачен в смутном воспоминании о тех возможностях, которые возникали одна за другой в ходе эволюции эротики. Ясное осознание этих различных возможностей, образующих долгий процесс развития, вплоть до способности к профанации, приводит к единству экстатических моментов, распахивающих дискретные существа к чувству непрерывного бытия. Отсюда открьшается доступ к экстатической ясности духа, связанной с сознанием пределов бытия.

__________585__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

ГЛАВА ХП ПРЕДМЕТ ЖЕЛАНИЯ: ПРОСТИТУЦИЯ

Эротический объект

Я рассуждал о ситуации христианства, исходя из сакральной эротики, из оргии. В конце концов, говоря о христианстве, мне пришлось упомянуть об итоговой ситуации, когда эротика, ставшая грехом, едва ли не исчезает вместе со свободой мира, который не знает более греха.

Теперь нужно вернуться вспять. Оргия — это не предел, к которому пришла эротика в рамках языческого мира. Оргия — это сакральный аспект эротики, когда непрерывность людей, преодолевающая их одиночество, достигает своего наиболее ощутимого выражения. Но только в одном смысле. При оргии непрерывность неуловима, в пределе люди исчезают в ней, но только в сплошном смешении. Оргия непременно разочаровывает. Она, в принципе, есть законченное отрицание индивидуальности. Оргия предполагает, требует равноценности участников. Собственная индивидуальность каждого тонет в смятении оргии, и, более того, каждый участник отрицает индивидуальность других. Казалось бы, это полное упразднение границ, но между людьми не может не оставаться вообще никакого различия, ведь с ним и связана сексуальная привлекательность.

Впределе смысл эротики — это слияниг, уничтожение границы. Тем не менее при своем первом движении эротика обозначается полаганием предмета желания.

При оргии этот предмет не выделяется: сексуальное возбуждение проявляется здесь в исступлении, противоположном обычной сдержанности. Но этому исступлению отдаются все. One объективно, но не воспринимается как объект: тот, кто его воспринимает, одновременно сам им увлечен. Напротив того, вне оргиастического смятения возбуждение обычно вызывается каким-то отдельным, объективным элементом.

Вживотном мире брачный поиск самца часто определяется запахом самки. При пении и брачных демонстрациях птиц включаются в игру другие виды восприятия, обозначающие для самки присутствие самца и неизбежность сексуального столкновения. Обоняние, слух, зрение, даже вкус служат восприятию объективных знаков, отличных от той деятельности, которую они предопределяют. Эти знаки — предвестники кризиса. В человеческой жизни такие знаки-предвестники обладают интенсивной эротической значимостью. Образом эротики иногда служит красивая обнаженная девушка. Предмет желания отличается от эротики, это не вся эротика, но эротика проходит через него.

586 ЭРОТИКА

Вживотном мире эти знаки-предвестники делают ощутимым различие между особями. В нашей жизни, не считая оргии, они делают это различие зримым, а поскольку различные индивиды обладают им в неравной степени, в зависимости от своих талантов, состояния духа и богатства, они его углубляют. Развитие таких знаков приводит к своеобразному следствию: эротика, представляющая собой слияние, заставляющая стремиться к преодолению личностного бытия и любых границ, тем не менее выражается через определенный объект. Перед нами парадокс: объект, означающий отрицание границ всякого объекта, эротический объект,

Женщины как преимущественный предмет желания

Впринципе мужчина точно так же может быть предметом желания для женщины, как и женщина для мужчины. Тем не менее исходным процессом сексуальной жизни чаще всего является поиск мужчиной женщины. Мужчинам принадлежит инициатива, а женщины обладают властью провоцировать желание мужчин. Было бы неправомерно утверждать, что женщины красивее или желаннее мужчин. Но того соединения, которого мужчины достигают, преследуя их, они пытаются добиться, возбуждая желание своим пассивным поведением. Женщины не более желанны, но они предлагают себя желанию.

Они предлагают себя как предмет агрессивного желания мужчин. Не в каждой женщине потенциально присутствует проститутка, но проституция является следствием женского поведения. В зависимости от своей привлекательности женщина служит мишенью мужских желаний. Если только она не уклоняется от них полностью, решительно избирая целомудрие, то, в принципе, вопрос лишь в том, какой ценой, при каких условиях она уступит. Когда же эти условия выполнены, она всегда отдается как объект.

Проституция в собственном смысле слова прибавляет к этому лишь практику купли-продажи. Своими заботами о наряде, о красоте, которую наряд должен подчеркивать, женщина сама признает себя объектом, который она непрестанно предлагает вниманию мужчин. А обнажаясь, она опять-таки

являет собой предмет желания мужчины, предмет отличный от других, индивидуально предлагаемый для оценки.

Нагота, противостоящая нормальному состоянию, конечно, осмысляется как отрицание. Обнаженная женщина близка к моменту слияния, предвещает его. Однако, будучи объектом, она хотя и обозначает противоположность, отрицание объекта, но все еще представляет собой объект. &го нагота определенного человека, пусть она и

________587________

ЧАСГЬПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

предвещает момент, когда его гордыня утонет в темной неразличимости эротических конвульсий. Прежде всего в этой наготе прояв-ляются возможная красота и индивидуальное очарование. Одним словом, это объективное отличие, значимость некоего сравнимого с другими объекта.

Религиозный блуд

Чаще всего предлагаемый для мужского поиска объект уклоняется. Уклончивость означает не то, что предложения вообще не было, а то, что не выполнены требуемые условия. Впрочем, если они и выполнены, то первоначальная уклончивость, кажущееся отрицание предложения, лишь подчеркивает его ценность. Слабым местом уклончивости является логически связанная с ним скромность. Предмет желания не мог бы ответить на мужское внимание, не мог бы спровоцировать поиск и тем более выбор, если бы, вместо того чтобы уклоняться, не обозначил себя сам особым выражением или нарядом. Предлагать себя — основополагающее женское поведение, но за первым жестом предложения следует его притворное отрицание. Формально проституция — это такое предложение, за которым не следует притворного отрицания. Только проституция сделала возможным наряд, подчеркивающий эротическую значимость объекта. Подобный наряд в принципе противоположен второму жесту, при котором женщина ускользает от нападения. Игра в том, что используется наряд, имеющий смысл проституции: следующий затем жест уклончивости — настоящей или же притворной — разжигает желание. Сама проституция тоже не чужда игре. В ходе женского поведения сочетаются взаимодополняющие противопо.юхшости. Те, что выражают проституцию, требуют других, выражающих уклончивость, и наоборот. Но карты в этой игре подтасовывает нищета. Поскольку именно нищета прекращает движение уклончивости, то проституция становится позорным клеймом. Правда, у некоторых женщин отсутствует реакция уклончивости: предлагая себя безоговорочно, они принимают или даже требуют подарков, без которых им было бы трудно обозначить себя как предмет поиска. Проституция изначально лишь освящала собой такое поведение. Некоторые женщины становились объектами в браке — орудиями для работ в домашнем и особенно сельском хозяйстве. Проституция же превращала их в объекты мужского желания; эти объекты, по крайней мере, предвещали момент соития, когда исчезает все и остается лишь конвульсивная непрерывность. Преобладание материального интереса в позднейших, или современных, формах проституции оставило в тени эту сторону дела. Изначально же, если

588 ЭРОТИКА

_________589_________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

блудница получала деньги или ценные вещи, то это все давалось в дар; она использовала эти дары для роскошных трат или для приобретения украшений, которые делали ее еще желанней. Таким образом она усиливала свою изначальную способность привлекать дары самых богатых мужчин. Закон этого обмена дарами состоял вовсе не в торговой сделке. То, что дает девушка вне брака, нельзя использовать продуктивно. Так же и с дарами, которые предназначают ее для роскошно-эротической жизни.

Подобный обмен вел скорее к безмерности, нежели к правильной коммерции. Провоцирование желаний сжигало все: оно могло полностью истребить богатство, могло пожрать всю жизнь человека, чье желание ему удалось вызвать.

По всей видимости, изначально проституция была лишь дополнительной формой брака. Трансгрессия брака была включена в качестве перехода в организацию регулярной жизни, и исходя из этого между мужем и женой становилось возможным разделение труда. Подобная трансгрессия не могла никого предназначать для эротической жизни. Просто продолжались открытые сексуальные отношения, а на трансгрессию, с которой они начались, после первого контакта больше не обращали внимания. При отношениях проституции блудница уже оказывалась предназначена для трансгрессии. Сакральное, запретное начало сексуальной деятельности непрестанно проявлялось в ней; вся ее жизнь посвящалась нарушению запрета. Мы должны найти связь между фактами и словами, обозначавшими такое призвание; в этом смысле мы и должны рас сматривать архаический институт сакрального блуда. Во всяком случае, в дохристианском — или внехристианском — мире религия не только не противилась блуду, но могла даже регулировать его формы, как и другие формы трансгрессии. Блудницы находились в контакте с сакральным, в специально освященных местах, отчего и сами приобретали сакральный характер наподобие жрецов.

По сравнению с современной проституцией религиозный блуд кажется нам бесстыдным. Но эта

разница двусмысленна. Может быть, именно постольку, поскольку храмовая куртизанка сохраняла если не чувство стыда, то хотя бы стыдливое поведение, ей и удавалось избегнуть положения падшей уличной девки? Современная проститутка бравирует окружающим ее позором, цинично погрязает в нем. Ей чужда тревога, без которой невозможно испытывать стыд. Куртизанка вела себя сдержанно, она не была обречена на презрение и мало отличалась от других женщин. Стыдливость в ней должна была притупиться, но она сохраняла принцип первого контакта, согласно которому женщине должно быть страшно отдаться, а мужчина требует от нее уклончивой реакции.

При оргии слияние и его разгул уничтожали всякий стыд. Стыд вновь появлялся при совершении брака, но затем исчезал в силу привычки. При сакральном блуде стыд мог стать ритуальным и обрести смысл трансгрессии. Обычно мужчина не может чувствовать, что закон нарушен в нем самом, поэтому он ожидает хотя бы наигранного смущения женщины, без которого он и не сознавал бы, что преступил закон. Именно благодаря стыду, реальному или наигранному, женщина достигает согласия с запретом, который формирует в ней человеческое начало. Потом приходит время его преодолеть, и тогда нужно отметить посредством стыда, что запрет не забыт, что его преодоление состоялось вопреки запрету, при полном его сознании. Стыд исчезает полностью лишь при низменной проституции.

Тем не менее мы никогда не должны забывать, что за пределами христианства религиозно-сакральный характер эротики мог проявляться открыто, а чувство сакрального преобладало над стыдом. В индийских храмах до сих пор можно увидеть множество вырезанных из камня эротических изображений, где эротика представлена в своем фундаментальном виде — как нечто божественное. Многочисленные храмы Индии торжественно напоминают нам о непристойности, таящейся в глубинах нашей души*. -

Низменная проституция

Положение проститутки как падшей женщины на самом деле обусловлено не платой. Плата могла включаться в цикл церемониальных обменов, которые не влекли за собой характерного для торговли опошления. В архаических обществах тело, которое замужняя женщина приносит в дар своему мужу

.^сексуальное даяние), само по себе может быть предметом возмещения. Низменная же проституция, становясь чуждой запрету, без которого мы бы не были людьми, принижается до уровня животных; обыкновенно она вызывает отвращение, сходное с тем, что в большинстве цивилизаций демонстрируют по отношению к свиньям.

По всей видимости, зарождение низменной проституции связано с возникновением беднейших классов населения, которые в силу своего бедственного положения могли не заботиться о тщательном соблюдении запретов. Я говорю не о современном пролетариате, но о том, что Маркс называл люмпенпролетариатом*5. Крайняя нищета освобождает людей от запретов, на которых основано их человеческое достоинство, но освобождает иначе, чем при трансгрессии: они освобождают свои животные импульсы, опускаясь, хотя, пожа-

* См.: Fouchet M.-P. L'Art amoureux des Indes. Lausanne: La GuUde du Livre, 1957.

590

ЭРОТИКА

луй, все же не до конца. Опускаясь, они и не возвращаются в животное состояние. Мир трансгрессии, объединявший всех людей, существенно отличался от животного состояния; так же и с более частным миром опустившихся людей. Запросто обходясь с запретом — то есть с сакральным, не исторгая его из профанного мира, где увязает их жизнь, они не имеют в себе ничего звериного, хотя другие нередко и отрицают их человечность (они даже ниже животного достоинства). Всевозможные предметы запретов не вызывают у них ни ужаса, ни тошноты или вызывают их очень мало. Но им известны реакции других людей, хотя они не умеют ощутить их сами со всей интенсивностью. Тот, кто говорит об умирающем: «Скоро сдохнет», — уподобляет человеческую жизнь собачьей, но он осознает, каким падшим, опустившимся является используемый им непотребный язык. Грубые слова, обозначающие органы, продукты или акты сексуальной деятельности, выражают ту же самую готовность опуститься. Эти слова являются запретными, обычно данные органы вообще запрещено называть. Именовать их самым бесстыдным образом есть переход от трансгрессии к безразличию, для которого что профанное, что самое сакральное — все равно.

Низкопробная проститутка являет собой крайнюю степень опустившегося человека. Она могла бы быть не менее безразличной к запретам, чем животное, но, не в силах достичь совершенного безразличия, она все же знает, что другие люди соблюдают запреты; она не только падшая женщина, но ей к тому же дана возможность сознавать свое падение. Она знает, что она человек. Пусть и лишенная стыда, она способна осознать, что живет как свинья.

С другой стороны, ситуация низменной проституции дополнительна к той ситуации, которую создало христианство.

Христианство создало сакральный мир, исключив из него все ужасные и нечистые стороны. В свою очередь, низменная проституция создала дополнительный к нему профаннык мир опустившихся

людей, в котором скверна становится безразличной и из которого исключена светлая ясность труда. Деятельность христианства мало выделяется из более широкого процесса, который проходил через него и которому оно придало согласованную форму.

Толкуя о мире трансгрессии, я говорил, что одной из самых заметных его сторон было согласие со зверем. Смешение звериного и человеческого, звериного и божественного — это признак древнейшей стадии развития человечества (по крайней мере, оно до сих пор бытует у охотничьих племен), а замена звериных божеств человекоподобными произошла еще до возникновения христианства, к которому привела медленная эволюция, а не внезапный переворот. Если

________591________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

рассматривать в целом проблему перехода от чисто религиозного состояния (которое я связываю с принципом трансгрессии) к тем временам, когда постепенно установилась, а затем и возобладала забота о нравственности, эта проблема представляет большие сложности. Она по-разному встает в разных странах цивилизованного мира, где к тому же нравственность и преобладание запретов вполне явно возобладали лишь на стадии христианства. Тем не менее мне кажется, что существует заметное соотношение между заботой о нравственности и презрением к животным: это презрение означает, что человек присвоил себе в мире нравственности такую ценность, которой не имеют животные и которая поставила его намного выше них. Высшая ценность досталась человеку, а не низшим существам, ибо «Бог создал человека по своему подобию»46, а следовательно, божество окончательно порвало с животным началом. Оно сохранилось только как атрибут дьявола — символом его животного начала является хвост, который изначально соответствовал идее трансгрессии, а ныне является по преимуществу знаком падения. Утверждению Добра и долга, связанного с необходимостью Добра, противостоит готовность опуститься. Конечно, состояние опустившихся способно полнее и легче вызывать нравственную реакцию. Опуститься — несодгоятель-ный жест, а с трансгрессией это далеко не так. Во всяком случае, начав с нападок на опустившихся, христианство затем смогло представить и всю эротику в целом как проявление Зла. Сначала дьявол был мятежным ангелом, но он утратил яркие краски, которые придавал ему мятеж; его падение стало карой за мятеж, это прежде всего означало, что черты трансгрессии стерлись и возобладала готовность опуститься. В атмосфере страха трансгрессия предвещала преодоление страха и радость, а из падения был лишь один выход — еще более глубокое падение. Что оставалось падшим существам? Они могли лишь валяться в грязи своего падения, как свиньи.

Я сказал: «как свиньи». В христианском мире, где нравственные и опустившиеся люди действуют заодно, животные — всего лишь предмет отвращения. Я сказал: «в христианском мире». Действительно, христианство является законченной формой нравственности, единственной, в которой образовалось стройное равновесие возможностей.

Эротика, Зло и социальное падение

Социальная база низменной проституции та же, что и у нравственности и христианства. Классовое неравенство и нищета, вызвавшие первую революцию в Египте47, по-видимому, около VI века до нашей эры вызвали в цивилизованных регионах состояние беспокойства, с которым можно связать в числе прочего и появление

592

ЭРОТИКА

иудейских пророков. Если рассмотреть эти факты в связи с деградацией блуда, начало которой в рамках греко-римской цивилизации допустимо отнести к той же самой эпохе, то перед нами окажется парадоксальное совпадение. Класс падших вряд ли разделял надежды на возвышение убогих и низвержение сильных: этот самый низший на социальной лестнице класс вообще ни на что не надеялся. Даже нравственность подняла дух убогих лишь для того, чтобы подвергнуть его еще большему гнету. Опустившаяся часть человечества подверглась самому тяжкому проклятию со стороны церкви. Сакральный аспект эротики имел большее значение для церкви. Для нее это был главный повод к жестоким преследованиям. Она сжигала ведьм и оставляла в покое низменных проституток. Но она постановила, что проституция есть падение, пользуясь ею для того, чтобы подчеркнуть греховность как таковую. Современная ситуация вытекает из этой двойственной позиции церкви, следствием которой стало и общее настроение умов. Отождествлению Добра с сакральным и отвержению сакральной эротики соответствовало рационалистическое отрицание Зла. В результате получился мир, где подвергаемая осуждению трансгрессия больше не имела смысла, где даже профанация сама по себе обладала очень слабой действенностью. Оставался обходной путь — опуститься. Для самих падших оно было тупиком, но эротика как нечто падшее обрела способность возбуждать, которую она утратила в своей дьявольской ипостаси. Никто больше не верил в дьявола, и даже осуждение эротики как таковой больше не действовало. Падение же, по крайней мере, не перестало означать Зло. Теперь уже речь не шла о Зле, которое разоблачает кто-то другой, так что его осуждение сомнительно. Падение проституток изначально согласуется с их нищенским положением. Возможно, эта согласованность и возникла случайно, но в форме непотребного языка она выражает их