Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

прекращения, лишь усугубляет тревогу, из-за которой вся жизнь целиком осуждена на бессмысленное движение, дополняет фатальность роскошью любимой муки. Ибо если человек неизбежно есть роскошь, то что говорить о той роскоши, которой является тревога?

Человек говорит природе «нет»

Наконец, человеческие реакции еще более ускоряют движение: тревога ускоряет движение и в то же время делает его более ощутимым. В принципе, человеческое поведение — это отказ. Человек восстал, противясь уносящему его потоку, но тем самым он сделал его еще более стремительным, еще более головокружительным.

Если в основных запретах мы видим то самое «нет», которое человек говорит природе, что представляется ему разгулом живой энергии и разрушительной оргией, то мы уже не можем проводить различие между смертью и сексуальностью. Сексуальность и смерть — это лишь острые моменты праздника, который природа справляет с неисчерпаемым множеством существ. Сексуальность и

532

ЭРОТИКА

смерть — воплощение бесконечного расточительства, которому предается природа вопреки желанию длиться, свойственному каждому существу в отдельности.

Рано или поздно размножение требует смерти тех, кто порождает — порождает всегда лишь для того, чтобы расширить сферу разрушения (точно так же смерть одного поколения требует нового поколения). Проводимая человеческим разумом аналогия между гниением и различными аспектами сексуальной деятельности окончательно смешивает различные виды тошноты, связанные с ними. Запреты, воплощающие в себе единую реакцию сразу на две цели, могут чередоваться, можно даже представить себе, что между установлением запрета, связанного со смертью, и запрета, связанного с воспроизводством, могло пройти много времени (зачастую самые совершенные вещи создаются наугад, методом последовательных приближений). Но это не мешает нам ощущать единство запрета: мы воспринимаем его как единый неделимый комплекс. Словно человеку удалось бессознательно уловить разом все невозможное, свойственное природе (то, что нам дано), и пробужденные ею существа начинают участвовать в том бешеном разрушении, которое придает ей энергию и которое ничем нельзя насытить. Природа требовала, чтобы они уступили, мало того — чтобы они все стремились к этому; возможность человека возникла в тот момент, когда, испытывая невыносимое головокружение, человек заставил себя сказать нет.

Заставил себя? На самом деле люди никогда не говорили окон чательное нет ярости (эксцессу, о котором идет речь). В моменты слабости они отгораживались от движения природы: то были временные остановки, а не окончательная неподвижность.

Теперь от запрета перейдем к рассмотрению трансгрессии.

ГЛАВА V ТРАНСГРЕССИЯ

Трансгрессия — это не отрицание запрета, а его преодоление и дополнение

О запрете неудобно говорить не только потому, что его предметы изменчивы, но и потому, что они нелогичны. По поводу одного и того же предмета всегда возможны противоположные утверждения. Нет запрета, который не мог бы быть преодолен. Трансгрессия часто бывает допустима, а нередко даже обязательна.

_________533_________

ЧАСГЫТЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

Впору смеяться, когда подумаешь о торжественном предписании: «Не убий», за которым следует благословение воинств и «Те Deum» Б апофеозе31. За запретом без всяких затей следует согласие на убийства! Конечно, жестокость войны не соответствует новозаветному Богу, но совсем не противоречит ветхозаветному Богу воинств. Если бы запрет полагался в пределах разума, он означал бы осуждение войны и ставил бы нас перед выбором: либо принять его и делать все для того, чтобы устранить убийство на войне, либо, наоборот, сражаться, а закон считать пустой уловкой. Но запреты, на которых зиждется мир разума, сами-то по себе не рациональны. Изначально, чтобы разграничить между собой эти два мира, было бы недостаточно спокойно противиться насилию; если бы само сопротивление каким-то образом не участвовало в насилии, если бы какое-то негативное яростное чувство не вызывало ужаса к общедоступной ярости насилия, то одному лишь разуму не удалось бы четко определить пределы незаметного перехода между ними. Перед лицом непомерного разгула может сохраняться лишь иррациональный страх, ужас. В этом и заключается природа табу^ которое делает возможным мир покоя и разума, но само по себе, в основе своей представляет собой содрогание, действующее не на ум, а на чувственность, как эт^ делает и сама ярость (по сути своей человеческая ярость есть результат не расчета, а чувственных состояний: гнева, страха, желания...). Мы должны учитывать иррациональность запретов, если хотим понять всегда связанное с ними безразличие к логике. Оставаясь в области иррационального, где нас замыкают наши рассуждения, мы должны говорить: «Незыблемый запрег иногда нарушается, но это не значит, что он перестает быть незыблемым». Мы даже можем довести это суждение до абсурда; «на то и запрет, чтобы его

нарушать». Вопреки первому впечатлению, такое утверждение — не ^тровокация, но корректное выражение неизбежно возникающею гоотно>игния двух противоположных эмоций. Под влиянием отрпвятельных эмоций мы должны подчиняться запрету. Мы нарушаем его, если эмоция положительна. Нарушение не в силах уничтожить возможность и значимость противоположной эмоции: оно даже служит ее оправданием и истоком. Мы совершенно по-иному боялись бы насилия, если бы не знали или не осознавали хоть смутна, что оно могло бы нас самих привести к худшему.

Принцип «на то и запрет, чтобы его нарушать» позволяет понять тот факт, что запрет убийства, при всей своей универсальности, ни в коей мере не противоречит войне. Я даже уверен, что, если бы не запрет, война была бы просто невозможна, немыслима!

У зверей, которые не ведают запретов, дракк никогда не перерастают в организованное предприятие, каким является война. В

534 ЭРОТИКА

некотором смысле война — это коллективная организация агрессивных действий. Война, как и труд, организуется коллективно, преследует определенные цели, ее ведут по обдуманному плану. И все же мы не можем утверждать, что война противоположна ярости. Просто война — это организованная ярость. Нарушение запрета — не то же самое, что звериная ярость. Это тоже ярость, но у существа, наделенного разумом (которое в данном случае ставит мудрость на службу ярости). Во всяком случае, запрет — это порог, и только за ним возможно убийство; а на коллективном уровне война определяется именно преодолением этого порога.

Если бы собственно трансгрессия, в отличие от незнания запрета, не была ограничена таким образом, она была бы возвратом к ярости — к ее звериности. На самом же деле она совсем не такова. Организованная трансгрессия образует вместе с запретом единое целое, которым и определяется общественная жизнь.

Никакая частота — и регулярность — трансгрессий сама по себе не вредит незыблемости запрета, будучи всегда его обязательным дополнением, подобно тому как диастола дополняет систолу, или как взрыв провоцируется предшествующим ему сжатием. Сжатие не создает взрыва, но возбуждает его. Эта истина кажется чем-то новым, хотя основана на очень давнем опыте. Просто она противоположна миру рассуждения, из которого произошла наука. Поэтому она и была высказана так поздно. Ее сознавал и формулировал в своих лекциях Марсель Мосс, возможно самый значительный толкователь истории религий. В опубликованных же его работах эту основополагающую мысль можно различить лишь в некоторых значительных фразах. И только Роже Кайуа, пользуясь учением и советами Мосса, первым подрог> но разработал понятие трансгрессии в своей «теории празднества»*.

Бесконечная трансгрессия

Зачастую само нарушение запрета подчиняется правилам в не меньшей степени, чем запрет. Это вовсе не свобода: с таких-то и до таких-то пор то-то и то-то возможно — вот в чем смысл трансгрессии. Но первичная, еще ограниченная вольность может снять преграды для безграничного импульса ярости; не следует просто снимать барьеры — может даже оказаться необходимым, чтобы в момент трансгрессии с еще большей силой утверждалась их прочность. Иногда при трансгрессии особенно заботятся о соблюдении правил: ибо когда беспорядок уже возник, его труднее ограничивать.

* Caillois R. L'Homme et le sacre. Chap. IV: Le sacre de la trausgression: theorie de la fete. P. 125-168.

_________535_________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

Но все же, в порядке исключения, можно представить себе и неограниченную трансгрессию. Приведу достойный внимания пример.

Бывают случаи, когда ярость как бы перехлестывает запрет. Кажется — или может показаться, — что, коль скоро закон бессилен, никакой прочный барьер более не может сдержать ярости. По сути, смерть превозмогает запрет, противопоставленный ярости, которая теоретически и была его причиной; обычно возникающее при этом ощущение разрыва приводит к легкому расстройству, которое может быть изжито ритуалами похорон, празднествами, условно упорядочивающими и ограничивающими беспорядочные импульсы. Если же смерть одолевает суверена, который до тех пор, казалось, по сути своей был сильнее ее, то этому чувству невозможно противиться, и возникающий беспорядок не знает границ.

Кайуа так описывает поведение некоторых племен Океании:

Когда вся жизнь общества и природы, — пишет он*, — воплощена в священной особе царя, критическим моментом становится час его смерти, и именно она дает начало ритуальной вседозволенности. Последняя приобретает облик, точно соответствующий характеру случившейся катастрофы. Кощунство приобретает социальный характер. Его творят путем унижения величества, иерархии и власти. <...> Ибо неистовству народа никогда не оказывают ни малейшего сопротивления — его считают таким же закономерным, как и прежде покорность усопшему монарху. На Сандвичевых островах толпа, узнав о смерти царя, совершает все тс, что в обычное время рассматривается как преступления, — жжет дома, грабит и убивает, а женщин заставляет публично отдаваться всем подряд. <...> На островах Фиджи факты еще более характерны: смерть вождя дает сигнал к мародерству, племена-данники врываются в столицу и чинят там всяческий разбои и грабеж.

Однако эти трансгрессии не перестают быть ксщуж гвом. Они идут наперекор правилам, которые еще накануне были л на следующий день станут вновь самыми священными и ненарушимыми. Поистине в них и воплощается главное кощунство**.

Примечательно, что беспорядки происходили в «острый период инфекции и скверны, воплощаемых мертвецом», в то время, «когда его вредоносность полнее и нагляднее всего является и активнее и заразительнее всего влияет». Они заканчиваются «с полным уничтожением подверженной гниению части царских останков, когда от его трупа остается один лишь твердый и нетленный скелет»***.

* Ibid. P. 151. [Кайуа Р. Указ. соч. С. 234, до слов «Однако эти трансгрессии...». Последний абзац цитаты отсутствует в современном издании книги Кайуа, с которого выполнен ее русский перевод. — Примеч. пер.] ** Ibid. [Там же.] *** Ibid. [Там же.]

536 ЭРОТИКА

В этом разгуле ярости проявляется механизм трансгрессии. Человек пожелал укротить природу, думал, что укротил ее, как правило противопоставляя ей отрицательный жест запрета. Ограничивая ток ярости внутри самого себя, он полагал, что одновременно ограничит его в реальном порядке вещей. Если же он замечал неэффективность препятствия, которое хотел поставить на пути ярости, то границы, которые он думал соблюдать сам, теряли смысл, какой они имели для него: подавлявшиеся прежде импульсы вырывались на свободу, и тогда он свободно убивал, не сдерживал более свои непомерные сексуальные аппетиты и не опасался больше совершать публично и без оглядки то, что до тех пор позволял себе лишь тайком. Пока тело царя оставалось во власти агрессивного разложения, все общество тоже пребывало в состоянии ярости. Препятствие, не сумевшее защитить жизнь царя от смертельной заразы, не могло и действенно противостоять эксцессам, постоянно угрожающим опасностью общественному порядку.

Эти «высшие кощунства», которым давала ход смерть царя, не организуются никакими четко определенными пределами. И все же во времени возвращение мертвеца к четкому состоянию скелета кладет конец вторжению бесформенной распущенности. Даже в этом неблагоприятном случае трансгрессия не имеет ничего общего с первично-животной вольностью: она открывает доступ по ту сторону границ, которые обычно принято соблюдать, но сохраняет эти границы. Трансгрессия нарушает, но не разрушает профанный мир, являясь его дополнением. Человеческое общество — это не только общество труда. Его составляют — одновременно или последовательно — профанный и сакральный миры, две его взаимодополняющие формы. Профанный мир — это мир запретов. Сакральный мир открыт для ограниченной трансгрессии. Это мир праздника, воспоминаний и богов. Рассматривать вещи таким образом нелегко, ибо сакральное обозначает здесь одновременно две противоположности. Сакрально по сути своей все то, что является предметом запрета. Обозначающий сакральную вещь «от противного», запрет вызывает у нас — в религиозном плане — не только чувство страха и трепета. В пределе это чувство становится благоговением и поклонением. Боги, воплощающие сакральное, вызывают трепет у тех, кто их почитает, но те все же почитают их. Люди подчиняются одновременно двум импульсам: ужасу, который заставляет отпрянуть, и влечению, которое вызывает зачарованное почтение. Этим двум противоположным движениям отвечают запрет и трансгрессия: запрет отталкивает, но зачарован-ность ведет к трансгрессии. Запрет, табу противостоят божественному лишь в одном смысле, а божественное — это завораживающий

_________537__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

аспект запрета, преображенный запрет. Исходя из этих принципов составляются — а иногда и переплетаются — мифологические мотивы.

Ясное и ощутимое различие между этими противоположностями можно провести, только учитывая их экономический аспект. Запрет соответствует труду, труд — производству: в профанное время труда общество накапливает ресурсы, потребление сводится к количеству, необходимому для производства. Сакральное же время — это по преимуществу праздничное время. Празднество не обязательно означает, подобно упомянутому выше (после смерти царя), полное снятие запретов, но во время его обычно подвергавшееся запрету может не только позволяться, но и требоваться. По сравнению с обычным временем, праздник обозначает инверсию ценностей, смысл которой подчеркивал Кайуа*. С точки зрения экономики, безмерная расточительность празднества истребляет ресурсы, накопленные во время труда. В данном случае имеется четкое противопоставление. Мы не можем сказать, что религия основана в большей степени на трансгрессии, чем на запрете. Но в основе праздника — расточительность, и праздник — кульминационная точка религиозной деятельности. Накапливать и тратить — две фазы деятельности; исходя из этой предпосылки, мы можем рассматривать религию как некий танец, в котором за каждым отступлением следует обратное движение навстречу.

Человек должен отвергать ярость естественных движений, но его отказ не означает разрыва, напротив, он заявляет о глубинном согласии. Благодаря этому согласию чувство, на котором основывалось разногласие, сохраняется на заднем плане. Это чувство так прочно поддерживается, что движение, способное нарушить согласие, всегда головокружительно. Тошнота, а зате л к преодоление тошноты, следующие за головокружением, — таковы фазы парадоксального танца, образуемого религиозными фигурами.

В целом, несмотря на сложность движенияего смысл пролв^л-ется с полной ясностью: религия по

сути своей требует нарушения запретов.

Но страх, без которого невозможна глубинная суть религии, приводит к путанице и смешению и даже поддерживает их. Сущностью религии все время объявляют то отступление, за которым следует обратное движение друг к другу. Такое понимание, разумеется, неполно, и недоразумение было бы легко развеять, если бы эта глубинная инверсия, всегда согласная с целями разумного или практического мира, не служила опорой для нового изменения. В мировых религиях, таких как христианство или буддизм, в ярчайших всплесках духовной жизни преобладают страх и тошнота. Ибо

Ibid. IV. Le sacre de la transgression: theorie de la fete. P. 125—168.

538 ЭРОТИКА

эта духовная жизнь, основанная на усилении первичных запретов, тем не менее осмысляется как праздник, как трансгрессия, а не соблюдение закона. В христианстве и в буддизме экстаз основан на преодолении ужаса. Те религии, где ужас и тошнота глубже всего поражают душу, порой даже более согласуются со всеразрушаю-щим эксцессом. Нет такого чувства, которое сильнее побуждало бы к безудержности, чем чувство небытия. Но безудержность — это не уничтожение: это преодоление униженности, это трансгрессия.

Желая точнее показать, что такое трансгрессия, я не буду приводить простые примеры, а продемонстрирую безудержность в ее высшей форме — в христианстве и буддизме, где она осуществляется в полной мере. Но сначала мне следует сказать о менее сложных формах трансгрессии. Следует сказать о войне и жертвоприношении. А потом о телесной эротике.

ГЛАВА VI УБИЙСТВО, ОХОТА И ВОЙНА

Каннибализм.

Помимо неограниченной трансгрессии, которая носит исключительный характер, запреты нарушаются и повседневно, согласно правилам, предусмотренным и упорядоченным в обрядах.

Чередование запрета и трансгрессии четче проявляется в эротике. Без эротики было бы и трудно получить правильное представление об этой игре. И наоборот, было бы невозможно получить сколько-нибудь связное представление об эротике, если не исходить из этой альтернативной игры, которая характерна для религиозной сферы в целом. Но прежде всего рассмотрим то, что касается смерти.

Примечательным образом, в запрете, предметом которого являются мертвые, ужасу не противостоит желание. На первый взгляд, сексуальные объекты ведут к постоянному чередованию отвращения и влечения, то есть запрета и его снятия. Фрейд основал свою интерпретацию запрета на изначальной необходимости создать преграду для непомерных желаний, направленных на предметы, слабость которых очевидна. Когда ему приходится говорить о запрете соприкосновения с трупом, он вынужден предполагать, что табу защищало умершего от тех, кто хотел его съесть. Подобное желание нам уже неведомо; мы никогда его не переживаем. А в жизни архаических обществ действительно имеет место то запрет каннибализма, то его снятие. Человека, которого никогда не считали мясным животным,

_________539_________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

нередко поедают в соответствии с религиозными правилами. Тому, кто ест человечину, прекрасно известно, что его трапеза запретна. Но он со всей религиозностью нарушает этот запрет, почитаемый им как основополагающий. Знаменательным примером является совместная трапеза, следующая за жертвоприношением. Поедаемая человеческая плоть считается здесь сакральной: это вовсе не возврат к звериному неведению запретов. Желание направлено уже не на объект, на который мог бы позариться безразличный зверь: предмет «запретен», он сакрален, и именно тяготеющий над ним запрет возбуждает желание. Сакральный каннибализм — простейший пример запрета, создающего желание: запрет не делает человеческую плоть вкусной, но дает основание «благочестивому» каннибалу поедать ее. И в эротике мы тоже обнаружим это парадоксальное создание привлекательности посредством запрета.

Поединок, кровная месть и война

Если желание поедать людей нам глубоко чуждо, то иначе дело обстоит с желанием убивать. Его испытывает не каждый, но;невоз-можно не замечать, как оно поддерживается в толпе — столь же реально, почти столь же требовательно, как сексуальный голод. Частые и бесполезные побоища на протяжении истории человечества делают ощутимым тот факт, что в каждом человеке сидит потенциальный убийца. Желание убивать располагается по отношению к запрету на убийство так же, как желание какого-либо сексуального действия по отношению к комплексу ограничивающих его запретов. Сексуальная деятельность запрещена лишь в определенных случаях, но ведь и убийство тоже; хотя запрет убивать сформулирован оолее категорично и обобщенно, чем сексуальные запреты, но, подобно сексуальным запретам, он лишь ограничивает число ситуации, в которых убийство возможно. Формула запрета отличается подавляющей простотой: «Не убий». Конечно, он универсален, но в нем конечно же подразумевается: «кроме случаев войны или других обстоятельств, более или менее предусмотренных законами данного социума». Так что он почти симметричен сексуальному запрету, определение которого: «Плотское соитие твори лишь во браке...» — к чему, разумеется, добавляется: «или в некоторых случаях, предусмотренных обычаем».

Убийство допустимо при поединке, кровной мести и на войне.

Оно преступно в случае злодейского покушения. Злодейское покушение бывает при незнании запрета или

имевшиеся на тот момент интерпретации. С тех пор были опубликованы и иные, не менее уязвимые толкования. В 1955 г. я не стал предлагать какую-либо собственную гипотезу.

542

ЭРОТИКА

По крайней мере, достоинство такого понимания в том, что вместо магической (утилитарной) и очевидно скудной интерпретации пещерных изображений оно дает интерпретацию религиозную, более согласную с той высокой игрой, которой является искусство и с которой связаны эти замечательные рисунки, дошедшие до нас из глубины веков.

Древнейшее свидетельство войны

В любом случае следует понимать охоту как первобытную форму трансгрессии, скорее всего предшествовавшую войне, которой люди из «франко-кантабрийских»33 расписанных пещер, жившие на протяжении всего верхнего палеолита, как кажется, вообще не ведали. Во всяком случае, для этих людей, которые первыми стали похожи на нас, война вряд ли имела то первоочередное значение, какое она обрела впоследствии; в самом деле, эти первобытные люди напоминают эскимосов, которые в большинстве своем вплоть до наших времен жили, не зная, что такое война.

Первыми, кто изобразил войну, были авторы наскальных рисунков, найденных на востоке Испании. По всей видимости, часть их рисунков относится к концу верхнего палеолита, а другая часть — к последующей эпохе. К концу верхнего палеолита, за пятнадцать или десять тысяч лет до нас, именно в форме войны происходит нарушение запрета, который изначально был направлен против убийства животных, отождествлявшихся с людьми, а также и про тив убийства собственно человека.

Итак, о запретах, связанных со смертью, и об их нарушении сохранились весьма древние свидетельства; сексуальные же запреты и их нарушение, как уже сказано выше, с несомненностью известны нам лишь в историческое время. В книге об эротике по ряду причин приходится говорить в первую очередь о трансгрессии вообще и, в частности, о нарушении запрета убивать. Не обратившись ко всей совокупности запретов, мы не смогли бы уловить смысл эротических процессов; они способны сбить с толку, и их трудно проследить, если предварительно не выяснить их противоречивое действие там, где они даны в более четкой и древней форме.

Впрочем, рисунки, обнаруженные на востоке Испании, доказывают лишь древность войны как формы, в которой происходила борьба между группами. Но и вообще у нас много архаических сведений о войне. Сама по себе борьба двух групп предполагает какой-то минимум правил. Первое из них, разумеется, связано с разделением враждующих групп и с объявлением военных действий. Нам известны эксплицитные правила «объявления войны» у архаических племен. Могло быть достаточно одного только собственного решения со

_________543_________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

стороны агрессора; тогда он заставал противника врасплох. Но зачастую, в большем соответствии с духом трансгрессии, противник получал ритуальное предупреждение. Далее и сама война могла развиваться по правилам. По своему характеру архаическая война напоминает празднество. Да и современная война не так уж далеко ушла от этого парадокса. Пристрастие к ярким и великолепным воинским облачениям восходит к архаическим временам. Изначально война, по-видимому, была роскошью: не средством увеличить богатства вождя или народа благодаря завоеваниям, но агрессивной безудержностью, сохраняющей расточительный характер безудержности.

Различие

между ритуальной и прагматической формами войны

Эта традиция сохранялась в военной униформе вплоть до наших дней, когда преобладающим стало стремление не делать бойцов заметной мишенью. Но стремление свести потери к минимуму чуждо исконному духу войны. Вообще, нарушение запрета осмыслялось как цель. Оно могло служить дополнительным средством для какой-либо другой цели, но изначально оно было самоценно. Есть основание полагать, что война, при всей своей жестокости, первоначально подчинялась примерно тем же целям, что преследуются при совершении обрядов. Об эволюции войн в феодальном Китае, до нашей эры, исследователи пишут так: «Феодальная война начинается с вызова. Отряженные князем храбрецы героически идут на смерть перед лицом князя-соперника или же с колесницы на всем скаку оскверняют ворота вражеского города. Потом происходит сражение на колесницах, при котором феодалы, прежде чем уб'гсать друг друга, состязаются в вежливости...»* Архаические черты гомеровских войн обладают и всеобщей распространенностью. Го была настоящая игра, однако ее результаты оказывались настолько серьезны, что очень скоро прагматический расчет возобладал над соблюдением правил. В истории Китая об этом сказано так: «...чем дальше, тем больше эти рыцарские обычаи утрачивались. Прежняя рыцарская война вырождалась в безжалостную схватку, в массовое побоище, когда на войну с соседями бросали все население провинции»**.

Действительно, война всегда балансировала между приматом правил как самоценной цели и приматом желаемого политического

лим возврат к животному состоянию, окончательное забвение пределов. Всегда остается что-то такое, чем утверждается человеческий характер насилия — пусть даже самого неистового. Исступленные, жаждущие крови воины все же не режут друг друга. Это правило, которым организуется глубинный гнев, незыблемо. Точно так же при разгуле самых бесчеловечных страстей, как правило, поддерживается запрет каннибализма.

Следует заметить, что самые ужасные формы насилия не обязательно связаны с изначальной дикостью. Организация эффективных военных операций, основанная на дисциплине и в итоге лишающая большинство бойцов счастья преступать границы, превращает войну в механизм, чуждый тем импульсам, которые когда-то породили ее; современная война имеет лишь очень отдаленное отношение к той войне, о которой говорилось выше, это в высшей степени прискорбное извращение, осмысляемое политическими задачами. У первобытной войны тоже мало оправданий: она изначально неизбежно развивалась в сторону современной войны, предвещала ее. Но, пожалуй, только нынешняя организованная война, отличная от первоначальной организованной трансгрессии, способна завести род человеческий в тупик*.

ГЛАВА VII УБИЙСТВО И ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Религиозное снятие запрета, касающегося смерти,

жертвоприношение и мир обожествляемых животных

Всеобщий разгул желания убивать, воплощаемый войной, в целом выходит за рамки религии. Напротив того, жертвоприношение, которое подобно войне представляет собой снятие запрета на убийство, есть акт религиозный по преимуществу.

Прежде всего, жертвоприношение считается дарением. Оно может быть и бескровным. Как известно, при кровавом жертвоприношении чаще всего убивают жертвенных животных. Животные часто служили подменной жертвой, ибо с развитием цивилизации заклание человека стало казаться чем-то отвратительным. Но изначально принесение в жертву животных возникло не как подмена: человеческое жертвоприношение появилось позже, а древнейшие из известных нам жертвоприношений совершались

По крайней мере, если запустить ее механизм.

__________547__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

именно с животными. По всей видимости, осознание пропасти, отделяющей человека от животного, произошло после приручения животных в эпоху неолита. Различению между животным и человеком способствовали и запреты: ведь только человек способен соблюдать их. А в эпоху первобытного человечества звери не отличались от человека. Более того, поскольку звери не соблюдали запретов, они первоначально были сакральнее^ божественнее людей.

В большинстве случаев древнейшие боги были зверями, не признававшими запретов, которые изначально ограничивали суверенность человека. Убийство зверя, по всей вероятности, поначалу внушало людям сильное чувство кощунства. Жертва, которую убивали все вместе, обретала смысл божества. Жертвоприношение освящало, обожествляло ее.

Жертва уже изначально сакральна по своей звериной природе. Сакральность выражает собой проклятие, связанное с яростью, а зверю никогда не избавиться от одушевляющей его ярости без ка- кой-то задней мысли. По мнению первобытных людей, зверь не может не ведать основополагающего закона, не знать, что его яростные порывы сами по себе являются нарушением этого закона; зверь преступает закон по самой своей сути, осознанно и суверенно. А главное, безраздельно владеющая им ярость бушует в нем благодаря смерти как высшему насилию. Такое божественно яростное насилие поднимало жертву над плоским миром, где вели свою размеренную жизнь люди. По сравнению с этой размеренной жизнью, смерть и ярость буйствуют, и их не в силах остановить ни почтение, ни закон, управляющие жизнью человека в обществе. Для первобытного сознания смерть может произойти только от чьего-то оскорбления или упущения. Тем самым смерть опять-таки насильственно опрокидывает законный порядок.

Смерть увенчивает собой трансгрессивность, свойстъенную звериному началу. Она проникает в глубь зверинэ! о бытия; эта глубина как раз и проявляется в кровавом обряде.

Вернемся теперь к теме, заявленной во введении: «для нас, существ дискретных, смерть осмысляется как непрерывность бытия», Я писал по поводу жертвоприношения: «Жертва погибает, и тогда все присутствующие причащаются

некоей стихии, которая проявляется при ее смерти. Вслед за историками религий назовем эту стихию сакральным. Сакральное и есть непрерывность бытия, открывающаяся участникам торжественного обряда, сосредоточивших внимание на гибели дискретного существа. Благодаря насильственной смерти прерывается дискретность единичного существа; остальные тревожно переживают в обрушившемся на них безмолвии то, что осталось после жертвоприношения, — непрерывность бытия,

в

548 ЭРОТИКА

которую вернулась жертва. Только при зрелище публичного умерщвления, совершаемого с религиозной серьезностью и при большом скоплении людей, может проступить то, что в обычных условиях ускользает от внимания. И мы не смогли бы представить себе, что же такое появляется в тайном существе участников жертвоприношения, если бы не могли обратиться к своему собственному религиозному опыту, полученному хотя бы в детстве. Все приводит нас к выводу, что сакральное первобытных жертвоприношений есть аналог божественного, характерного для современных религий»*.

В плане моего нынешнего рассуждения божественная непрерывность связана с трансгрессией закона, на которой основан порядок дискретных существ. Дискретные существа, каковыми являются люди, силятся сохранить свою дискретность. Однако смерть или хотя бы созерцание смерти возвращает их к переживанию непрерывности.

Это главное.

Жестом запрета человек отделялся от зверя. Он пытался избежать той ничем не умеряемой игры смерти и размножения (ярости), в которую безраздельно вовлечен зверь.

Но при вторичном, трансгрессивном жесте человек вновь сблизился со зверем. Он обнаружил в звере то, что не подчиняется правилам запрета, то, что остается открытым для ярости (эксцесса), что господствует в мире смерти и размножения. По всей видимости, это новое, вторичное соглашение между человеком и зверем состоялось в эпоху пещерных наскальных рисунков, в эпоху окончательно оформившегося, похожего на нас человека, который пришел на смену неандертальцу, еще близкому к антропоидам. Этот человек оставил чудесные изображения зверей, которые нам сегодня хорошо известны. Зато самого себя он изображал очень редко; когда же он все-таки это делал, то маскируясь, скрываясь под видом какого-нибудь зверя, нося его личину. По крайней мере, эта особенность прослеживается в наиболее четких изображениях человека. Должно быть, человечество стыдилось само себя, а не своей исконной животности, как это происходит у нас. Оно не стало пересматривать основополагающие решения первого периода: человек верхнего палеолита соблюдал запрет, связанный со смертью, он продолжал хоронить трупы своих близких; с другой стороны, у нас нет причин полагать, что он пренебрегал сексуальным запретом, по всей вероятности известным уже неандертальцу (этот запрет, от которого зависят инцест и ужас перед менструальной кровью, лежит в основе всего нашего поведения). Но согласие со зве-

См. выше. С. 501.

_________549_________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

риным миром не позволяло соблюдать его односторонне; было бы трудно провести точное структурное различие между средним палеолитом, эпохой неандертальца, и верхним палеолитом (когда, по-видимому, возникают режимы трансгрессивного поведения, известные нам как по обычаям архаических народов, так и по документам античности). Все это — гипотезы. Но мы можем вполне логично предполагать, что если охотники, жившие в пещерах с наскальными рисунками, практиковали, как это принято думать, симпатическую магию, то одновременно у них должно было быть и представление о божественности зверей. Божественность зверей предполагает соблюдение древнейших запретов, дополняя его ограниченным нарушением этих запретов, подобным тому, что засвидетельствовано в более поздние времена. С момента, когда люди как бы пришли к согласию с животным миром, мы вступаем в мир трансгрессии, где при сохранении запрета образуется синтез звериного и человеческого начал; мы вступаем в божественный (сакральный) мир. Нам неизвестно, в каких формах проявилось это изменение, мы не знаем, осуществлялись ли жертвоприношения*, мы мало что знаем об эротической жизни в те отдаленные времена (остается лишь упоминать о часто встречающихся итифалляческих изображениях человека), но мы знаем, что этот зарождавшийся мир был миром божественных зверей и что с самого начала его должна была одушевлять трансгрессия. Дух трансгрессии — это дух умирающего бога-зверя, чья смерть пробуждает ярость и который не скован запретами, налагаемыми на человечество. В самом деле, запреты ни в реальности, ни в мифе не касаются жизни зверей; они не касаются и суверенных людей, человечность которых скрыта под маской зверя. Дух этого зарождающегося мира поначалу непонятен: это природный мир вперемешку с божественным; в то же время его легко понять тому, кто способен помыслить себе весь ход процесса:** это человеческий миу, образовавшийся б отрицании животности, или природы***, который отрицает сам себя и в этом втором отрицании превозмогает себя, причем не возвращаясь к отрицаемому прежде.

*Впрочем, фигурка безголового медведя, найденная в пещере Монтеспан, наводит на мысль о церемонии, близкой к жертвоприношению медведя, которая может относиться к позднему периоду верхнего палеолита. Ритуальные умерщвления взятого живьем медведя, практикуемые у охотничьих племен Сибири или у японских айнов, судя по всему, обладают весьма архаическими чертами. Их можно было бы сблизить с тем, на что указывает фигурка из пещеры Монтеспан (см.: Breu.il И.

Quatre cents siecles d'art parietal. Montignac: CEDP, 1952. P. 236-238).

**Или, если угодно: тому, кто обладает диалектическим мышлением, способным развиваться путем самоотрицаний. *** А именно: мир, образованный трудом.

550

ЭРОТИКА

Конечно, изображаемый таким образом мир не обязательно соответствует эпохе верхнего палеолита. Если предположить, что таким был уже мир эпохи наскальных рисунков, то мы без труда поймем эту эпоху и ее произведения. Но его существование надежно засвидетельствовано лишь для более поздней