Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

приковывающая нас к ничтожнейшим вещам и сопровождаемая речами порой резкими, порой ироническими, а чаще всего ошеломленными? В своем лукавом существовании мы напоминаем феодальных баронов, потихоньку освобождающихся от бессильного сюзерена. Однако забвение Земли или звездного неба, частью которого мы являемся, более глубоко, нежели забвение повелителя. Вассал не позволяет вмешиваться в свои дела; человек, как правило, вообще ничего не знает об уносящем его мире (так вошь не имеет понятия о том, как бегает нечесаный мальчик, на котором она угнездилась). [Зачеркнуто: Сам-то я помню, знаю, как меня уносит, и глубоко удручен беззаботностью других людей, но ничто не может изменить природы вещей.

Незнание еще больше возрастает, если главенствующим становится принцип пользы.

Жадность «безликого большинства» менее капризна, чем жадность людей прошлого. Ей неведомы возражения «безликого меньшинства», которые в ослабленной форме сохранялись у вельможи или короля. На стороне большинства — утилитаристская этика. Даже по поводу наиболее общепринятых ценностей оно, в конце концов, по-прежнему спрашивает: «Для чего это служит?» (оно удовлетворяется расплывчатыми ответами, но для сохранения спо-

___________243___________

ГЛАВА I ГАЛАКТИКА, СОЛНЦЕ И ЧЕЛОВЕК

койствия приходится что-то с чем-то путать — технику с бескорыстной культурой, удовольствие с необходимым отдыхом). То, что ни для чего не служит, считается низким, лишенным цены; а ведь то, что служит, — это лишь средство. Польза соотносится с приобретением, с накоплением продуктов и средств производства; она противостоит непроизводительным тратам. В той мере, в какой человек принимает утилитаристскую этику, можно сказать, что небо закрывается для него: он не знает ни поэзии, ни славы, солнце для него — всего лишь источник калорий.]

3. Слава, обретаемая при дарении себя

Падение современного человека отлично от библейского. В нем нет ничего страшного; в нем даже выражает себя рассудок. Напротив, падение неискушенного человека было привнесено извне, словно свалилось с неба и было не столько каким-то состоянием, сколько отказом в него перейти. Неискушенный человек не был чужим во Вселенной. Каким бы страшным ни было для негр столкновение с ней, он смотрел на открывавшееся ему зрелище как на праздник, куда он приглашен. Он видел ее славу и считал себя призванным ответить на ее вызов, также покрыв себя славой. Племена древней Мексики, демонстрирующие это с самой жестокой наглядностью <,..>.

<...> черная шляпа: стоя перед статуей бога, обломком эпохи страхов, этот ничтожный буржуа надевает на божественную голову свою шляпу. Люди прошлого, менее искушенные, осыпаемые насмешками со стороны современной учености, не вели себя во Вселенной как чужаки, подобно нам. Они испытывали чувство страха перед ее непостижимой природой, но смотрели на разыгрывавшиеся перед ними зрелища как на праздник, куда считали себя приглашенными. Падение было для них не столько какимто состоянием, сколько отказом в него перейти. Ибо они не только могли постичь славу Вселенной, но и не знали лучшего способа ее постичь, нежели самим совершать славные поступки. Наши поколения отдают для славы больше сил, чем они сами думают, но смысл этих даров менее ясен для них, чем их невежество. Народы древней Мексики помещали человека в лучах вселенской славы: солнце было плодом жертвенного безумия, сиянию дня дал начало человекоподобный бог, погибнув в пламени костра. Народ ацтеков видел то, что и «цивилизованные нации» могли бы видеть, но видят лишь изредка: единство жертвы и света, неразрывную связь упоительного самопожертвования и столь же упоительной славы.

_________244_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

Францисканец Бернардино де Саагун5, писавший свои заметки в середине XVI века, так изложил то, что рассказали ему старики мексиканцы: «Говорят, что, когда света еще не было, боги собрались в месте, называвшемся Теотиуакан <...>, и стали спрашивать друг у друга: "Кто будет освещать мир?", на что один из богов по имени Текусицтекатль ответил: "Я стану освещать его" (см. с. 133—134). Потом на горизонте появилась луна. Текусицтекатль получил меньше блеска за то, что он колебался. После этого богам пришлось умереть, ветер убил их всех, чтобы их жертвоприношением привести в движение новорожденные светила». Иные скажут, что эти истории свидетельствуют о вере в магическую силу поступков и смешивают законы мироздания с законами человеческой жизни. Однако магическое действие здесь имеет целью солнечную славу, которую невозможно целиком уместить в границах пользы; параллель между жертвенной гибелью в огне и блеском солнца — это ответ человека на зримое великолепие Вселенной. Люди, которым жадность мешает разделить с мирами их упоение, все же причащаются этому упоению через жертву. Я выбрал миф о Нанауацине; подобного рода самопожертвование характерно и для многих других космогонических ритуалов. Пылание солнца он превращает в славу, о которой мечтает человеческая жизнь, но которой она достигает лишь в смерти; Нанау-ацин, маленький бог-сифилитик («бубосо»), спасается от жадности Земли, предавая себя огню;

прыгая в костер, он не менее щедр, чем Солнце.

Человеческие жертвоприношения в Мексике*

Эта ацтекская легенда — ключ ко всей моей книге. В ее центре — «Солнечное светило»; «жертвенная гибель», подобно зеркалу, отражает его яркий блеск; «страх» Текусицтекатля свидетельствует о том, как тяжела для нас смерть. И не только эта легенда, вся ацтекская империя — иллюстрация моего тезиса. Пусть в нашей жизни есть тяжесть, отделяющая нас от Вселенной, но разве невозможен для нее легкий порыв, который явился бы искуплением за это тяжкое бремя? На мой взгляд, этот порыв — то, что движет нами, когда мы обуреваемы жаждой славы. Сами присущие Мехико эксцессы в славе и жертвах говорят нам больше, чем не столь ужасные пути, которыми следовали другие. Нам свойственно желание

Во французском издании номер параграфа не указан. — Примеч. ред.

_____________245_____________

ГЛАВА I ГАЛАКТИКА, СОЛНЦЕ И ЧЕЛОВЕК

славы, стремление жить как Солнце, растрачивая свои блага и свою жизнь.

Смерть «бубосо» была связана с кровавыми жертвоприношениями в Мехико. Четырехдневный пост, устроенный богами, ацтеки действительно соблюдали каждый год во славу Солнца: во время этого поста они приносили в жертву пленников, больных проказой, чья кожа была поражена, как у «бубосо». Нет убийств более страшных, и при этом известных нам во всех подробностях, чем те, которые творились в мексиканских храмах.

<..> бог, олицетворяемый жертвой, падал под обсидиановым ножом жреца. Страшным ударом ему вырывали сердце, чтобы воздеть его к Солнцу, прежде чем оно перестанет трепетать. Большинство жертв составляли пленники; так возникла идея о том, что война необходима для омоложения Солнца и что, если войн больше не будет, Солнце потухнет.

Самая впечатляющая из этих жертв — та, которую приносили «приблизительно в пору Пасхи»: для этого избирался молодой человек безупречной красоты (см. с. 135—136). Осенью в храме Коат-лан в жертву приносили женщин. «Когда эти несчастные поднимались по ступеням, то одни пели, другие испускали вопли, третьи проливали слезы» (кн. П, гл. ХХ1П).

4. Войны и смерть воинов

В этих обрядах поражает то, что они — не более чем комедия «принесения себя в дар». Боги в мифах, может быть, и приносят в дар себя, но для воплощающих их жертв это совсем че так: пленник не может отдать свою жизнь, для этого он должен быть свободен. И все-таки принесение в жертву узников нельзя рассматривать вне тех условий, в которых оно стало возможным, — войн и риска верной смерти. Мексиканцы проливали кровь лишь при условии, что сами рисковали погибнуть (см. с. 137— 138). «Им подтверждается твой обет и твоя жертва...» (кн. VI, гл. XXXI).

Войны и массовые жертвоприношения были связаны строгой цепью обычаев, настоящих актов самоотдачи и ритуальных пародий. Как последний акт драмы, завязавшейся «прямо на поле боя», жертвоприношение, можно сказать, оказывало свое тлетворное влияние и на солдат. Тот, кто приводил пленника, играл не меньшую роль в священнодействии, чем жрец (см. с. 138): «...чтобы не боялись ни стрел, ни мечей, а, наоборот, воспринимали их как что-то приятное, словно это цветы и изысканные блюда».

ГЛАВА II НЕПРОИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

1.РОЛБ СЛАВНЫХ ПОСТУПКОВ В ЭКОНОМИКЕ АЦТЕКОВ

Свойственное ацтекам злоупотребление смертью подводит нас к краю пропасти. Конечно, мы все время, влекомые ужасом, будем приближаться к этой пропасти, но я хочу на мгновение отвернуться от нее и говорить лишь о славе, к которой единственно и стремились мексиканцы.

Мексиканцы не падали в разверстую ими пропасть. В крайнем случае можно было бы считать, что Мехико соскользнул туда с приходом Кортеса6, но это случилось лишь однажды. До самого конца Мехико жил в упоении славы. Не так, как в наши дни: к подлинной трагедии в куда большей степени примешивалось чувство иронии. Для мексиканца, в отличие от нас, слава не вытеснялась далеко прочь из повседневного быта. Она не была чем-то дешевым и поверхностным. Многим из нас слава представляется излишеством, этакой безделушкой. А мексиканец жил, служи ела ве, так же естественно (так же безотчетно), как ноги служат человеку. Спорить было не о чем, и это порождало чувство глубокой иронии по отношению к человеческой жизни (и даже по отношению к богам). Слава была единственным мерилом; она затмевала все другие возможности и вообще вовлекала все в свое движение. Многоголосый шум праздников и войн обладал действенной силой, подобной силе бьющегося сердца. Благодаря ему человек и его поступки — даже самые ничтожные — были соразмерны Вселенной. Эта гармония одушевляла, оплодотворяла труд земледельцев. Даже смысл жатвы выражался в плясках и жертвоприношениях.

Ацтеки, подобно другим простодушным народам, заблуждались, приписывая своим обрядам ту же силу, что и сельскохозяйственным работам; и все-таки их жизнь и их жатвы действительно находились в связи с

великолепием небес. Нет ничего логичнее, чем приписывать экономической деятельности великолепные цели: царство тотальной необходимости куда более враждебно жизни, чем ужас (в частности, человек оказывается более унижен — и не менее жесток, — когда им движет гнусная необходимость, а не кипение неистовых страстей). Благодаря жертвоприношениям че-

____________247____________

ГЛАВА П НЕПРОИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

ловек жил в ладу с мирозданием, В их основе лежала вера в действенность обрядов, но, чтобы их оправдать,

достаточно заменить их смысл на обратный: мексиканцы не могли подчинить природу себе, но они жили в согласии с природой.

1. Щедрость правителя

В своих праздниках и войнах аптеки некоторым образом соединялись со Вселенной; в них неугомонность народа примирялась с небом и землей.

Возбуждение задавало ритм жизни, который должны были обеспечивать сельское хозяйство и торговля. Экономическая деятельность не имела своей целью поддержание тяжелой жизни — она была целиком поставлена на службу славе. Личность правителя олицетворяла славу коллектива. Правитель — воплощение целого народа; толпа, которую он объединяет, ждет от него чуткого выражения общей воли. Воля же народа состояла в том, чтобы его воплощение было щедрым. <...>

<..> Воля народа состояла в том, чтобы оно было щедрым. «Цари, — пишет Саагун (кн. VIII, гл. XXIX), — искали случай <...>» (см. с. 144; «им вручались дары согласно их заслугам и доставленному удовольствию».) <„.>

Правитель распоряжался огромными богатствами, которые он должен был использовать ad majorem gloriam populi sui*'7 на искусство, празднества и войны. Ему надлежало раздаривать их и даже проигрывать.

Быть щедрым — требование народа к царю во все времена и во всех странах. Это — ключ, без которого смысл общественной деятельности был бы потерян. Разум рассматривает эту деятельность — не считая ошибок — как соответствующую тем принципам, на кото-рых основан он сам. Экономические теории объясняют все изменения законами сохранения или эквивалентности. Операции, в точности согласующиеся с этими законами, уже достаточно непонятны и сами по себе порождают немало сложностей; а кроме того, как можно игнорировать перераспределение богатств, отвечающее врожденным потребностям толпы, которые отражаются в функциях царя? Для рациональной мысли подобное перераспределение в лучшем случае проходит по разряду возмутительного транжирства, к которому оно нередко давало повод; рациональная мысль справедливо разоблачает злоупотребления, но путает их со старинным обычаем, признанным народом. При таких суждениях глубинный

* К вящей славе своего народа (лат.).

_________248_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

____________249____________

ГЛАВА П НЕПРОИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

смысл богатства ускользает от нас; нас вводит в заблуждение потребность рассуждать, то есть подсчитывать все и вся.

2. Дар как форма обмена

Щедрость была в древней Мексике одним из атрибутов правителя, «вождя людей». Но правитель был всего лишь самым богатым из тех, кто должен был оправдывать общественные ожидания. Точно так же их призваны были оправдывать богачи, знать, купцы — каждый в меру своих сил. Во время празднеств полагалось проматывать богатства, которые должны были копить все могущественные люди. Воины и «негоцианты» обзаводились жертвами, которые следовало принести богам, захватив их в плен (на войне) или купив. Требовалось строить храмы, во множестве приносить богатые дары, наряжать священнослужителей и жертв, тратить деньги на ритуальные пиры. Праздники, связанные с отправлением общественного культа, устраивались лично богатыми людьми, в особенности купцами. О «купцах» Мексики и об обычаях, которым они следовали... (см. с. 145—146) «...потому что считалось, что предметы, которые привезены и внесены в дом в этот день, проникают туда как священные предметы и в качестве таковых должны там оставаться».

3. Праздничные траты купцов

В рамках таких практик предмет обмена не был «падшим», он сохранял связь с миром славы. Принесение его в дар было символом славы, и сам предмет обладал сиянием славы. (См. с. 146—147.) Сам верховный правитель присутствовал на торжествах жертвоприношения, за которым следовало совместное поедание тел, принесенных в жертву в доме купца.

Эти обычаи, особенно «дарственный обмен», полностью отличны от наших; в силу этого их подлинный смысл не <...>.

<...> будет установлен лишь при их сопоставлении с потлачами северо-западной Америки (если бы сопоставление не проясняло их, они могли бы предстать всего лишь обманчивыми чертами заурядной действительности). Дальше я покажу, что череда славных поступков естественным образом

которое принадлежит всем вместе взятым дарителям в силу обязательств, взятых на себя одаренными, не может быть реализовано одновременно). Это, однако, лишь вторичное следствие.

Смысл потлача — в славе, приносимой потерями, а из нее вытекают знатность, честь и положение в иерархии. Слава дается тому, кто сам дает больше всех. Достигаемый при этом выигрыш в конечном счете может быть объяснен жадностью: [стремление к нему отсутствовало — или, по крайней мере, не слишком проявлялось, — когда этот обычай властно привлек к себе людей. Даже в наше время заветная цель при устройстве потлача состоит в том, чтобы его нельзя было вернуть. Для некоторых ритуальных разрушений ответные действия невозможны.]

2. Экономика празднеств

[Говорят, что достаток избавляет человека от нужды. Но если во все времена богатство позволяло с уверенностью смотреть в завтрашний день, то в той мере, в какой оно некогда служило обретению власти, этой властью была власть терять. Представления людей прошлого связывали достаток с личной славой, с

суверенностью, с высоким произволом и потребностью терять.

Неиндустриальные цивилизации возлагали на богатых заботы по устройству празднеств. Самый могущественный из владык запасал богатства, чтобы потом в одночасье их промотать; труд людей создает богатство, а богач накапливает его; все общество тратит его разом, к вящей славе, ради единственной потребности — потребности в эксцессе.] Потлач — юная пора богатства. Во многих обществах слава и соперничество, отражением которых он был,

приводили к почти неотличимым результатам. Следы этого института отчетливо видны и во многом другом. Привычные для нас вечеринки, свадьбы, взаимные любезности, частные празднества, где сталкиваются крупные состояния, пробуждают в нас, несмотря на нашу жадность, порывы эйфорической и враждебной расточительности. Эти порывы не менее естественны для человека, чем крик петуха для его горла: [в отличие от торговой сделки, потлач есть отражение человеческой души, ее неугомонности и щедрости, но и ее агрессивности.)

_________252_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

В то же время потлач — всего лишь индивидуальное воплощение процессов, присущих обществу в целом. Личная инициатива играла определенную роль, однако обычаи, как правило, требовали от богатых приносить в дар богатства, необходимые для празднеств. Так, богатые римляне должны были брать на себя расходы по устройству представлений и игр. Эти выплаты отличались от налога: по сути, речь шла о славных поступках^ обусловленных социальным положением и связанных с наличием собственности.

Смысл этой этики, где честь обязывает, — в праздниках. Слово богатство частично сохранило в своем звучании этот славный смысл. В то время как пакеты акций лишены очарования, [золото, напротив, уже по самой своей природе связывает богатство с блеском. Но блеск не может существовать для уединенных удовольствий скупца. Даже если обладатель золота наслаждается им самолично, его блеск должен озарять толпу. Народные празднества, устраивавшиеся Цезарем, были смыслом его владычества; сияющее счастье правителя вызывало восторг у толпы.

Природный блеск богатства потускнел из-за частных празднеств. Потаенный праздник, устроенный за глухой стеной, — такой вид расточительства], перед которым народ бессилен. Избыток одиноких утех навлекает на богатство проклятия маленьких людей. Эти проклятия могут быть столь губительными, что затрагивают и разрушают само великолепие. Хотя празднества и были открыты для множества неимущих (порой они даже переворачивали социальную пирамиду, так что раб на них становился господином, а господин прислуживал рабу), они все равно несли в себе смысл богатства; в конце концов они сделались отвратительны, их блеск стал ненавистен. Беднякам пришлось пожалеть о неодолимой притягательности мотовства и цирковых зрелищ. Их жалобы не были лишены смысла — в конечном счете богатые смеются над ними, растрачивая доставшееся им сияние в своих эгоистических целях.

4. РОЛЬ ЦЕРКВИ И РЕФОРМАЦИИ

7. Христианская экономика до Реформации

<...> или не давать, и остается связано с личным спасением души. Христианство, враждебное славным поступкам людей, противопоставило им поступки милосердные, которые не являются в строгом смысле полезными, поскольку траты милосердного человека не приносят ему никакой выгоды. Раздача милостыни даже столь да-

__________253__________

ГЛАВ А П НЕПРОИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

лека от корыстного поведения, что Ветхий Завет приравнивает ее к жертвоприношению.

Вообще говоря, до Реформации христиане не противопоставляли духу славы ничего, кроме смутной неприязни. В отличие от буржуа, они не отвергают славу по определению. Они говорят, что Бог создал человека, чтобы тот его прославлял. Официально покончив с язычеством, христианский мир сам проникся его духом, свидетельством чему — оставшиеся в обычае многочисленные праздники.

Церковь даже допустила возникновение в среде знати особой религии, которая заменила этикой чести (личной славы) евангельскую этику, полностью ей противоположную. Она не препятствовала развитию галантной традиции и возникновению подлинной веры в любовное упоение, противостоявшей аскетизму. Церковь тем менее возражала против проявлений неумеренности, что они затрагивали и видоизменяли ее самое. Она покрыла землю воплощающими славу зданиями, под сводами которых совершались бас-нословные обряды. Милостыня, утратив свои первоначальные функции, обрела другие, праздничные. Над каждым городом, над каждым селом возвышались церкви и соборы, свидетельствуя о Христе и о даре, принесенном человечеству его смертью. По горам1 и долам на фоне колоколен и башен люди, дома, дороги пребывали под знаком жертвы. Бесполезная красота открыто провозглашала принцип празднеств: богатство, говорили церковные башни, не должно быть целиком подвластно необходимости; оно создано для великолепия, оно должно, свободно даримое, расточаемое, рождать творения, доступные каждому. И все-таки эти творения были бы бессмысленными без жертвы, великолепие — пустым, если бы не напоминало о кровавых муках; богатые дары казались бы даже оскорбительными, не будь они тенью высшего дара. Эта истина, возвещаемая башнями, — не Евангелие; это религиозная истина древних времен. На мир вокруг меня, ощетиышшяйся колокольнями и башнями, я смотрю как на вызов, который прошлое каждый день бросает настоящему; это множество церквей и зданий, отправляемые в них обряды, расходы на содержание священников (не говоря уж о музейных богатствах, не используемых по назначению) составляют дарственную долю. Но то, что я вижу, — лишь жалкие остатки. До Реформации дары во славу церкви в совокупности составляли территорию, равную территории крупного государства; собрав воедино все «ненаследуемое имущество», мы получили бы целую империю, созданную добровольными пожертвованиями, в свою очередь, вытекавшими из высшего дара. Страх (боязнь попасть в ад) тоже внес свою лепту в строительство этого великолепного здания, но страх и всегда так или иначе сопутствует славе.

_________254_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

2. Упадок экономики празднеств

II когда принципам более не следуют, их можно напоминать и требовать перемен. Нет ничего более далекого от Евангелия, чем церковь эпохи Возрождения. Евангельская бедность вызывала лишь насмешки. Церковь владела огромными богатствами, но разбросанными по разным местам, так что никакая армия не смогла бы их защитить; они были обречены алчности князей. Реформация разоблачила и разрушила эту славную экономику, управлявшуюся церковными иерархами. Мир испытал кризис веры, а церковь в минуту опасности вынуждена была вернуться к исходным принципам. Пол-Европы позабыло о религиозной пышности: весь Север провозгласил стремление к бережливой простоте, и даже сам Рим стал скромнее. Прихоть была призвана к порядку; с наступлением Реформации под водительством крупной буржуазии сформировалась мораль, враждебная всякому расточительству, и утилитаристское общество.

В эпоху изобретений и великих географических открытий люди начали отмеривать долю славы. Итальянский город жил в согласии с небом благодаря смыслу и великолепию своих зданий. Но его кажущееся богатство не было ни христианским, ни разумным. Разум ограничивает потребности, которые мы должны удовлетворять. Приличное жилье и здоровая пища необходимы. Напротив, слава и вообще всякое возбуждение бесполезны или вредны для экономики. Евангелическая вера враждебна к земной славе и признает славную жизнь лишь за усопшими. Для верующего нет ничего более далекого от подлинной славы, чем разорительное великолепие нашего мира. Чтобы вкусить небесной славы, следует в меру сил избегать славы земной, разоблачать ее обманы. Богобоязненному человеку довольно быть полезным и милосердным. Его милосердие должно отвечать суровому духу Евангелия, перещеголявшему даже иудейскую традицию: пусть левая рука не ведает, что делает правая! Реформация строила жизнь на соответствии между практичной земной пользой и посмертной славой, спасением, в обретении которого никогда нельзя быть уверенным, но к которому ведет дорога пользы. Расходы ради бесполезной славы — те, которых толпа требовала от богачей, — стали казаться протестанту полной противоположностью благочестия. Он отверг их еще и потому, что последовательно индивидуалистское поведение больше, чем против чего-либо, восстанавливало его против народного воодушевления. В итоге богатый святоша собирал доходы с промышленного производства, не находя другого способа использовать эти доходы, кроме расширения своих пред-

____________255____________

ГЛАВА П НЕПРОИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

приятии. Такое низведение золота до роли инструмента полезной деятельности совпадает с развитием капитализма. Богатство утратило сияние славы, которым оно было наделено прежде. Деньги стали рассматриваться как средство производства; капитал — это средство производства, и подобно тому, как церковь посвящает человека Богу, буржуазное общество еще более эффективно посвящает деньги капиталу. Со времен Реформации новые изобретения и великие географические открытия расширили сферу полезной деятельности. Но если они и сделали людей богаче, то парадоксальным способом: они опутали их богатства живой сетью предприятий, с каждым днем распространявшихся все дальше. Деловитое превращение природы в продукт, в предмет купли-продажи началось в тот день, когда накопленные людьми ресурсы

перестали тратиться ради высшей славы. Старый мир церквей, соединяющих города с небесами, умер, породив тот, где живем мы и где среди пустырей возвышаются фабрики.

5. ПРОТЕСТАНТСКАЯ АМЕРИКА И РАЗВИТИЕ КАПИТАЛИЗМА

7. Пуританское происхождение деловых людей

Падение Мехико приходится на тот же год, что и Вормсский рейхстаг9, ознаменовавший собой подлинное начало Реформации. Жизнь покинула великий ацтекский город; с той поры жертвенные пирамиды были заброшены и заросли травой. Лютср; со своей стороны, поднял открытое восстание против римского язычества. Никто, ни испанцы, ни Лютер, не желали тоге мира, который наступал, но в нем практический разум должен был постепенно свести человека к меркам выгоды. Никогда еще не было мира столь богатого, но богатство в нем оставалось скрыто, как и бедность (которая сохранилась), под серым плащом пользы: никогда еще мир не был таким нуждающимся. Ни Кортес, ни Лютер не могли предвидеть результата, столь чуждого их устремлениям. Лютер, по примеру древних, подверг моральному осуждению ссуду денег под проценты — основу капитализма. Кортес занимался завоеванием и грабежом; он разрушил целый мир, но сделал это в простоте душевной, как ребенок разоряет гнездо. Тем не менее и тот и другой способствовали становлению системы ценностей, управляющей ныне всеми нашими суждениями.

_________256_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

Макс Вебер, опираясь не только на анализ текстов и фактов, но и на статистические методы, показал роль протестантов в развитии капитализма10 {«Die protestantische Ethik und der Geist des Kapitalismus», первый том его «Religionssoziologie»). И в наши дни в том или ином регионе можно видеть, как протестанты тяготеют к сфере бизнеса, католики же предпочитают свободные профессии. Главнейшая роль в этом разделении принадлежит не люте-ровской реформе. Активную роль сыграл лишь кальвинизм — всем своим учением, не только непримиримым осуждением роскоши. В первую очередь новые принципы взрастили английские и американские пуритане: отказавшись от всякой созерцательности, признанной бесполезной, они посвятили жизнь полезному труду. Успех дела и процветающую благопристойность жизни они стали считать единственным свидетельством благодати, в которой никогда нельзя быть уверенными. Нет ничего более враждебного духу праздников, чем пуританская мораль: английские пуритане пытались запретить рождественские увеселения и народный обычай Майского древа. В Америке, где этой морали торговцев не противостояли предрассудки знати с ее презрением к купле-продаже, именно такой склад личности стал доминирующим, далеко выйдя за рамки секты. «Деловой человек», ищущий наживы, отдающий все время работе, расширяющий свое предприятие, стал в Новом Свете тем же, кем были святой или рыцарь для архаической Европы.

2. Богатство, употребляемое только на рост богатства

Северная Америка разошлась со Старым Светом еще сильнее, чем принято думать. В католической Европе человеческая деятельность по-прежнему вела мимо небольших домов к зданию, хранящему таинство жертвы и поддерживающему дух великолепия. Даже в Европе протестантской сохранились первоначальные формы связи людей друг с другом и с небом: по своему внешнему облику и город и деревня по-прежнему имели центром притяжения старинную церковь. Во всем Старом Свете аристократия выражала свое презрение к спекулянтам; те отвечали ей тем же, делая вид, будто смеются над ней, но втайне робели перед величием тех, кого поносили как нахлебников.

В древних государствах Европы накопление капитала стало основным, но не самым благородным применением денег. Старая система ценностей сохранила престиж как нечто отчасти смешное, отчасти устаревшее, но притягательное. Пуританский дело-

____________257____________

ГЛАВА П НЕПЮИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

вой раж сумел цинично утвердиться лишь в протестантских государствах Америки. В этих странах никакие традиционные траты не могли сравниться с единственным стоящим использованием денег — ежегодным расширением предприятий или умножением их числа.

Настоящий деловой человек зарабатывает деньги не ради доставляемых ими удовольствий и не ради блестящей жизни, он трудится не ради себя и не ради своей семьи: деньги зарабатываются для того, чтобы быть вложенными, их должно использовать только для роста, они имеют единственную ценность и смысл

— бесконечный процесс обогащения, в который они втягивают.

3. Притча о свинье

Американец Бенджамин Франклин11, писавший в середине XVin века, сформулировал эту концепцию совершенно недвусмысленно. О нижеследующем его фрагменте Макс Вебер заметил, что он выражает дух капитализма с почти классической ясностью:

«Помни, — пишет Франклин (см. с. 187) — <...> целые кслонны фунтов стерлингов».

Буржуазным миром движет этот страх перед мотовством, перед праздниками и жертвоприношениями. У пуритан хотя бы оставалось в качестве высшей цели прославление Бога. Они посвящали эту бренную жизнь труду, потому что считали ее бессмысленной или проклятой. Деловой человек, дорогу которому проложил аскетизм, впервые соотнес ценность с пользой; эталоном ему послужил капитал — богатство, вкладываемое в предпринимательство. Независимо от того, сохранилась ли пуританская мораль, исчезла или осталась в виде украшения, утвердился мир новых ценностей, подчиненный бесконечному движению колес и

приводттых ремней. В сфере морали большинство людей стали полагаться теперь на исчислимые заповеди заводов; божьи заповеди, связывавшие ценность с помыслами о славе, номинально сохранялись, но утратили внятность. Целью сделалось бесславное процветание дела, польза стала основой моральных ценностей.

Мерилом человека стал завод; он занял место всего остального, признав все остальное суетой. Он вовсе не был Бегемотом112, в нем не было ничего сакрального или чудовищного; он с самого начала представлял собой разумную, сводимую к бухгалтерским счетам реальность и развивался в соответствии с общими законами, по пути, который ведет от имеющихся у человека сил к потребностям, которые ему нужно удовлетворять. Прежде на этом пути человек встречал лишь землю, пригодную для возделывания и

17. Заказ №К-6713

________258________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

столь же непредсказуемую, как его силы и его потребности. Земля не требовала ни накопления сил (создания, а затем бесконечного расширения капитала), ни изменения потребностей. Пока экономика была аграрной, частичная растрата богатств никак не влияла на сравнительно стабильное производство: она не подрывала будущего урожая. В свою очередь, сельскохозяйственная продукция отвечала на почти неисчерпаемый спрос; сбыт шел легко. Излишки продукции, развивающие потребности и требующие рекламных изысканий, во времена «человека полей» были совершенно немыслимы: жизнь «человека полей» была суровой и скудной, но меняющиеся интересы не перекраивали ее каждый день на свой лад. Промышленность заставила людей обогащаться; пришлось направлять много денег на рост технической оснащенности. Передовые народы, объединив усилия, принуждены были воплотить в реальность франклиновские максимы. Растущая необходимость промышленного развития повсюду вступила в конфликт с потребностью в великолепии и в жертвоприношении. В словах Франклина чеканно выражено неустранимое противоречие: расточающий «губит», он убивает свинью и ее потомство в тысячном размере... Когда-то «человек славы» без всякой необходимости, только чтобы угодить капризным божествам, убивал плодовитую самку. С точки же зрения «делового человека» свиноубийца, «человек жертвы» аморален. Производство, промышленность, капитал, накопление противоположны жертвоприношению; буржуазия воплощает в себе необходимость не допускать расточительства, безликость буржуа и однообразие его жизни отражают тайное стремление избежать жертвоприношений.

4. Депрессия

Северная Америка была образцовой страной промышленного роста. Здесь безымянная, безличная жадность промышленности могла беспрепятственно реализовывать свое муравьиное трудолюбие. Ничто не сдерживало ее слепого движения; предприятия должны были бесконечно собирать, накапливать энергию. Разумеется, завод выпускал продукцию, но поставкам соответствовала оплата. Цена гарантировала прибъиъ, необходимую для капиталовложений. Поставки товара противоположны славе дарения, их цель — прибыль и накопление прибыли; день за днем они обеспечивают непрерывный рост. Капиталистическое предприятие расширяется и уничтожает все, что этому препятствует. Оно должно трансформировать и поглощать все, что ему попадается: рано или поздно любая

__________259__________

ГЛАВАП НЕПРОИЗВОДИТЕЛЬНАЯ ТРАТА

свободная сила станет частью его механизма. Для завода существуют соразмерные ему силы — рабочие, маклеры, счетоводы, техники; но он старается ничего не знать о людях. Никакая теплота общения не связывает тех, кто попал в его шестеренки; предприятие приводится в действие холодной жадностью, использует бездушный труд, а его единственный бог — его собственный рост. В дни процветания трудящиеся не получают ничего с дополнительной прибыли. А как только прибыль снижается, хозяин увольняет работника: в отсутствие славных целей — точнее, в отсутствие человеческих целей — люди не могут чувствовать солидарности друг с другом, у них остается только жадность, а жадность разделяет. Благотворительность, якобы компенсирующая их разделенность, — всего лишь гримаса, жалкая комедия солидарности.

Индустриальное общество — это толпа, состоящая из существующих по отдельности. Даже внешне жизнь полностью изменилась: вместо горделивых столиц, самим своим обликом напоминавших о небе и земле, — унылые города, погребенные в предместьях и навевающие удручающую тоску. Гнетущее процветание смыкается с нищенским возбуждением. Повсюду люди бунтуют, обретая лучшее, что в них есть, в бегстве, в унизительном отрицании реальности!

Чрезмерное развитие промышленности, имевшей целью не людей, а самое себя, с самого начала было непоправимой ошибкой. Формулируя закон современного мира, Франклин отказывался видеть, что невозможно бесконечно копить, чтобы накопленные деньги бесконечно приносили доход, — точно так же как свиньям нельзя позволять бесконечно, тысячами плодиться. Можно вообразить крестьян, изнемогающих в окружении бесчисленных свиней; точно так же богатые обитатели Америки ощутили голод, начали хиреть подле своих громадных капиталов. «Притча о свинье» иллюстрирует это удивительное заблуждение. Само с^мъо капита.1 по своему происхождению связано с простейшей разновидностью движимого и производительного богатства — со стадом, состоящим из множества голов, то есть capita (слово cheptel, обозначающее сейчас этот вид богатства, само представляет собой народную форму, восходящую к

латинскому capitate). В давние времена пастух отделял от стада проклятую часть, которой требовали себе грозные силы празднества. Американский деловой человек стал распоряжаться своими богатствами как неподвижной и безобидной вещью, как свиньей, которая должна плодиться, производя тысячи поросят... и убить которую было бы преступно. В наши дни деловой человек стал жертвой тысяч свиней, он разорен и жаждет только смерти...

ГЛАВА III МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

1. ЗРЕЛЫЙ КАПИТАЛИЗМ

1. Безличность алчности в современном капитализме

Дух старых промышленников, замкнутая враждебность пуритан, безграничное стремление производить были на самом деле скорее признаками системы, чем ее причинами. В наши дни протестантизм, безусловно, не оказывает почти никакого (или даже вообще никакого) влияния на процессы, в которые мы вовлечены. Маленькая фабрика, служившая точкой приложения личной энергии пуритан, уступила место безличным компаниям; тем не менее механизм действует в том же направлении. Я бы зря потерял время, вздумай я установить причины возникновения капитала; я хотел бы только показать его смысл.

Когда-то воплощением духа капитала была пуританская фабрика, хозяин которой вкладывал все свое состояние в производство, а всю прибыль пускал на расширение предприятия. Пуританская фабрика — наглядный образ устремлений, управляющих деятельностью капиталиста и возникших вследствие глубокого размежевания нужд производства и желания славы. Но современный капитализм представляет собой конгломерат предприятий, где личный замысел и моральная ностальгия полностью отсутствуют. Если он и проникнут еще пуританским духом, то лишь совершенно механически. Кажется, устройство экономики зависит ныне не от мрачных часов христианской добросовестности, а от взаимодействия предприятий между собой.

Одна группа предприятий ориентирована прежде всего на производство средств производства, другая

— на производство предметов потребления. Если все множество предприятий перестает расширяться, планы предприятий первой группы по сбыту своей продукции терпят крах. В свою очередь, предприятия этой группы больше не покупают ни продукцию, потребляемую в целях их собственного производства, ни средства производства, которые они обычно выпускали для собственных нужд. Оказавшись в такой ситуации, вся система целиком переживает кризис. Поэтому она — совершенно безлично и невольно — подхлестывает тягу промышленности к безграничному развитию. Эта тяга свойственна всей совокупности предприятий в силу их общей взаимосвязанности. В со-

261

ГЛАВА Щ МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

временных условиях отвращение капиталистической буржуазии к использованию богатства ради славы носит вынужденный характер и никоим образом не зависит от людей.

Можно видеть, однако, что жажда разрастания проявляется у предприятий не прямо. Ни об одном из них в отдельности и даже об их совокупности нельзя сказать, что они охвачены жаждой к поглощению производительных сил. Единственная жизненная необходимость, движущая ими, — это сбыт продукции. Для утоления этой жажды им нужно промежуточное звено: новое, еще не существующее предприятие или расширение одного из уже имеющихся (и та, и другая возможность лишь в малой степени зависят от желания тех, кто живет в ожидании их реализации). Лишь благодаря чьему-либо расширению, поглощающему излишки продукции, дальнейшее развитие предприятия становится возможным. Такая непрямая жадность, чей объект по определению еще не существует, есть спекулятивная воля капитала. Именно спекулятивная воля капитала постоянно обирает земной шар, пытается сделать объектом своей эксплуатации все человечество и всякую свободную силу.

2. Проектирование свободных ресурсов

Эта воля — свойство свободного капитала, той части капитала, которая может быть инвестирована. Свободный капитал не составляет строго определенной части капитала. Как правило, полу^ен-ная прибыль не вкладывается напрямую в рост предприятий (количественный и качественный). Новые деньги включаются в игру (на бирже). В определенном смысле свободный капитал — это и есть такие новые деньги, но, превратившись в ставку на бирже, он растворяется в меняющейся массе. Величину свободного капитала определяет не денежная сумма, недавно полученна я з качестве прибыли, тем более не количество выпущенной продукции, находящейся в распоряжении любого, кто намерен расширять производство, тем более не ресурсы рабочей силы. Действительно, свободный капитал — основа спекулятивной воли, но он же и есть сама эта воля, которая увеличивает или уменьшает его величину. Свободный капитал — это жадность, спекулирующая возможностями. Возможностями в сфере расширения предприятий.

Спекуляция в области сбыта носит вторичный характер. Возможность продавать выражается в возможности строить. Акции предприятий, выпускающих предметы потребления, растут, если их непосредственный рынок сбыта увеличивается. Однако курс в целом зависит от возможностей

вложения свободного капитала. В спокойные времена высокий курс свидетельствует о благоприятных

________262_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

перспективах инвестиционных проектов. Всякая спекуляция есть проектирование жадности. Лишь при этом условии (при возможности разумным образом строить проекты развития) происходит рост деловой активности, реализуется присущее ей стремление. То, что некогда было целью конкретного человека, предпринимателя, ныне стало целью безличной системы. В этой системе нелегко обнаружить проявление воли. И тем не менее она не изменилась. Подобно первым кальвинистским промышленникам, система направляет деньги на расширение средств производства. В конечном счете, деньги даже столь прочно привязываются к расширению средств производства, что фактически становятся его функцией, так что их количество возрастает, если возрастают возможности расширения, и, наоборот, уменьшается, если уменьшаются такого рода возможности.

В этом случае неудовлетворение жадности оказывается не просто остановкой в росте. В системах человеческой деятельности — и вообще деятельности живых существ — бывают состояния равновесия, но к капитализму это не относится, он либо растет, либо хиреет. Перестав увеличиваться, капитал обрушивается. Вообще, остановка в росте характеризуется некоторыми поразительными чертами. Неудовлетворенной оказывается не физическая возможность осуществлять жизненно важные операции, например, снабжать рабочих необходимыми товарами или даже вообще производить и вести дела (это, в принципе, осуществимо и даже было бы не так сложно), а возможность строить проекты. При невозможности проекта машина останавливается; оказывается, что система, первоначально находившая свое выражение в действиях сурового промышленника, а потом — франклиновского делового человека, есть не что иное, как замена простодушной привычки жить сегодняшним днем долгосрочным проектированием. Простодушной была экономика празднеств: излишки труда она направляла на произведения роскоши {при поддержании минимально необходимого уровня жизни). В докапиталистическую эпоху плохо представляли себе возможности улучшить положение вещей. Конечно, желание сделать жизнь в целом не столь тяжелой заставляло пускать часть излишков на дела благотворительности. Однако никому не приходило в голову тратить, как это пытаемся делать мы, все свободные ресурсы труда на повышение общего уровня жизни.

3. Моральная неразборчивость капитала

Капитализм — это отнюдь не забота об улучшении человеческого удела. Значительную роль в его развитии сыграла индустрия рос-

_______263_______

ГЛАВА Ш МИР ЧАСТНОЙ ТРАТЫ

коши. Единственной определяющей его особенностью является накопление капитала, проект систематического развития производительных сил. В том, что касается использования продукции, царила и царит полная моральная неразборчивость. Стало уже обычным, что промышленность воюющей страны снабжает страну-противника товарами, необходимыми для вооружения. Насекомые продолжают следовать своим инстинктам, несмотря на порой катастрофические последствия, к которым это приводит. Так и капиталистическая промышленность. Тем не менее в целом развитие производственной деятельности неизбежно соответствовало имеющимся потребностям и, по мере роста товарной массы, среднему уровню этих потребностей. Кажется, что целью капитализма в общем и целом является улучшение уровня жизни, но подобное впечатление обманчиво. Современное промышленное производство повышает средний уровень, не смягчая классового неравенства и, в общем, лишь случайно предотвращает кризис в обществе.

4. Соотношение между игрой и проектом

Капитализм не менее равнодушен и к личным состояниям, которые сколачивают на его горбу алчные спекулянты. В сущности, капиталу нужно только одно: быть проектом развития, который отвечал бы реальным возможностям. В течение долгого времени для этого хватало честных кальвинистов. Главное, что некоторое число людей строит проекты и реализует их. Другие же играют на этих проектах. Фабрикант былых времен задумывал некое производство, копил на него средства, потом сам играл на своем проекте. Все это множество операций было по плечу одиночке, работавшему на одном предприятии. В наши дни проектирование, накопление средств и игра обычно представляют собой разные операции. Для каждой из них могут понадобиться разные люди или группы. Человек может создавать проект и внедрять его, ничего не накапливая или не играя при этом капиталом, которым он располагает; он может копить, не играя, а, строго говоря, даже и играть, ничего не накопив.

Вот что поистине замечательно: хотя главное в капитализме — проект, а накопление применительно к проекту — не более чем его следствие, между накоплением и проектом с необходимостью выступает игра. Игра — нечто чужеродное для капитализма: она следствие некоторого бессилия. Капитализм отказался бы от игры, если бы мог: вся система страхования возникла как следствие присущего ему образа мыслей. Но он не в силах исключить риск; накопленные деньги могут соотноситься с осуществлением того или

_________264_________

ГРАНИЦЫ ПОЛЕЗНОГО

иного предпринимательского проекта только благодаря игре; и наоборот, проект капиталистического предприятия перестает быть пустой прихотью лишь с того момента, когда капиталы вступают в игру на нем.