Тема 7. Советская система: типологические черты, структура и функции. Этапы развития и его результаты

Рассматривая предпосылки возникновения советской системы, мы не случайно обратили внимание на ее черты, возникшие уже на этапе складывания генотипа. Это имеет отношение к решению целого круга проблем, связанных с изучением основных признаков системы, ее структуры и функций, принципов развития, наконец, причинам ее кризиса и краха. А это, в свою очередь, чрезвычайно важно для понимания генезиса современной политической системы России, определения ее феноменологических, генотипических черт, оказывающих огромное, подчас определяющее воздействие на ее структуру и функции.

Дело в том, что, соглашаясь в принципе c принятым в политологии отнесением советской системы к тоталитарному типу и выделением соответствующих типологических черт, обращаешь внимание и на недостаточность этой трактовки для динамического анализа системы, а он-то как раз и необходим с точки зрения подхода к современному российскому системогенезису.

Например, считающееся классическим определение тоталитаризма, данное Х.Арендт, несомненно, выделяет типологические черты, характерные для всех тоталитарных систем: полный контроль государства над всеми сферами жизнедеятельности общества и индивидов; регламентация всех форм общественной деятельности; единственная политическая партия, обладающая монополией на власть; монопольно существующая и охватывающая все сферы жизни идеология; монополия партии и государства на СМИ; контроль за деятельностью общества и его членов со стороны политической полиции; централизованная система контроля и управления экономикой. Такое выделение черт может быть вполне достаточным для политической компаративистики и общей типологии политических систем, но явно нуждается в существенных методологических дополнениях для целей внутреннего анализа. Тем более, когда речь идет о системе, которая, как было отмечено целым рядом отечественных политологов еще в начале 90-х г.г. (И.Клямкиным, Б.Капустиным, И.Пантиным, В.Пастуховым, С.Пашизовой и др.), являла собой наиболее полную, классическую форму тоталитаризма, причем распавшуюся (в отличие, скажем, от Германии или Италии) не столько в силу воздействия внешних факторов, сколько в силу внутренних причин.

Как раз для выявления этих внутренних причин внешних типологических признаков недостаточно, поскольку они создают впечатление о тоталитаризме как о монолите, своего рода “черном ящике” (на роль которого он, разумеется, не только претендовал, но в определенной степени таковым и являлся), но ведь внутренний механизм работы этого “черного ящика” тогда остается принципиально закрытым.

Несомненно, существенную роль в понимании принципов функционирования, структуры власти, ее распределения и ротации в советской системе сыграли книги Н.Бердяева “Истоки и смысл русского коммунизма”, А.Авторханова “Технология власти”, М.Джиласа “Новый класс”. Но и они, при всем их несомненном значении, применительно к политической системе, раскрывают лишь отдельные аспекты ее типологических черт, структуры и функций.

В последнее время в России появилось значительное количество апологетической литературы, в которой авторы пытаются идеализировать советскую систему, создать впечатление о ее почти абсолютной адекватности российскому социуму, непреходящем характере и неизбежности воссоздания. Среди этой литературы можно выделить 2-х томную работу С.Кара-Мурзы “Советская цивилизация” прежде всего в связи с достаточно последовательной системно-динамической попыткой рассмотрения основ и структуры политической жизни СССР за весь период существования Советской власти. В то же время нельзя не отметить, что препятствием для объективного, комплексного рассмотрения причин кризиса и краха советской системы (несмотря на тонко подмеченную роль в этом процессе партийной номенклатуры) является как раз апологетическая позиция автора. Она не только существенно сужает ракурс критического анализа, но и невольно приводит к “модернизации через архаизацию” самих советов как ядра системы: советы рассматриваются как простое продолжение крестьянской (и казачьей) общины, что приводит к рассмотрению всей советской системы как патриархальной по своей сути. Тогда полностью скрывается смысл, направленность и итоги социально-политической инженерии как одного из существеннейших механизмов жизнедеятельности этой системы. А, следовательно, существенно искажаются и реальные последствия этой жизнедеятельности. Понятно, что именно в результате такого искажения и возникают доказательства постулата о неизбежности воссоздания советской системы, но это уже идеологическое, а не научное решение.

Все это заставляет вернуться к проблеме генотипа и внимательно рассмотреть моменты, связанные с превращением генотипа собственно в систему, обращая внимание на развитие ее структуры и внутреннюю динамику.

Обратим внимание на проблемы соотношения имплозивности и эксплозивности, открытости и закрытости советской системы в период ее становления. Имеет смысл рассмотреть их и в соотношении с проблемой целеполагания, (объективно и субъективно стоящих целей и задач развития системы, иначе сформулированных как объективные задачи, основные тенденции развития и т.д.).

Нельзя не обратить внимание на тот факт, что система сознательно создавалась партией революционеров, поставивших перед собой цель коренного переустройства не только России, но и всего мира. Идеи мировой революции, “перманентной революции” в терминах и понимании К.Маркса, а вовсе не Парвуса или Троцкого, были имманентны, т.е. внутренне присущи не какому-то ее отдельному фрагменту, а всему идеологическому ядру, включая и В.Ленина, и Н.Бухарина, и Л.Троцкого, и И.Сталина, вплоть до 1921г., т.е. до того времени, пока реальная возможность мировой революции не отодвинулась на неопределенный срок. Косвенным доказательством того, что И.Сталин, даже фактически существенно пересмотрев уже идеологические позиции через 5 лет (в 1926г.), продолжал отдавать дань этой позиции как ведущей внутри партии, служат его слова “Мы критикуем Троцкого не за то, что он перманентщик. Мы все перманентщики.”

Весь смысл расхождений В. Ленина с Плехановым (оба были западниками и модернизаторами) состоял в том, что первый не опасался архаизации пост-революционной России (превращения ее в восточную деспотию, об опасности чего писал Плеханов еще в 1905г. применительно к большевистскому проекту) именно в силу рассмотрения русской революции как части мировой.

Тема мировой революции проходила лейтмотивом во всех произведениях В. Ленина вплоть до “Государства и революции”, ставшей первым водоразделом в цепи переосмысления не столько целей, сколько поначалу тактических задач. Но и здесь, и в последующих работах вождя советской революции при допущении возможности строительства социализма (и, соответственно, советской системы) в одной стране, неизменно прибавляется слово “первоначально”. Не случайно, В. Ленин при планировании и прогнозировании революционного процесса почти неизменно оперировал понятиями “советские республики”, “распространение советского строя”, проецируя последний как на Запад, так и на Восток и рассматривая советский опыт (т.е. построение общемирового социума на принципах системы советов) как универсальный.

В этом контексте лежало и создание Коминтерна, и включение европейских коммунистических лидеров и функционеров в советскую систему власти.

С этой точки зрения система изначально проецировалась и создавалась как открытая и эксплозивная, и определенные черты этой открытости и эксплозивности, выражающиеся в своей “исторической миссии” и в этой части описанные и переосмысленные Н. Бердяевым, она сохраняла в видоизмененном виде вплоть до своего окончательного распада. Это и не могло быть иначе, поскольку главная составляющая идеологии ”научного коммунизма”, заключающаяся в достижении конечной цели “обобществленного человечества” (по К. Марксу), при всех видоизменениях и модификациях, оставалась внутренне заложенной в генотипе системы.

Но, и это выступало в качестве изначально присущего генотипу противоречия, в нем же присутствовали структурно-генетические черты, обращенные в сторону закрытости и имплозивности. Первая – это сама партия, “руководящая и направляющая” (выражение заключено в кавычки не с какой-то афористической или иронической целью, а лишь в силу того, что оно появилось позже, но по смыслу соответствует функционально роли партии большевиков изначально). Будучи авангардной партией, большевистская организация с самого момента формулирования и начала осуществления ее организационных принципов формировалась как внутренне замкнутая, закрытая, жесткая структура. Став внутренним ядром советов, ее нервной системой, она не могла не воздействовать соответствующим образом на всю систему, постепенно преобразуя ее в направлении все большей жесткости и закрытости.

Задачи социально-политической инженерии (“весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим – кто был ничем, тот станет всем” – говорится в строках Интернационала, который был партийным гимном, затем гимном Советского Союза, и продолжал оставаться партийным гимном вплоть до запрета КПСС) как только они перестали быть абстрактным лозунгом, а легли в практическую плоскость, т.е. после 1917г. и особенно после победы в гражданской войне в 1921г., диктовали перенесение акцента с ориентации на внешние ресурсы (на эксплозию, экспансию) на извлечение внутренних ресурсов и глубокую общественно-политическую модернизацию. В течение длительного периода (с 1921 по 39г.г.) это направление, имплозивное было основным в развитии системы, и оно дало несомненный имплозивный эффект как в плане модернизации, так и в плане формирования собственно системных структур, как типологических, так и специфических и уникальных. В то же время имплозивное развитие углубило тенденцию в сторону закрытости и жесткости системы, предопределившую чрезвычайные трудности ее последующего реформирования.

Закрытость и жесткость системы складывались постепенно, однако имели свою динамику и внутреннюю логику. Уже показанные черты генотипа системы – демократический централизм (ставший основой складывания не только партийной, но и советской иерархии, а также иерархии практически всех политических институтов с незначительными модификациями), жесткая и агрессивная идеологическая доктрина, консенсусная демократия советского типа – отторгали всякую альтернативность как инородное тело, выстраивали политическое пространство в направлении унификации.

Это лежало в основе военного коммунизма, гражданской войны, перехода к однопартийному правительству в 1918г., запрещении фракций в партии большевиков в 1919г., наконец в переходе к безальтернативным выборам, как внутрипартийным, так и общегражданским (выборам в советы). Это же лежало в основе прекращения НЭПа и перехода к коллективизации, в ликвидации “уклонов” в партии и физическом устранении инакомыслящих, подозреваемых в этом, а также деятелей и структур, представляющих реальную, потенциальную или гипотетическую опасность для системы. Естественно, что для отдельных людей, вписавшихся в систему, это стало также и удобным способом устранения врагов, соперников или просто объектов, препятствующих достижению персональных целей.

Говоря о социально-политической инженерии, нельзя не обратить внимание на глубинную адекватность ее именно в СССР целям создания индустриального общества. Период индустриализации в обществе, лишенном, в отличие от гитлеровской Германии или фашистской Италии, мистического налета в идеологии, проецировался в ней прямо и непосредственно и, в свою очередь, прямым и непосредственным образом сказывался на формах социально-политической организации. Все это оказало прямое воздействие и на дальнейшее оформление политической системы, и на формы и характер ее структур.

Чрезвычайно выпукло, ярко и метафорично это выражено в идеологически насыщенном искусстве “социалистического реализма”: “Мы рождены, 1) чтоб сказку сделать былью, 2) завоевать пространство и простор, 3) и нам даны стальные руки – крылья, 4) а вместо сердца – пламенный мотор”. В одной фразе очень типичной песни этого периода сразу четыре метафоры, характеризующие цели и конструируемую структуру индустриального общества в советском исполнении: 1) коренное изменение бытия (жизни, быта, социума); 2) экспансия в пространстве (и времени); 3) прочность общества, его функциональность и утилитарность, легкость в использовании (и манипулировании) его структур; 4) прочное и одновременно динамичное (и порождающее динамику) ядро (мотор).

Эта метафорическая образная картина приведена не случайно: она близка и к проектировавшейся, и к реально осуществленной советской общественно-политической структуре, причем характерно и то, что в самой приведенной песне антропоморфизм как бы незаметно превращается в идеализацию механизма: человек-самолет – да нет, самолет-человек и в то же время лучше, чем человек.

Примерно так же естественная, стихийная общественная организация (община) преобразовывалась не без направляющей линии партии в индустриальную, организованную и целесообразную (советы), и все общество как нигде, пожалуй, приобретало черты единой индустриальной организации. По образному выражению Н.Моисеева, вся страна как один большой завод.

Действительно, партия выстраивалась по производственному признаку (ячейки на предприятиях и в учреждениях), советы по производственному признаку (депутаты выдвигались предприятиями, учреждениями, трудовыми коллективами) и только потом распространяли свою деятельность на территории (осваивали “пространство и простор”), общественные организации (профсоюзы, комсомол и т.д.), естественно, тоже. Даже семейные отношения (“семья – ячейка социалистического общества”) имели четко выраженную, идеологически и организационно педалируемую тенденцию выстраиваться по производственному принципу (о чем десятки и сотни книг, кинофильмов).

В этом огромном политическом предприятии партия выполняла действительно роль мотора, тоже целой системы двигателей, иерархически соединенных с единым пультом управления (Центральным комитетом), а общественные организации, по очень точному определению И. Сталина, роль “приводных ремней”, передающих движение от двигателя на периферию системы.

Эта система чрезвычайно динамично и интенсивно не просто все охватывала, но поглощала и перемалывала социум, прежде всего его основную, преобладающую на первых порах часть – крестьянство. Именно крестьянство было основным социальным ресурсом системы. Цель его завоевания, поглощения и переработки система ставила открыто и прямо в качестве одной из главных и, надо сказать, она в целом справилась с этой задачей.

Не только изымание прибавочного (и части основного) продукта у крестьянина было целью коллективизации (для обретения ресурса индустриального преобразования), но и сам крестьянин был объектом поглощения и переработки а) в промышленного рабочего; б) в сельскохозяйственного рабочего; в) в коллективного (колхозного крестьянина).

Современные апологеты советской системы нередко склонны идеализировать колхозы, отождествляя их с крестьянской общиной, а весь советский строй – прежде всего, как колхозный строй (и тем самым, общинный). На деле же это вовсе было не так, если посмотреть на всю историю развития реальной теории и реальной практики советского коммунизма, которые были глубоко тождественны и расходились лишь, натыкаясь на реальные овраги в своем системном развитии.

В. Ленин смотрел на крестьянина как труженика, с одной стороны, и собственника, с другой. Первое объединяло его с рабочим, второе с мелким буржуа и порождало капитализм “ежедневно, ежечасно и в массовых масштабах”. Отсюда – гражданская война – как война за крестьянина и против крестьянина. Затем НЭП как “временное отступление” с целью “доработки” капиталистических отношений и создания экономических и общественно-политических предпосылок социализма (поскольку он временно строится в одной, не самой индустриально развитой стране). При этом планировалось и усиление расслоения крестьянства, и “втягивание” его в социализм через кооперацию (т.е. переработка, преобразование путем социальной инженерии). При этом уже тогда, наряду с коммунами и кооперативами возникают прообразы “совхозов” – “советских хозяйств”, организованных по типу “сельскохозяйственных заводов”, в которых уже в названии виделась идеальная, конечная форма переработки крестьянина, адекватная советской системе.

Затем коллективизация, при которой колхозы в целом рассматривались уже тогда рядом теоретиков как промежуточная форма, потому что совхозы уже начали свое, еще не очень широкое пока распространение. В этом отношении колхоз выглядел “ничейной землей”, где шла постоянная борьба между крестьянином и государством: крестьянин “тянул” в сторону общинности и порой тактически выигрывал, превращая колхоз в нечто близкое к общине; государство – в свою, стремясь приблизить колхоз к совхозу, “образцовому социалистическому предприятию”.

Экономическая целесообразность вынуждала государство идти на уступки после победы сплошной коллективизации, отдавая крестьянам в личное пользование ограниченное количество скота и приусадебные участки.

Но следующее, уже послесталинское поколение руководителей и теоретиков фактически последовательно продолжало выстраивать ту же линию.

Период правления Н. Хрущева - продолжение “совхозизации” – на новых целинных землях создаются только или почти только совхозы, а социальные программисты строят планы поспешного перехода к преимущественно совхозной системе; одновременно проводится ликвидация приусадебных участков и личного скота у колхозников “экономическими методами”.

Брежневский период: вначале опять отступление, но затем – теория общенародной собственности на основе объединения двух форм (колхозной и совхозной), а также укрупнение колхозов, ликвидация “неперспективных” деревень, создание крупных индустриального типа форм, поселков городского типа.

Выстроенная целиком логика партийно и государственно регулируемого а направляемого процесса – ликвидация крестьянства как класса путем преобразования его в часть рабочего класса или постепенного приближения к нему. Несомненно, это логика прямой социально-политической инженерии, характерная для индустриальной политической системы тоталитарного типа, подтверждавшаяся направленными ежегодными статотчетами, победно рапортовавшими о том, насколько увеличилось городское население, и насколько сократилось сельское, когда и как достигнуто численное превосходство рабочего класса над крестьянством. Эти данные приводились как своего рода мерило, один из важных критериев современности, развитости общества.

Социально-политическая инженерия проявляла себя и в отношении всех других слоев – ликвидации помещиков (дворянства) и буржуазии как классов, затем ликвидация мелкой буржуазии как класса, расказачивании, раскулачивании, “перековка” чуждого элемента (через трудовое перевоспитание в ГУЛАГе), “чистках” партии и общества от “неперековавшегося”, чуждого элемента или от “перерожденцев” (т.е. своего рода мутантов в сторону прошлого). Во всех этих негативных (в смысле разрушения неадекватных системе структур и “очищения” от них) направлениях реактивной функции системы прослеживается тотально-индустриальная логика реального социализма, последовательно проводимая в разных формах. В позитивных (созидательных) направлениях: партстроительстве, развитии и укреплении советской системы, упорядочении, регулировании отношений, распределении, в особенности в позитивной социальной инженерии (культурная революция, совершенствование качественных характеристик рабочего класса, партии, советского строя, создание новой интеллигенции, сближение советских наций и народностей, создание новой исторической общности – советского народа) присутствует логика интеграции общества посредством унификации и всеобщего огосударствления общественной жизни, имеющая в конечном счете ту же тотально-индустриальную направленность, что и негативная часть процесса.

Этим сфера социально-политической инженерии не ограничивалась. Она охватывала также, причем в принципиально новой для традиций исторической России форме, направленный процесс этногенезиса и его оформления в соответствующие политические структуры. Интернационалистская по своей исходной формуле идея сближения наций и народностей, она воплотилась в осуществление проекта интернационального государства, где все нации и народности получают доступ к формированию собственной государственности (сформулированной В. Лениным как задача в принципе буржуазно-демократическая, т.е. применительно к строящемуся социализму временная, переходная), на основе которой создается федерация (союз) государств – советских республик. Будучи изначально проектом отчетливо универсалистским, т.е. предельно, глобально открытым (Советская республика, затем Союз советских республик как прообраз “обобществленного человечества”), по мере своего осуществления он приобретал все большие черты жесткой, замкнутой и закрытой системы в силу влияния общих тенденций строительства “страны-завода с комплексом разных цехов”. В этом комплексе каждое “государство” (союзная республика), каждое национально-политическое образование (автономные республики, автономные округа и т.д.) приобретали черты “национальных по форме и социалистических по содержанию”, т.е. принципиально унифицировались, сохраняя при этом определенный национальный колорит. Причем соотношение “национального” и “социалистического” строго дозировалось и управлялось политикой партии, осуществлявшей прежде всего примат “социалистического”, но следившей за тем, чтобы в этой политике не было явных и скрытых “великодержавных” или “националистических” перекосов. Эта политика постепенно подводила к заключительной фазе осуществления проекта – “созданию новой исторической общности – советского народа”.

Таким образом, тоталитарно-индустриальный проект, основанный на генотипе политической системы, возникшем в 1917г., развил этот генотип уже в первые 20 лет становления системы (т.е. к 1936 – 37г.г.) до практически законченной в своих основных структурно-функциональных чертах политической системы, но при этом в известной мере модифицировал его, развив почти предельно присущие ему черты закрытости и имплозивости и также почти предельно ослабив тенденции открытости и эксплозивности. Это противоречие стало одним из главных и практически неустранимых на последующих этапах развития системы.

Описание системы при этом остается, однако, не полным, поскольку нуждается в дополнении некоторыми существенными структурно-функциональными чертами, впервые описанными в работе А. Авторханова “Технология власти” и в книге М. Джиласа “Новый класс”. При этом, разумеется, описанные явления нуждаются в дополнениях и известной верификации с позиций сегодняшнего дня в результате как осмысление громадного фактологического и аналитического материала, открывшегося в особенности в период перестройки, так и в результате естественного апостериорного взгляда, когда этапы развития системы и его результат видятся по-другому. Значение работы А. Авторханова заключается в том, что в ней автор впервые обратил внимание на механизм распределения и функционирования власти внутри советской системы между монопольно правящей партией и силовыми структурами, играющий применительно к тоталитарной системе одну из ключевых ролей.

В рамках такой конструкции, напоминающей равнобедренный треугольник, линия партии напоминает линию гипотенузы верхнего угла, иначе говоря, высоты треугольника, а армия и ВЧК (ОГПУ) – его сторон (для положения конструкции – все три линии выполняют роль внутренних несущих пирамиды).

Это было действительно так в период военного коммунизма и гражданской войны, когда армия и ВЧК действовали параллельно, но разнофункционально в продразверстке, борьбе с белым и другими оппозиционными движениями. Более того, роль армии, где внутрипартийную функцию выполнял институт комиссаров, по замыслу ее создателя Л. Троцкого, планировалось расширить за счет “трудармии”, которой планировалось придать производственно-экономические функции.

Однако ход внутрипартийной борьбы, соответствовавший логике развития генотипа системы, привел к существенному изменению соотношения структуры и функций внутри пирамиды власти. Роль армии после победы в гражданской войне неуклонно снижалась (а проект трудармии был не только похоронен, но и подвергнут уничтожительной критике как противоречащий теории и практике социализма). Вместе с тем структурно-функциональная роль ЧК - ОГПУ столь же неуклонно возрастала, сколь снижалась роль армии. Хотя несущие конструкции системы развились и укрепились за счет укрепления роли самих советов, а также упоминавшихся “приводных ремней” (профсоюзов, комсомола и т.д., составивших в развитии целую сеть общественных организаций), роль охранных структур, явной (милиция) и тайной (госбезопасность) полиции и ее физический вес неудержимо увеличивались, стимулируемые как “теорией возрастания классовой борьбы при переходе к социализму”, так и потребностями тяготеющей ко все большей закрытости политической системы.

По сути дела, линия развития ОГПУ (затем НКВД) во многом повторяла линию развития партии, эта охранительная структура превращалась в столь же всепроникающий механизм, как и сама партия. Помимо охранительно-репрессивной функции, она приобретала также и производственно-экономическую, экстракционную (ГУЛАГ), участвовала в функции политической социализации (воспитания) через чистки и перековку в том же ГУЛАГе, а также исполняла присущие всякой закрытой системе функции одного из важнейших каналов обратной связи в силу того, что официальная информация, поступающая по прямым бюрократическим каналам руководству, существенно искажалась. С целью осуществления таких функций, эта структура должна была обладать значительно большей гибкостью, чем большинство других, что достигалось посредством периодических массовых чисток внутри самой этой структуры.

В окончательном виде охранно-репрессивный элемент советской политической системы сформировался к концу 30-х – началу 40-х годов, когда его вес и значение, зрелость развития потребовали структурно-функционального разделения на НКВД (МВД) и НКГБ (МГБ), что и придало структуре законченный вид двух внутренних несущих пирамиды, из которых одна (МВД) больше сосредоточивалась на охранной и экономической функциях, другая (МГБ) – преимущественно на репрессивной и информационно-коммуникативной. Это не полностью устраняло параллелизм и конкуренцию в деятельности двух структур, сохранившихся в течение всего советского периода и оказывающих до сих пор определенное воздействие на структурно-функциональные особенности наследующих им структур в постсоветский период.

Именно в таком виде советская политическая система вошла в Великую Отечественную войну и устояла во многом благодаря прочности и жесткости конструкции и отработанности и слаженности взаимодействия внутренних структур. Эти же свойства системы способствовали и ее эффективности в период послевоенного становления, продолжавшегося до начала 50-х годов. Но дальше начались проблемы, свидетельствовавшие о постепенном нарастании не только структурного, но и общественного кризиса.

Собственно, впервые глубокие системные проблемы обнаружились сразу после окончания II мировой войны и начала осуществления решений Ялтинской конференции, в результате которых советская система приобрела общемировую проекцию и потребовалась ее модификация в некий глобальный проект.

Уже до этого выявилось, что система, реагируя на внешние факторы, способна действовать преимущественно по линии имплозивности: поглощения чужеродного элемента и переваривания его. Именно так обстояло дело во время присоединения западных территорий (Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, Молдавии) в 1939 – 40г.г., тем более, что речь шла о территориях, являвшихся в той или иной мере органичной частью исторической России. Примерно также действовал механизм политической системы в период Великой Отечественной войны: механизм перемалывания и поглощения противника усиливал свою работу по мере того, как он продвигался вглубь системы, и лишь, когда он заработал на полную мощь, сжимавшаяся до того пружина сопротивления начала распрямляться до того, что смогла в убыстряющемся темпе не только исторгнуть чужеродный элемент из своего пространства, но и, догоняя его “в собственном логове”, выполнить эксплозивную (экспансионистскую) функцию не только в Восточной и Центральной Европе, но и на Дальнем Востоке. Однако при этом эксплозивный импульс, который все же полезно отметить для будущего описания, носил инерционный, вторичный по отношению к имплозивному характер.

Эксплозивные же тенденции в развитии системы, как правило, приводили к поражению: Польша в 1920 г., Финляндия в 1940 г., а также план войны на чужой территории, который, начав осуществляться даже в подготовительном варианте, стал одним из факторов поражения в первый год Великой Отечественной войны.

Но проекция социалистической системы в качестве одного из главных элементов глобального миропорядка после II мировой войны диктовала необходимость серьезной модификации советской системы в сторону существенного усиления фактора эксплозивности в сочетании с усилением степени открытости системы по крайней мере в сторону тех новых элементов, которые превращают ее в мировую: в данном случае в сторону стран Восточной Европы и Азии, где коммунисты пришли к власти. Эта ситуация породила целую цепь родовых структурных противоречий мировой социалистической системы, с которыми она возникла и которые не удалось преодолеть вплоть до ее краха.

Так, возникнув на идее интернационализма (в том числе как антифашистской) страны Восточной Европы первоначально тяготели к объединению с СССР, вхождению в его состав. Однако натолкнулись на жесткое сопротивление руководства СССР уже в 1945 – 46г.г. Это сопротивление было глубоко мотивировано установкой И. Сталина, важной как для понимания сути идеологии, так и сути системы, сложившейся к началу войны. Отвечая на вопрос, можно ли построить коммунизм в СССР, он заметил: нельзя, пока СССР находится в капиталистическом окружении, но станет возможным, когда капиталистическое окружение будет заменено социалистическим. Этот взгляд на будущие страны социализма как на “окружение”, а не часть системы имманентен той власти, которая составляет политическое ядро принципиально закрытой системы.

Закрытость СССР в отношении будущих стран народной демократии породила в них тенденции интеграции без СССР. Этот проект был главной причиной советско-югославских противоречий и целой серии политических процессов в странах Восточной Европы в 1947 – 48г.г., поскольку возникла опасность создания альтернативной СССР социалистической федерации в Восточной Европе. Система, в принципе не допускающая альтернативности по причине ее разрушительности для данной конструкции, не могла не реагировать репрессивно.

Эти репрессивные меры помогли повысить унификацию системы и ее управляемость из центра. Но в то же время это привело к тому, что в каждой из стран Восточной Европы стали строиться системы, повторяющие основные черты советской, в том числе закрытость, замкнутость внешних и внутренних структур. Этот фактор был существенным препятствием последующей интеграции политических систем в единую политическую систему социализма: вертикальные формы интеграции продвигались довольно успешно, горизонтальная же интеграция была принципиально не разрешима (как из многих ящиков нельзя построить одну большую емкость, не разрушив их стенок).

Одновременно следует отметить и что полюс альтернативности все же возник в лице Югославии, и будучи, подобно СССР, федерацией республик, она в любом случае проецировала мощный модификационный импульс в сторону СССР. Другие страны Восточной Европы, хотя и не находились в противостоянии с Советским Союзом, вносили также элемент плюрализма в социалистическую систему хотя бы в виде пусть декоративной, но многопартийности. Вплоть до 1953г. все это провоцировало усиление закрытости СССР (в том числе информационной) по отношению к этим странам. Но в особенности закрытость системы проявляла себя в отношении капиталистического мира, став одной из побудительных причин состояния “холодной войны”.

Смерть И.Сталина в 1953г., практически совпавшая с окончанием периода послевоенного восстановления СССР и начального периода оформления мировой социалистической системы, дала импульс структурным изменениям в политической системе СССР.

С точки зрения потребностей развития системы представляется не случайным тот факт, что начало этих изменений (также как и позже, в период перестройки) проходило под флагом “возвращения к ленинским нормам”. За этим стояла потребность возвращения к истокам, к начальному периоду развития системы с целью повышения уровня открытости и открытия каналов эксплозивного развития.

Это почти сразу проявило себя как во внешнеполитической сфере, так и в области внутренней политики.

Во внешней политике это характеризовалось в возрождении международного коммунистического движения (после ликвидации Коминтерна в предыдущий период), создании интеграционной структуры со странами Восточной Европы - СЭВ, восстановлении отношений с Югославией, идеологии “мирного” сосуществования со странами Запада.

Во внутренней политике – в допущении дискуссий и критики (прежде всего бюрократизма, что было в известной мере синонимом закрытости и жестких форм управления). При этом под возвращением к ленинским нормам понималось и допущение некоторой степени альтернативности при выборах во внутренние органы партии и повторяющие их структуру общественные организации: голосование допускалось как персонально, так и списком, но список кандидатов мог превышать норму представительства, таким образом, голосуя за кандидатов или список, члены организации имели пусть ограниченную, но возможность выбора.

Наибольшую остроту приобрела критика репрессий и связанная с ней дискредитация репрессивных органов – МВД и КГБ. За этим последовало резкое понижение статуса и ограничение функций обоих ведомств, изменение их структурно-функционального места в системе.

Ликвидация ГУЛАГа резко сузила экономическую функцию МВД, сведя ее до второстепенной; и даже охранная функция милиции была в известной мере ограничена путем создания народной дружины, выполнявшей роль добровольных милицейских отрядов (правда, поставленных под контроль органов МВД), а также за счет механизма двойного подчинения органов МВД (самому министерству и органам местной власти).

Резко снизилась и репрессивная роль КГБ за счет изменения механизма политических репрессий и, соответственно, многопорядкового снижения их уровня.

Но главное, обе эти структуры были поставлены под жесткий двойной партийно-государственный контроль. При возрастании структурно-функциональной роли советов и общественных организаций, прежде всего профсоюзов и комсомола, а также политической роли хозяйственных и управленческих структур (вышедших из-под двойного контроля партии и охранно-репрессивных органов) все это существенно меняло внутреннюю конфигурацию политической системы. Роль несущих конструкций в ней, наряду с партией, в качестве первостепенной переходило к структурам исполнительной и законодательной власти и отчасти общественным организациям, репрессивно-охранные органы в этой структурной композиции играли по-прежнему важную, но уже не первостепенную роль.

Отмеченные тенденции в сторону политического плюрализма (ограниченное допущение альтернативности внутрипартийных выборов) развития не имели, более того, были свернуты уже в начале 60-х годов. Причина понятна: их неадекватность характеру системы, чреватая опасностью ее разрушения. По той же причине были свернуты децентрализаторские эксперименты Н.Хрущева: создание совнархозов и разделение обкомов партии на промышленные и сельские. Последнее вообще в пределе вело к двухпартийности, что разрушило бы систему в целом.

Но допущение дискуссий вкупе со снижением структурно-функциональной роли репрессивных органов имело гораздо более далеко идущие последствия, чем это может показаться на первый взгляд. К этому следует прибавить и фактическое допущение различных моделей социализма в виде признания Югославии и Китая социалистическими странами (хотя и внесистемными) с возобновлением острых дискуссий по этому вопросу при почти каждой смене лидера КПСС.

Допущение дискуссий привело к появлению четырех основных тенденций в развитии общественного мнения: 1) либерально-реформаторской (сходной с еврокоммунистической, и линией “пражской весны”), 2) почвенническо-националистической (позиция так называемых “деревеньщиков”, воспевавших патриархальность и делавших упор на историко-культурные корни России), 3) ретроградно-коммунистической (сталинистской) и 4) “центристской” (с сильным оттенком конформизма, технократизма, опоры на позиции управленческо-хозяйственных структур).

Казалось бы, эти тенденции развивались на социально-политической периферии, не затрагивая ядра системы. На деле это было вовсе не так.

Во-первых, эти тенденции получили уже в конце 50-х – начале 60-х годов определенную степень общественно-политической институционализации, обретя трибуну в виде литературно-публицистических журналов: 1) “Новый мир”, “Юность”; 2) “Молодая гвардия”; 3) “Октябрь”; 4) “Знамя”. На страницах этих журналов обсуждались с отчетливых идеологических позиций наиболее значимые общественно-политические проблемы, а их миллионные тиражи в “самой читающей” и одной из самых политизированных стран мира воздействовали не только на узкий слой политической элиты, но и практически на весь спектр общественного мнения.

При этом непосредственное политическое воздействие литературно-публицистических журналов нельзя недооценивать, поскольку они а) являлись чуть ли не единственной открытой трибуной, пусть слегка завуалированного, обсуждения политических тем, включая тенденции развития страны и общества и б) будучи таковыми, готовили почву для возникновения политических платформ.

То, что это было так, подтверждалось опытом восточноевропейских стран. Так, в преддверии польского восстания 1956г. его чуть ли не главным рупором была молодежная газета “Штандар млодых”; руководитель венгерского восстания 1956г. И Надь до его начала был постоянным посетителем литературного кружка им. Ш.Петефи; аналогичные тенденции развивались и в Чехословакии в период, предшествовавший “пражской весне”.

Для СССР же характерным стало то, что, несмотря на ужесточение политического режима в после 1964г. и проведение показательных политических процессов, прежде всего над литераторами и публицистами, сами упомянутые журналы продолжали существовать на всем протяжении последующего развития советской системы, создавая вокруг себя достаточно мощные поля политических субкультур (если угодно, не окончательно сформированных, т.е. “прото” – или “предсубкультур”, что в данном случае решающего значения не имеет).

Во-вторых, эти тенденции оказывали воздействие и на само ядро политической системы, внося соответствующие деформации в номенклатурный принцип политического рекрутирования управляющего класса, всей иерархии, что содержательно подспудно изменяло характер системы, закладывая в самую его сердцевину принцип скрытой конкуренции разных элитных групп, основанной, в том числе, и на разных идеологических пристрастиях. Скрытая многопартийность (разумеется, никак не сформировавшаяся, а лишь как тенденция) закладывалась, таким образом, внутрь однопартийности, размывая гомогенность системы.

Чтобы раскрыть этот механизм, следует сначала вернуться к сформированному М. Джиласом понятию “нового класса”, а затем рассмотреть очень точно примененное одним из эмигрантов из СССР понятие “номенклатура”.

М.Джилас, рассматривая в одноименной книге черты нового класса в СССР, прежде всего обратил внимание на практически очевидный факт отчуждения политического класса от общества, как один из результатов его развития уже к концу II мировой войны. Феноменологическое его описание актуально во многом и сегодня, однако механизм раскрыт не окончательно, намечены лишь некоторые ключевые линии: управленческий класс, отделенный от остального общества привилегиями и другим качеством жизни, фактически владеет госсобственностью и управляет ей, а тем самым и всей политической структурой общества.

Механизм же раскрывается до конца именно через понятие “номенклатура”. Это в исходном достаточно характерный для тотально-индустриального общества, перенос понятия из производственно-хозяйственной деятельности на, прежде всего, внутрипартийную жизнь.

Естественное для производственно-хозяйственной деятельности понятие “номенклатура товаров”, “номенклатура изделий” было применено в качестве основы для отбора управленческих, прежде всего партийных кадров.

Так человек, показывающий политическую активность, определенные способности, попадал в поле зрения соответствующего партийного органа. При этом существовал набор критериев: возраст, пол, национальность, деловые качества, преданность линии партии, идеологическая выдержанность, моральная устойчивость т.д. В соответствии с этими критериями, он попадал в разряд номенклатуры, т.е. кандидатов для отбора на те или иные должности. Причем, будучи на нижних ступенях, он оказывался в номенклатуре следующей по высоте ступени иерархии.

Таким образом, сам отбор производился снизу вверх, но принципы отбора и продвижения, весь его механизм задавался сверху вниз, и управление номенклатурным механизмом сходилось, в конечном счете, в аппарате ЦК КПСС. Те, кто руководил эти механизмом, держали в руках аппарат формирования и ротации не только партии, но в конечном счете и механизма управления (например, Суслов, Кириленко, затем Черненко при Брежневе). Учитывая тот факт, что именно руководство партии определяло всю политическую жизнь, именно оно дозировало, каков должен быть, поло-возрастной, национальный, деловой состав того или иного органа, звена управления, для него все сами по себе жесткие и закрытые политические структуры (включая и репрессивные органы) были проницаемыми в плане возможности перетекания кадров из одной структуры в другую. Именно благодаря номенклатурному принципу, человек мог попасть из комсомола в органы госбезопасности, из милиции – на партийную работу, из политорганов армии – в профсоюзы и т.п. Перемещения, кажущиеся порой фантастическими, номенклатурный принцип делал вполне реальными.

Эта система отбора (весьма схожая с представлениями М.Вебера об идеальной бюрократии) была в корне противоположной демократической системе, но идеально адекватна тоталитарной.

Разумеется, идеальность этого принципа искажалась уже в 20-ые – 30-ые годы влиянием внутрипартийной борьбы, но к концу 40-х годов решающим фактором влияния на него стал сам характер политического класса, отделенного от общества. В этих условиях такие факторы, как привилегии и неминуемо связанная с ними коррупция, оказывали решающее воздействие на номенклатуру. Причем в этот период произошло определенное изменение в содержании понятия: слово номенклатура стало пониматься уже не только как принцип и механизм отбора кадров, но и как синоним самого правящего класса или, по крайней мере, его партийно-государственного ядра.

Следует, однако, отметить, что принцип номенклатурного отбора сам по себе, как механизм, во-первых, способствовал отчуждению правящего слоя от остальных общественных слоев, а, во-вторых, приводил к расслоению общества, в том числе и тех слоев, которые социальная инженерия, основанная на марксистско-ленинской доктрине, направляла в сторону все большей однородности – рабочих, колхозных крестьян и советской интеллигенции. Грани между ними действительно стирались, зато внутренне расслоение усиливалось по мере созревания внутренних структур общественно-политической пирамиды. Этот процесс усилился, когда репрессивные методы советской инженерии ослабли, а их место стали занимать материальные стимулы, действовавшие в сторону углубления расслоения.

Постепенно в основных горизонтальных слоях советского общества выделились три основные ступени иерархии, соответствующие его пирамидальному политическому устройству: рабочая, крестьянская и интеллигентская аристократия, практически срастающаяся и переплетенная с номенклатурой, средние слои (советский аналог дореволюционных разночинцев, роль ядра которого стали играть средние слои служивой гуманитарной интеллигенции и ИТР), а также низший слой, где общее обездоленное положение низкооплачиваемых рабочих, служащих и крестьян также практически стирало грани между ними.

Наличие различных скрытых идеологических платформ начиная с конца 60-х годов оказало структурирующее воздействие на принципы номенклатурного отбора: помимо упомянутых формальных (и качественно-партийных) критериев на них оказывали все возрастающее воздействие идеологические пристрастия тех, кто этот отбор осуществлял или тех, кто на него влиял. Соответственно стал формироваться аппарат и самой партии, и всех других звеньев и структур политической системы. Явления клановости и коррупции, неизмеримо усиливавшиеся в брежневский период “застоя” в целом не столько препятствовали, сколько способствовали этому процессу. Поскольку открытое противоборство было невозможно, оно решалось посредством целой цепи внутренних компромиссов, формировавших своеобразную систему “сдержек и противовесов” внутри партийно-государственного и других звеньев управления. Под фигуры, знаменовавшие (пусть отчасти, пунктирно) ту или иную линию, создавались соответствующие, часто дублирующие друг друга, структуры управления (например, Кириленко – Суслов, Пономарев – Замятин в структуре ЦК КПСС).

Причем это идеологическое расслоение вертикально рассекало все горизонтальные слои общества, равно как и ступени политической пирамиды. Своих либералов, почвенников, ретроградов-сталинистов и конформистов можно было встретить как в аппарате ЦК КПСС, так и среди рабочих ЗИЛа, равно как среди театральных артистов или крестьян в достаточно глубинных районах страны (вплоть до Приморья и Сахалина). Никто не проводил, да и не мог проводить социологических опросов на эту тему, однако те немногие опросы, которые проводились по другим поводам (например, таганрогский проект Б .Грушина, социологические исследования Ю. Левады в конце 60-х – начале 70-х годов) косвенно фиксировали наличие этих тенденций, равно как и тенденции деидеологизации в смысле ослабления эффективности воздействия официальной идеологии и роста потребности в альтернативных источниках информации.

В целом система, продолжая оставаться закрытой (но приобретя все же значительно большую степень открытости), поменяла с 50-х годов вектор развития с имплозивного на эксплозивный, что находило выражение в практически непрерывной политической экспансии, казалось бы, в полном соответствии с теорией марксизма: геополитическое пространство мировой капиталистической системы сужалось, а социалистической расширялось, занимая уже чуть ли не половину земного шара за счет увеличения (действительного и мнимого) революционных режимов в странах третьего мира, тиражирующих политические модели систем, принципиально схожих с советской и признанным ядром этой системы был, разумеется, сам Советский Союз.

За этим ростом долгое время оставались незамеченными (по крайней мере, для большинства правящего класса в СССР, особенно для его “центральной” части) качественные структурные параметры системы, переживавшие этап стагнации, деформации и эрозии.

Тем не менее, потребность кардинальной структурной модификации нарастала как снежный ком. Она диктовалась тем, что раскрученный механизм экспансии приводил к гигантскому потреблению и растрачиванию ресурсов, несмотря на то, что сами ресурсы казались неисчерпаемыми. Чем дальше, тем больше становилось очевидным к тому же, что экспансия носит поверхностный характер: охваченное внешнее пространство не поглощалось, не переваривалось системой в силу невозможности горизонтальной интеграции. Тем самым мировая система жила главным образом за счет растрачивания ресурсов ядра – СССР, - что не могло не усиливать центробежных тенденций. Тем более, что центробежные тенденции начинали набирать обороты и внутри самого Советского Союза. Все более мощные усилия и ресурсы приходилось затрачивать уже и на поддержание внутреннего равновесия системы.

Тем более, что сама ресурсная база нуждалась в коренной модернизации: ее основу по-прежнему в первую очередь составляли сырьевые ресурсы, в то время как ресурсы интеллектуально-технологического характера играли второстепенную роль и были в основном сконцентрированы в узком секторе, связанном с обороной, в то время как в управленческом, аналитическом, информационно-коммуникативном секторах этих ресурсов не хватало и они носили анахроничный характер.

Во многом эти проблемы упирались в сам характер структур и связей между ними, которые становились анахроничными по меркам потребностей развития системы. Внутренние связи нуждались в большей открытости и гибкости, нуждались в изменении в сторону гибкости и сами структуры, поскольку процессы принятия политических решений и осуществления политических действий стали несообразными с потребностями развития, сами эти решения и действия страдали запаздыванием и неадекватностью по отношению к внешним и внутренним процессам.