Тема 8. Кризис советской системы. Причины и линии распада

Описываемые черты советской системы в период ее наивысшей зрелости, пришедшийся на 70-ые начало 80-х годов (и определенный главными советскими идеологами как период “развитого социализма”) свидетельствовали о наличии глубокого кризиса. Разумеется, подавляющая часть высшей касты (Политбюро и Секретариата ЦК) правящего класса, находившаяся не просто в зрелом, а в перезрелом возрасте и прозванная за это в народе “геронтократией” отказывалась не только признать наличие кризиса, но даже и думать о чем-то подобном. Но события первого 5-летия 80-х годов XX в., получившего в обществе метафорическое название ”пятилетки пышных похорон”, в течение которых система пережила целых две коротких, но очень мощных встряски, заставила увидеть кризисные явления даже слепых.

Первая встряска – андроповская, - длившаяся несколько месяцев, пока наследовавший Л.Брежневу генсек Ю.Андропов был еще дееспособен, была “встряской перемен”. Хотя сами перемены не были проведены, а лишь обозначены, уже своим направлением в сторону катарсиса (очищения) они глубоко встряхнули всю страну. Впрочем, в одном существенном отношении перемены, не очень видимые обществу, носили глубокий, по сути структурный характер. В этот до мгновения короткий период было обновлено до 40% секретарей обкомов, т.е. решающего слоя управленческого класса, что потянуло за собой обновление нижней части управленческой пирамиды. Иначе говоря, смена поколения номенклатуры носила не постепенный, а взрывной, катаклический характер. Именно в этот период воспитанные в 60-ые годы реформаторы, почвенники, неоконформисты и неосталинисты вплотную приобщились к кормилу власти.

Затем последовала встряска “сверхзастоем”. Живой метафорой ее стал немощный, стоящий одной ногой “по ту сторону добра и зла” генсек К.Черненко, олицетворявший реальность невозможного: возврата в эпоху, из которой колымага системы со скрипом и скрежетом вылезла несколько месяцев назад. Этот практически забытый сегодня недолгий (длившийся чуть более года) период, состоял из сплошных политических метафор, каждая из которых смотрелась дурной карикатурой на брежневский период.

Поэтому пришедшая вслед за смертью К.Черненко команда молодых по меркам того времени (средний возраст чуть более 50 лет) партийно-государственных управленцев занялась тем, что в сегодняшней политологии называется “кризис-менеджментом”, а сами идеологи образца 1985г. назвали перестройкой. Сам этот термин свидетельствовал о том, что новое партийно-государственное руководство СССР исходило из наличия глубокого общественно-политического кризиса советской системы, иначе, что и зачем перестраивать?

Но какова была природа этого кризиса применительно к советской политической системе?

Само понятие кризиса первоначально возникло в медицине, где оно трактуется как переломный момент в течении болезни. В XIX веке это понятие перекочевало в общественные науки и получило, пожалуй, наибольшее развитие в рамках марксистской традиции. Так, сам К.Маркс рассматривал кризис перепроизводства при капитализме как проявление его основного противоречия, которое неминуемо должно привести к социалистической революции. В последующей марксистской литературе понятие экономического кризиса было дополнено понятием политического кризиса. Из работ В.Ленина, к примеру, вырисовывалась следующая схема: экономический кризис – политический кризис – революционная ситуация – революция. Хотя сам В.Ленин при этом делал существенные поправки, дабы избежать “механицизма” в применении такой схемы, именно в таком виде она вошла затем в традицию советской науки.

Первая попытка применения понятия кризиса к политической системе прослеживалась у В.Богданова, а затем получила развитие в работах Н.Моисеева. В рамках этой концептуальной схемы политическая система (упрощенно) состоит из ядра и периферии. Кризис заключается в нарушении схемы управления, когда ядро (система А) не справляется с управлением периферии (системы В) и вся система в целом разрушается. Черты кризиса советской системы в такой схеме, разумеется, прослеживаются, но чрезмерно упрощенное, линейное представление и о системе, и о кризисе, на наш взгляд, является существенным препятствием для понимания механизма развития кризиса и ведет к слишком прямолинейным, крайне упрощенным и односторонним выводам. Кроме того, сами методологические основы рассмотрения политических систем, представляемые в данном учебнике, располагают к иному, гораздо более разностороннему рассмотрению понятия кризиса системы.

Вместе с тем, понятие кризисных состояний системы лишь намечено у Д.Истона (в понимании способности реагирования на возмущающие воздействия, способности изменять среду, саму систему и то и другое вместе: все это вряд ли мыслимо без прохождения через критические моменты), и у Г.Алмонда (понятие дисфункции как нарушения в функционировании системы). Вместе с тем, сам механизм кризиса все же остался вне поля рассмотрения в классических работах по теории политических систем.

Между тем, следует отметить, что марксистская традиция рассмотрения кризисов оказала влияние почти самодовлеющее на взгляды на политический кризис, распространенные как в политологической литературе, так и в политической аналитике, причем почти независимо от политических и идеологических пристрастий их авторов. Кризис обычно рассматривается лишь как неминуемая предпосылка краха существующего порядка и революционных изменений.

Этот односторонний взгляд в значительной мере преодолен в других общественных науках, прежде всего в экономике, во многом благодаря теоретическому вкладу Кейнса, Леонтьева и других авторов.

В данном случае нас интересуют не конкретные экономические выводы из теоретических концепций Леонтьева или Кейнса, а методологические принципы, возвращающие к понятию кризиса как водораздела развития.

Пожалуй, впервые на философском уровне на этот момент обратил внимание русский мыслитель XIX века К.Леонтьев. Придя к философским исследованиям из врачебной практики, он обратил внимание на факт, известный всем врачам: после кризиса наступает либо гибель, либо выздоровление организма. Поэтому течение кризиса имеет принципиальное значение для определения развилки, вектора развития – либо в сторону дальнейшего развития (выздоровления, подразумевающего приток сил и обновление), либо разрушение и гибель.

Именно этот подход принципиально был использован в дальнейшем Кейнсом при исследовании кризиса экономической системы (кризиса перепроизводства). При таком критическом состоянии происходит резкая стагнация и отмирание, разрушение экономических структур, нарушение принципов функционирования системы. Но одновременно появляются “точки роста”, происходит рождение новых структур и образование новых структурных связей. В результате может происходить “выздоровление” системного организма, сопровождающееся его существенным обновлением, дающим новые импульсы роста и развития системы.

Теоретические взгляды Кейнса существенно обогатили представления о кризисе, привели к появлению понятия системного, структурного и функционального кризиса, кризиса роста и стагнационного кризиса.

Несмотря на весьма относительную разработанность этих категорий и весьма распространенную в связи с этим подмену понятий и неадекватность их употребления, достаточно очевидно, что категории кризиса роста и кризиса стагнации указывают характер развилки и вектор развития кризиса, остальные понятия определяют черты и уровень кризиса. Так структурный кризис указывает на критическое состояние структур, функциональный – на состояние функционирования, наличие дисфункций, в то время как системный – на общий кризис системы в целом. Сложность заключается в том, что кризис может развиваться одновременно в целом ряде структур, причем принципиально важных для системы, захватывая и функции, превращаясь, таким образом, в структурно-функциональный и в то же время не быть системным кризисом. И, наоборот, состояние, имеющее вид структурного кризиса, оказывается на деле общесистемным кризисом.

Так, в истории своего развития демократические системы западных стран пережили целый ряд критических состояний, которые интерпретировались нередко марксистскими оппонентами буржуазной демократии как революционные кризисы и даже революционные ситуации, иначе говоря, как системные кризисы. Однако ни к каким революциям они не приводили, на деле оказываясь, по сути, лишь структурными кризисами, приводившими подчас к глубоким структурным изменениям, но при сохранении общей модели системы.

В то же время кризис советской модели, обнаружившийся к началу 80-х годов, имел достаточно отчетливый вид структурного кризиса. Отсюда и идея перестройки – изменения и переналаживания структур без изменения самой модели социалистического общества.

Развитие перестроечного кризис-менеджмента двигалось сообразно углублению представлений о характере кризиса. Сначала – попытка возвращения к истокам – “ленинским нормам”, принципам управления начального социализма. Затем – попытка более глубокой перестройки структур на основе идей “социалистической демократии” и “социалистического плюрализма” при одновременной попытке эволюционного изменения тоталитарной модели управления на авторитарную (президентская республика, совмещение партийных и государственных должностей на различных этажах политической пирамиды).

Когда же стала прослеживаться попытка последовательного внедрения внутренне противоречивого лозунга “перестройки и ускорения”, это привело на практике к ускорению развала системы.

Разбирая линии развала, можно до известной степени понять линии развития кризиса и его механизм. Очень важно при этом определить точку невозврата кризиса, понять момент достижения развилки, после которой определенный вектор его развития – в сторону выздоровления или в сторону распадения и краха – становится необратимым.

На наш взгляд, такой точкой невозврата является 1989 год, точнее осень 1989 года. Отпадение Восточной Европы в результате прокатившейся по ее странам волны бархатных и совсем не бархатных (если брать Румынию и Югославию) революций, конечно же, стало внешним массовым потрясением для советской системы, поэтому оно представляется весьма удобным для рассмотрения с позиций “раздражающего внешнего воздействия”.

Подобные воздействия, в том числе гораздо более глубокие (отпадение Югославии, затем Китая, ранее поражение в войне с Финляндией и в первый год Великой Отечественной войны) оказывали на различных этапах развития системы стимулирующее воздействие, давали импульс к ее структурной переналадке и активизации функциональных процессов. В данном случае система, казалось, освободилась от излишнего внешнего баланса и получила возможность активизации действий и перенаправления ресурсов на внутреннее оздоровление. Однако все дальнейшее развитие пошло по вектору, который наиболее адекватно описывается уже не столько в рамках теории кризисов, сколько с позиций теории катастроф.

Одна из распространенных моделей этой теории описывает катастрофу в картинах попадания объекта на край воронки водоворота, когда любое действие, также как и бездействие в равной степени приводит к затягиванию его в водоворот катастрофы. Развитие советской системы в период 1990-91г.г. достаточно корректно описывается в рамках этой модели, если брать способы реагирования власти на события, чреватые опасностью для системы (Нагорный Карабах, Тбилиси, Вильнюс, Рига, Баку и т.д.): практически во всех случаях реакция власти отличалась запоздалостью и неадекватностью, которые только углубляли общий кризис системы и усиливали линию распада до тех пор, пока она отчетливо не обозначилась в центре системы, в Москве.

Отсюда вытекает один важный предварительный вывод: линия распада по национально-государственным составляющим – союзным республикам приняла отчетливый характер лишь после 1989г., динамично и ускоренно развиваясь в 1990-91г.г. (здесь лозунг перестройки и ускорения проявлял себя в полной мере), до этого никак себя не проявляя. Но отсюда следует и другое, связанное с этим заключение: эта линия распада, хотя и сыграла в дальнейшем весьма существенную роль, все же имела не главное, а производное значение в исходных компонентах кризиса, которые определяли другие, центральные направления распада.

Для того, чтобы их выявить, после определения точки водораздела кризиса (осень 1989г.) следует вернуться к этапам его нарастания до этой точки невозврата.

Если учесть, что приход к власти в марте 1985г. нового генсека М.Горбачева означал лишь точку начала перемен, а для их осуществления было необходимо прежде всего расчистить завалы в центральной системе управления, собственно начало перемен можно датировать 1986 годом, когда была в основном закончена смена руководства в Политбюро, секретариате ЦК, Совмине и основных министерствах силового блока, причем не началом, а, по крайней мере, летом 1986г. Этот начальный, доперестроечный период ознаменовался событием, на которое власть отреагировала вполне в застойно-советском духе, пытаясь сначала замолчать, а затем снизить его значение: Чернобыльская катастрофа. Эта реакция указывала на глубокую разлаженность действий системы, ее управленческих и исполнительских звеньев, т.е., по крайней мере, на глубину структурного кризиса.

До этого же, с мая 1985г., новое руководство, тоже действуя во вполне советском духе, развязало компанию борьбы с пьянством и алкоголизмом, имевшую пагубные структурно-функциональные последствия – подрыв ресурсной базы (доход от алкоголя был вторым по значению ресурсом советского бюджета после экспорта нефти, а в условиях сокращения нефтяных доходов слом всей инфраструктуры производства алкоголя имел катастрофические последствия) и создание дополнительных точек натяжения (одна только вырубка виноградников в Нагорном Карабахе, где производство технического винограда было монопольно господствующей монокультурой, явилось мощным детонатором последующего этно-конфессионального конфликта).

Иначе говоря, первый год до начала перестройки, создавал как мощную базу поддержки в виде ожидания перемен, так и импульс повышения требований к новой власти, совершавшей уже собственные ошибки и неадекватные действия.

Вместе с тем, уровень поддержки большинством населения власти, уровень доверия к ней стал заметно и последовательно возрастать с провозглашением и началом осуществления реформ, с ходом их осуществления. Эта тенденция была явно превалирующей и в 1986, и в 1987, и в 1988 годах, хотя осенью последнего произошел первый отчетливый политический кризис в центральном звене управления, обозначивший одну из центровых линий развала системы.

Дело в том, что команда, пришедшая к власти в 1985 – 1986г.г., казалась до поры – до времени достаточно монолитной, и влияние отмеченных разнонаправленных политических субкультур внешне никак себя не проявляло. Правда, уже к 1987г. наметилась оппозиция реформаторов и ретроградов. Линию последних олицетворял главный идеолог партии Е.Лигачев, но в 1987г. М.Горбачеву удалось сбалансировать его влияние вполне в традиционном для КПСС духе фигурой идеолога-реформатора А.Яковлева. Тем самым фигура генсека как центристская, казалось, удерживает характерный для советской системы баланс в центральном звене ее управления. Подчеркнем, что применительно к советской системе это важный элемент для характеристики не только политического режима, но и системы в целом, поскольку жестко пирамидальный характер системы был залогом ее устойчивости (но и растущей застойности, невосприимчивости к переменам тоже).

На самом деле, приведение системы в динамическое состояние путем углубленного реформирования не могло не нарушить ее баланса, и в этом реформаторы во главе с М.Горбачевым, разумеется, отдавали себе отчет. Однако сложнейший вопрос сохранения динамического баланса при переходе от статики к динамике не был ими ни теоретически, ни практически разрешен. Особенно, когда речь шла об ускорении динамики, а именно в этом заключался политико-системный смысл лозунга ускорения.

Каждый год был этапным в быстром течении перестройки, и каждый вносил лепту в изменение структурно-политического баланса.

Если 1986г. еще лежал в рамках советской политико-системной косметики и как бы возвращения в русло хрущевской “оттепели“ в ее начальном варианте и отчасти к более ранним “ленинским нормам”, то 1987г. уже явно выходил за эти рамки. Провозглашение гласности и открытие цензурных шлюзов вызвало информационный поток, приведший переосмыслению и критике не только всего периода развития после В.Ленина, но и самого ленинизма и социалистической революции как таковых. Это вызвало своего рода эффект информационного шока, вызвавшего отчетливую поляризацию общественного мнения по формам реагирования на этот в конечном счете негативный для системы по своей направленности поток информации. Фактически этот информационный шок способствовал закреплению в обществе сложившихся до того, но не до конца осознанных и оформленных субкультурных моделей. Хотя при этом уровень поддержки власти в целом продолжал возрастать, но одновременно возрастал и потенциал критического отношения к ней.

В этом контексте знаковым событием стало объявление политической амнистии и прием опального А.Сахарова генсеком КПСС. В отличие от хрущевской амнистии, означавшей возврат незаконно репрессированных, но в массе своей социалистически, системно настроенных людей, в данном случае, это было признание законности политической оппозиции, что выводило систему за рамки хрущевской “оттепели” и вводило в границы “пражской весны” с известными векторами и последствиями развития последней. Иначе говоря, именно в 1987г. система вступила на зыбкую почву общесистемного, а не структурного реформирования, неизведанного ранее по своей глубине в рамках советской системы.

Следующим по своим последствиям политическим шагом было провозглашение “плюрализма мнений”, под знаком которого проходил 1987 год, который фактически закладывал основы для перехода к политическому плюрализму. При этом, поскольку процесс шел сверху, а общество проявляло ему высокую поддержку, сохранялась видимость его практически полной управляемости, несмотря на то, что фактически этот процесс стал затрагивать уже глубинные элементы системы, и его последствия вряд ли поддавались не только точному расчету, но и определенному представлению со стороны реформаторов.

Поэтому политический кризис в Политбюро ЦК КПСС, разыгравшийся в октябре 1987г. в связи с демаршем Б.Ельцина, обрушившимся с критикой на центристские позиции М.Горбачева и имевший продолжение в разыгранном в чисто советском духе спектакле со снятием Б.Ельцина с должности 1 секретаря московского горкома партии, звучал явным диссонансом с логикой “плюрализма мнений” и наносил удар по политической легитимности генсека. В целом этот эпизод мог бы так и остаться лишь эпизодом политической истории, если бы он не был проявлением явного нарушения динамического баланса, подрывавшего позиции М.Горбачева как символа политического центра. В этом своем качестве он имел гораздо более далеко идущие последствия, чем это могло показаться в сам момент действия, придавая запас политической легитимности наиболее радикальным элементам, действовавшим в направлении слома системы.

В этом отношении следующий 1988г. подготовлял события, которые оказались в конечном счете решающими: переход от “плюрализма мнений” к политическому плюрализму. Наряду с развитием кооперативного движения ( и поворотом к кооперации в смысле рассмотрения ее не как прошедшего и промежуточного этапа, а как долговременного и перспективного инструмента развития) как инструмента создания гибких структур связи и принципиального обновления ресурсной базы, следует обратить внимание на попытку (тоже лежащую в социалистической, но югославского,”самоуправленческого” типа) начать движение к демократии через производственную базу политсистемы: избрание директоров предприятий, создание системы производственного управления через “советы трудовых коллективов”.

Все эти попытки, лежавшие на стыке экономической, социальной и политической систем, показывают последовательность стремления реформистского руководства во главе с М.Горбачевым в проведении структурных реформ, без изменения существа системы. Однако направление в сторону углубления реформ демонстрировало стремление докопаться до фундаментальных основ системных структур, чтобы придать им необходимую гибкость, вызвать к жизни точки роста и существенно обновить принципы функционирования системы. Этот момент представляется существенно важным, поскольку именно здесь мы подходим к водоразделу между структурными и системными реформами, соответственно, к пониманию водораздела между структурным и системным кризисом применительно к советской политической системе. Проблема для реформаторов на этом этапе заключалась в том, что соответствующие структуры действительно обретали необходимую гибкость, обнаруживали бурные точки роста (достаточно вспомнить бурный, почти моментальный эффект роста кооперативного сектора и его почти столь же моментальное политико-структурную проекцию или почти столь же мгновенный и бурный расцвет движения СТК), но наталкивались на противоречия, связанные с продолжающейся закостенелостью самой системы.

Тогда и было принято решение о возвращении к самим истокам советской власти в смысле выборов съезда советов СССР и на его основе формирования Верховного Совета. Этот момент стал поворотным пунктом в том отношении, что поворачивал всю советскую систему от директивно управляемой изнутри партией к представительной на основе альтернативных выборов. Это придавало всей системе совершенно другой смысл как с точки зрения принципов ее легитимизации (не по классово-идеологическому принципу, а по принципу прямого представительства на основе выборов), так и с точки зрения принципа организации самой системы: она превратилась из закрытой в открытую.

Это придало политическому процессу взрывной динамизм: все общество оказалось прямым участником политического действия не путем управления сверху, насильно, через “приводные ремни” и т.п., а путем проявления собственной индивидуальной инициативы людей.

Пока, это, правда, касалось лишь общесоюзного съезда советов, но уже в следующем, 1990г. советская система стала выборной сверху донизу: прошли выборы во все остальные этажи советов – от республиканских до сельских, городских и районных. Таким образом, лозунг “Вся власть Советам”, провозглашенный впервые 25 октября 1917г., был впервые осуществлен на практике в 1989 – 1990 годах.

Но вот как прокомментировал первый этап деятельности Съезда народных депутатов СССР бывший аппаратчик ЦК КПСС С.Легостаев: ”Стенобитная машина Съезда за неполные полгода превратила в мусор организационные структуры КПСС, раздолбив заодно и политический фундамент советского государства”.

Логика этого и других апологетов партийно-советской системы понятна, разрушение самодовлеющей роли партии для них автоматически означало и разрушение советского государства. Очевидно, в таком рассуждении есть своя доля истины. Но не вся истина.

Логика же реформаторов, поддержанная на переломном этапе реформирования подавляющим большинством общества (но, разумеется, не партийного аппарата), заключалась в следующем: либо прекращение реформирования системы – и тогда застой, и разрушение в силу окончательного окостенения и неспособности реагировать на вызовы времени (что выяснилось еще в брежневский период), либо продолжение реформ ради попытки обновления и придания гибкости системе.

В 1989г. очевидная и явная степень гибкости была достигнута. Но – система теряла управляемость в своем новом, обновленном, гибком и легитимном виде.

Дело в том, что партийный механизм управления в новых условиях терял свою легитимность: на фоне Съезда Советов, избранного населением на основе альтернативного голосования, роль партии, которую население не избирало, и кадровый состав которой отбирался по номенклатурному принципу, начинала вызывать растущие сомнения по поводу того, кто уполномочил КПСС быть “рулевым”. Сама по себе советская традиция в этих новых условиях уже переставала быть аргументом.

Это не было ситуацией двоевластия, как полагают некоторые из современных коммунистических идеологов, это была ситуация быстрого перетекания реальной власти от КПСС к Съезду Советов. Это было видно и по аппаратным процессам: перетекание части аппарата ЦК КПСС в аппарат Верховного Совета, одновременно наполнявшегося новыми, более динамичными кадрами, и утрата мотивации деятельности у оставшейся части аппарата ЦК, резкое ослабление его аналитической, организационной и управленческой функций.

Вместе с тем, во внешних проявлениях это напоминало в каком-то смысле наличие двух политических фигур – фигуры Съезда и фигуры КПСС. Если уместны в таких случаях аналогии, то эта конфигурация в известном смысле похожа на то состояние, в котором находились английская и французская политические системы в периоды, предшествовавшие соответствующим революциям, когда на авансцену выдвигалось противостояние двух институтов: монархии и предпарламента.

Съезд Советов до буквальности походил на предпарламент и в смысле представительной (и законодательной) роли, и в смысле не до конца очерченного и потому не совсем ясного круга полномочий. Английская аналогия уместна еще и тем, что двойная конфигурация Съезд народных советов – и избираемый им (и регулярно ротируемый на очередном съезде, а их за два с половиной года существования съездов прошло целых 5) Верховный Совет – напоминала конфигурацию Долгого и Короткого парламентов. Аналогия с Англией и Францией предреволюционного периода дополняется также тем, что это был своего рода сословный предпарламент.

Дело в том, что представительный характер парламента (а именно в его направлении, как видим, развивался Съезд народных депутатов и Верховный Совет) раскрывается как в представительстве интересов населения в целом, так и в представительстве интересов его групп.

Линия развития политического плюрализма в позднесоветском обществе диктовала необходимость как-то обозначить это групповое представительство в условиях отсутствия политических партий. Решение, которое было найдено, состояло в голосовании по представительству на основе квот, предоставляемым КПСС и общественным организациям - как крупным (комсомол, профсоюзы), так и мелким (типа Союза обществ дружбы, комитетов солидарности и пр.) Именно в результате такого приравнивания, но с неравными квотами, этот советский предпарламент и приобретал сословный, точнее квазисословный вид (поскольку общественные организации не были, разумеется, настоящими сословиями, но с точки зрения ролевых функций исполняли их роль).

Такая квазисословная конфигурация была обоснована стремлением руководства КПСС сохранить ее руководящую роль на этом очевидном переходном этапе путем придания ей наибольшего относительного представительства на Съезде (дополненного представительством комсомола и профсоюзов, внутри которых руководящая роль партии сохранялась в неизменном виде). Но одновременно юридическое приравнивание компартии к общественным организациям лишало ее монополии на руководящую роль. Т.е. структурно-функционально КПСС превращалась из решающего механизма управления в простой, пусть и численно преобладающий элемент системы власти. Управляющие же функции переходили к Верховному Совету и, соответственно, к его президиуму.

Именно на этом этапе, а никак не ранее произошло превращение политической системы из тоталитарной в авторитарную, если исходить из принципов механизма управления системой.

Здесь необходимо сделать некоторое методологическое отступление, чтобы разъяснить суть этого механизма.

В индустриальную эпоху авторитарные системы выглядят анахронизмом, являясь адекватным выражением политических отношений прежнего, доиндустриального периода развития. Тем не менее, чисто количественно они настолько вписаны в нее, что преобладающее число государств – членов ООН до сих пор характеризуется наличием в них авторитарных систем, главным образом за счет развивающихся стран.

Уже одно то, что именно развивающиеся страны характеризуются преимущественно авторитарными системами, указывает на их переходный характер. Авторитаризм, как показывает опыт государств Латинской Америки, Японии, Южной Кореи, Тайваня, Малайзии и целого ряда других государств является удобной формой не только для мобилизации общества с целью ускоренной индустриализации и структурной модернизации, но и накопления элементов либерально-демократического порядка, создающих инфраструктуру демократического общества. К тому же в условиях такого переходного авторитаризма, как подчеркивает ряд исследователей, опираясь на опыт многих из перечисленных стран, накопление либеральных ценностей и структурных элементов (свободы, индивидуализма, частной собственности и пр.) происходит опережающее по отношению к демократическим формам и структурам. Это дает преимущество в смысле внутренней наполняемости демократических структур: когда общество переходит от авторитарной системы к демократической, основанной на свободных выборах, разделении властей, оно имеет уже к этому времени развитые структуры гражданского общества, практически сформированный институт общественного мнения и т.д., что в значительной мере гарантирует от выхолащивания демократии в чистую формальность, чреватую угрозой возврата к авторитаризму.

Обратные примеры так называемых ‘failed states’ (несостоявшихся государств) – Нигерии, Пакистана на протяжении практически всего периода независимости, а также стран Латинской Америки в периоды военных диктатур – Чили, Аргентина, Бразилия – только подтверждают это правило. Переход к демократии, когда либеральные ценности, структуры гражданского общества не сформированы, чреват неустойчивостью демократических форм и таит угрозу авторитарного переворота. Тогда, как это не покажется на первый взгляд парадоксальным, авторитарная диктатура доделывает эту работу. Если это ей удается, новый переход к демократии оказывается прочным – и это подтверждается опытом перечисленных латиноамериканских стран. Если же нет, общество обречено на системную нестабильность, на “дурную бесконечность” смены режимов – от демократии к диктатуре и вновь к неустойчивой демократии, как это было до самого последнего времени с Нигерией и Пакистаном.

Описываемые черты переходного авторитаризма, а также то, что авторитарный механизм выполняет функцию сохранения устойчивости системы в переходный период, актуальны и для проблематики перехода от тоталитаризма к демократии.

До описываемого периода развития советской системы существовали практически только две модели такого перехода – испанская и португальская. (Германия и Италия не в счет, поскольку переход к демократии там происходил в условиях действия мощного внешнего фактора – наличия оккупационного режима). Испанская модель в данном случае выступает как наиболее “чистая”. Последние годы правления Франко показывают любопытнейший, до сих пор уникальный пример “перестройки” тоталитарной модели в авторитарную путем постепенного снижения роли фалангистской партии, перехода тотально-республиканского режима в режим своеобразной наследственной монархии и т.д., т.е. перевода механизма в авторитарное русло. Параллельно шли процессы постепенной либерализации общества, и только затем, когда эти структуры относительно устоялись, были открыты шлюзы демократизации: легализация партий, выборы в парламент и т.д. В Португалии же этот переход, который намечался после смерти Салазара и прихода к власти Каэтану не удался. Произошел революционный важный переворот и на его базе быстрый переход к демократии. Поэтому в течение первого десятилетия демократическая модель отличалась крайней неустойчивостью, и ее сохранению способствовали не столько внутренние, сколько внешние факторы: начавшийся кризис мировой социалистической системы, включение Португалии в систему связей в рамках Европейского сообщества и т.д.

Применительно к советской системе некоторые, главным образом отечественные авторы, отмечают, что процесс ее перерождения из тоталитарной в авторитарную начался достаточно давно (одни датируют это началом “хрущевской оттепели”, другие более поздними периодами), очевидно, принимая в качестве критерия некоторое смягчение режима.

С позиций, рассматриваемых в данном учебнике, такой подход оказывается неприемлемым, поскольку он берет за критериальную основу внешние проявления и количественный (точнее, оценочно-количественный: мягче – жестче), оставляя в стороне внутреннюю структуру и механизм функционирования.

На самом деле, проблемы авторитаризма вплоть до описываемого периода касались лишь характера политического режима, не затрагивая сути внутрисистемных связей.

Вообще для тоталитарного общества является характерным, что власть в ее конечном, крайнем выражении персонифицируется, приобретает авторитарный вид в виде вождя, который, как правило, является и лидером правящей авангардной партии. Это еще одна общая черта, объединяющая авторитарные и тоталитарные системы и происходящая от пирамидального характера политического устройства. Естественно, что сюда же вписываются и авторитарные методы управления.

Но на этом сходство кончается. Принципиально механизм управления раскрывается уже на том уровне, что будучи более мягкими (как в Восточной Европе) или более жесткими (как в СССР, Китае, Северной Корее, Вьетнаме) по режиму работы этого механизма, все социалистические государства оказывались в рамках общей тоталитарной системы. Более того, в самом СССР режим управления мог меняться: например, формально функциональное разделение властей в персонифизированном виде имело место даже при И.Сталине, а переход к правлению нового вождя, как правило, характеризовался периодами коллективного руководства. Причем такие периоды были достаточно длительными: из одиннадцатилетнего периода “хрущевской оттепели” он занимал 4 года, а из восемнадцатилетнего брежневского периода – целых десять лет, причем отдельные черты этого коллективного руководства сохранялись весь период и особенно резко обнажились непосредственно перед смертью этого вождя. С другой стороны, в период правления К.Черненко пропаганда явно подчеркивала персонифицированные, авторитарные черты правления, что явно контрастировало с самой фигурой исполнителя этой роли.

Все это показывает, что механизмы и импульсы персонификации исходят не от самой фигуры правителя и не сосредоточиваются в нем, а, напротив, возникают изнутри системы, проецирующей образ главного назначенца, естественно, не без влияния и его индивидуальных возможностей оседлать волну этого импульса.

Правда, отдельные тенденции в сторону авторитаризма обозначались в разные периоды, например, при превращении И Сталиным секретариата, и , соответственно, аппарата ЦК в главную аппаратную управления; при совмещении Н. Хрущевым должностей 1-го секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров; при совмещении Л. Брежневым должности генсека и Председателя Президиума Верховного Совета. Во всех этих случаях происходила определенная модификация политического режима, во всех этих случаях происходило создание особого, неподконтрольного системе и подчиненного непосредственно фигуре правителя аппарата (например, института помощников и т.д.), но общесистемного воздействия эти модификации все же не оказывали. В крайнем случае, они приводили к изменениям, не менявшим ни характера, ни, тем более, модели системы.

В данном же случае, о котором идет речь, происходило существенное изменение в общей структуре и характере системы, когда рушатся и убираются одни опоры конструкции и начинают появляться качественно иные. Именно такие изменения происходили в 1989 году.

Каковы основные черты механизма этого изменения?

Во-первых, центральной становится фигура М .Горбачева, но уже не как генсека, а как главы представительной власти (пока еще представителя Президиума Верховного Совета) – при тающем на глазах функциональном и изменившемся структурным положением партии: она уже перестала быть главной опорной конструкцией системы, хотя и сохраняет отчасти функциональную роль движителя процесса, однако уже не монопольную, как прежде.

Во-вторых, импульсы движения, изменения исходят не столько от партии (и даже вовсе не от нее), а от руководящей персоналии и ее окружения, а это уже явный признак перехода в реально авторитарный режим функционирования системы.

В-третьих, при планировании республиканских, региональных и местных выборов вводится разрешение и даже рекомендация партийным секретарям соответствующих уровней баллотироваться в главы исполнительной власти. А это – уже дальнейший решительный поворот всей системы в сторону авторитаризма – создание персонифицированной вертикали исполнительной власти.

Этот процесс завершился уже в 1990г., когда состоялись выборы, и вертикаль исполнительной власти была легитимирована их результатами, а вершина этой пирамиды увенчалась введением также в 1990г. поста Президента СССР, избранного Съездом Народных депутатов.

Параллельно с этим внутри самой КПСС развивались процессы, которые вели к ее внутреннему расколу, вернее к институционализации тех идейно-политических течений, которые развивались в ней в течение длительного времени, получили структурную иституционализацию в рамках СМИ.

Речь, таким образом, шла о завершении процесса структурной институционализации, оформлении идейно-политических течений, в том числе юридического, в виде многопартийности.

Федерализация КПСС, выделение республиканских партийных организаций в самостоятельные стимулировало этот процесс, превращая эти организации из части интернациональной структуры в национальные, меняя тем самым их не только структурно-функциональную, но и идейно-политическую суть.

Часть ретроградных (если угодно, консервативных) элементов внутри российской части КПСС под лозунгом “устранения исторической несправедливости” потребовала немедленного создания республиканской компартии, что, с одной стороны, устраняло кажущуюся внутреннюю несуразность советской партийной системы, заключавшейся в отсутствии самостоятельной организации в крупнейшей, более того, стержневой советской республике. С другой стороны, такая “несуразность” была глубоко продуманным актом со стороны создателей советской системы, поскольку наличие российской парторганизации вело к созданию двух центров внутри одного и, таким образом, разрушало систему изнутри.

Поэтому, какими бы мотивами ни руководствовались авторы проекта КП РСФСР, они уже заложили детонатор во взрывное устройство всей союзной системы, и фактически оставалось только нажать на кнопку.

Механизм ускорения центробежных тенденций уже действовал вовсю, таким образом, по всем направлениям, и новая система, которая обретала только отдельные структурные черты, в том числе необходимые для обеспечения стабильности авторитарные структуры и закладываемые, но отнюдь не сформировавшиеся, весьма аморфные и структурно неопределенные элементы институтов демократического типа, была не в состоянии стать их противовесом.

Показателем этого стали не только события в Восточной Европе, но и растущие проявления политико-техногенной катастрофы внутри самого Союза: на Кавказе и в Прибалтике уже прозвучали первые сигналы развития событий, которые система была не в силах удержать.

Но, пытаясь направлять усилия прежде всего в наиболее логичном направлении – в действиях и решениях по укреплению и стабилизации самой системы, прежде всего в ее центральных структурных и функциональных звеньях.

Одно из центральных мест в этом отношении заключалось в развитии нормативной базы в связи с тем, что именно в это период стало выясняться значение легитимизации политических процессов и новых (а также и старых) политических структур, (усиление значения юридической и политической легитимности власти, при нетипичном для прежних периодов развития советской системы, но теперь жизненно важном совпадении того и другого.

Такие понятия, как конституционализм, законодательное оформление политических структур и процессов, понятные стоявшим во главе процесса перемен юристам (М. Горбачеву, А. Лукьянову и др.), были совершенно новыми, применительно к советской политической системе и даже более того, применительно к традициям российской политической культуры.

В дореволюционной России конституционализм был всего лишь тенденцией, причем развивавшейся на относительно широкой (земской), но не пустившей глубоких корней основе.

Поэтому, ставший частью советской системы, конституционализм выполнял определенные функции (нормативно закреплял рамки существующей системы и отражал до известной степени суть существующих структур и взаимоотношений между ними), но все же эти функции были формальны и ограничены. Так, советские конституции никогда не были законами прямого действия, а провозглашаемые ими права и свободы не исполнялись, да и не подразумевали механизм их осуществления. В этом контексте значение диссидентского движения в том, что оно впервые в советской практике повернуло проблематику советской конституции в сторону политической и юридической легитимности. За что и подверглись репрессиям, ибо это в корне противоречило реальному механизму политической легитимизации в СССР (через волю и руководящие действия КПСС).

Однако теперь, когда процессы политической легитимизации уже пошли через открытую, индивидуально выражаемую коллективную волю всего населения и разнонаправленные политические предпочтения его групп (избирательный процесс) характер политической легитимизации, ее сущность и свойства коренным образом изменились. Роль писаных правил, признаваемых всеми, благодаря утверждению их либо большинством, либо избранными этим большинством депутатами, неизмеримо возрастало.

Отсюда изменилось отношение большинства населения к Конституции. Если раньше она не воспринималась как закон прямого действия, то теперь требования осуществления конституционных норм стали раздаваться со всех сторон. Не менее сильный политический эффект производили и любые принимаемые поправки в Конституцию: они немедленно воплощались в политическую реальность. При этом оказалось, что и прямое применение Конституции, и применение поправок к ней стали дополнительно стимулировать центробежные процессы, ускорять их. Тем самым становилось ясно, что процесс развала советской системы уже обозначился, наметились линии, по которым он идет, и осенние потрясения в странах Восточной Европы явились здесь лишь дополнительным детонатором: они более четко высвечивали советским акторам политического процесса и объективный вектор его развития, и направление их собственных действий.

Если 1989г. стал временем водораздела и обозначения линий развития процесса, то 1990г. – временем их реализации, институционализации и структуризации, а 1991г. – временем завершения и окончательного оформления его результатов.

Суверенизация союзных республик практически оформилась, включая суверенизацию республиканских структур КПСС. Положение Конституции СССР о праве наций на самоопределение вплоть до отделения и о праве союзных республик на выход из СССР, до этого бывшие простой формальностью, стали приобретать практический смысл, что со всей отчетливостью выявилось в позициях республиканских фракций на съездах народных депутатов.

Пытаясь приостановить этот процесс, или хоть как-то затормозить его, руководство страны (и КПСС), а вместе с ним и подавляющее большинство участников съездов народных депутатов солидаризировались с суверенизаторскими стремлениями автономий в составе союзных республик, выступивших за уравнивание их в правах с последними. В результате произошли такие явления, как раздел Чечено-Ингушетии на две республики, выход Чечни из состава РСФСР, а Нагорного Карабаха из Азербайджана при сохранении обеих республик в составе СССР. В более общем плане это явление получило название “парада суверенитетов”, когда почти вся масса автономной в составе РСФСР, практически уравнялось с ней в правах, и сохранение их в составе крупнейшей союзной республики превращалось в чистую формальность. В этом контексте фраза Б. Ельцина, сказанная им в период президентской избирательной кампании 1991г.: ”Берите суверенитета столько, сколько сумеете проглотить, но только оставайтесь в составе России” принимает совершенно иной смысл, чем это трактуется сегодня его многочисленными критиками. Суверенизация бывших автономных республик в 1990 –91г.г. приняла такой размах, что целостность Российской Федерации оказывалась под большим вопросом.

Стремление сохранить целостность СССР стало угрожать целостности союзных республик, а развал грозил принять полностью неуправляемый, хаотический характер. Поэтому руководители союзных республик, руководствуясь чувством политического самосохранения и сохранения управляемых территорий, пошли на установление прямых горизонтальных связей в обход Центра, подрывая тем самым базу его политической легитимности на уровне советского федерализма, который все более утрачивал свой федеральный характер, превращаясь по сути в конфедерацию.

В это время в КПСС уже организационно наметился и стал осуществляться раскол как по вертикальной, так и по горизонтальной линиям.

В январе 1990 г. прошел Съезд “Объединенного фронта трудящихся РСФСР”, принявший решение о создании республиканской компартии, апреле I съезд коммунистов России, принявший решение об ее организационном оформлении и, наконец, в июне – Учредительный съезд КП РСФСР.

В том же январе 1990 г. была создана Демплатформа в КПСС.

Учитывая тот факт, что Устав партии, основанный на учрежденном В. Лениным принципе демократического централизма, подобную деятельность запрещал (и вполне логично, что, ибо она раскалывала монолитное единство партии) и то, и другое должно было в соответствии с ним рассматриваться в терминах 20 –30-х годов как раскольническая, фракционная деятельность и как уклонизм. В первом случае – как лево-националистический уклон (ибо создание национальной партии в РСФСР противоречило интернационалистской природе КПСС и реально вело к расколу СССР), во втором – как правый уклон (но интернационалистский, ибо, как это не покажется парадоксальным, но именно либерально-демократическое течение в КПСС было чуть ли не единственным, придерживающимся последовательно интернационалистических традиций, и тем самым было основным, ярко выраженным наследником этой части генеральной линии партии). За этим, по традиции, должны были последовать партийные репрессии: исключение из партии.

Ничего подобного не произошло. Учредительный Съезд Компартии РСФСР был освящен присутствием М. Горбачева и его приветствием, Демплатформа пользовалась благосклонным вниманием со стороны партийного руководства, включая генсека.

На самом деле, ни фигура малоизвестного партсекретаря Краснодарского обкома И. Полозкова, возглавившего КП РСФСР, ни фигуры никому не известных Л. Шестаковского и В. Лысенко и более известного как передового рабочего, а отнюдь не как идеолога или теоретика, Н. Травкина, ставших лидерами Демплатформы, не имели даже тени харизмы партийных вождей, не имели они и сколько-нибудь заметного влияния в обществе или внутри партии. Все это были типичные назначенцы в русле номенклатурной традиции. Силу и уверенность в действиях им придавало то, что за ними стояли сильные фигуры в руководстве, начиная с Е. Лигачева, с одной стороны, и А. Яковлева – с другой.

Эти несколько ассиметричные на первый взгляд линии раскола окончательно институционализировались на проходившем в июле 1990г. XXVIII съезде КПСС, разрешившим существование платформ (т.е. фракций) внутри партии. По принципиальным вопросам съезд раскололся на радикально-консервативную и радикально-либеральную части, каждая из них охватывала чуть менее четверти партии. Формальное большинство центристов превышало, таким образом, 50%. Но это центристское большинство представляло собой не цементирующую основу, а то, что К. Маркс в русле французской политической традиции называл ”болотом”. Раскол КПСС стал очевидным практически для всех наблюдателей, которые еще вряд ли предполагали, что он закрывает историю КПСС, становясь последним ее съездом.

Но наиболее ярким событием на съезде стал даже не этот раскол, а выход из КПСС самых динамичных, набиравших харизму политиков, таких Б. Ельцин, Г. Попов и др. Кроме всего прочего, это показывало, что главные, определяющие судьбы страны политически события происходят уже не внутри КПСС, а вне ее рамок.

Действительно, политический курс и вектор развития событий определялся в 1990г. уже не КПСС, а съездами народных депутатов и Верховным Советом. Власть уже окончательно перетекла в эту структурную конфигурацию. Избранный Президентом, М. Горбачев стал прежде всего главой страны, а потом уже главой партии. Государственные и партийные должности поменялись местами по значению.

Это особенно подчеркивалось тем фактом, что была принята поправка к Конституции, означавшая отмену ее 6-й статьи (о руководящей и направляющей роли КПСС в обществе). Тем самым уже не только фактически, но и юридически коренным образом изменилось место и функциональная роль КПСС в политической системе, были открыты шлюзы для развития многопартийности. Соответствующие структурные изменения не замедлили сказаться.

В то время прессой был распечатан любопытный документ – ксерокопия записки А. Яковлева М. Горбачеву, где руководству КПСС предлагалось утвердить предложение Начальника 5-го Главного управления КГБ СССР Ф. Бобкова о создании Либерально-демократической партии Советского Союза во главе с В. Жириновским. Очевидно, такое решение состоялось, потому что ЛДПСС (позже ЛДПР) стала одной из первых (наряду с КП РСФСР) альтернативных КПСС политических партий. При этом внутренняя структура КГБ выступала в качестве фактического политтехнолога, а за этим просвечивала тенденция структурно-функционального отделения КГБ от КПСС, превращения ее в независимую структуру или, как выразились бы сейчас, в самостоятельного политического игрока.

Но все же наиболее важным для политической системы стали события, связанные с выборами республиканских съездов и советов всех уровней. Во-первых, эти выборы впервые происходили в обстановке юридически оформленного политического плюрализма. Во-вторых, они проходили не по квазисословной (т.е. квотной), а по прямой схеме: один человек – один голос, т.е. как прямые, всеобщие и тайные альтернативные выборы. Легитимность власти за счет этого увеличивалась многократно по сравнению с легитимностью сословного общесоюзного Съезда, Верховного Совета и избранного ими Президента СССР. Так, Б. Ельцин, избранный от округа, где за него голосовало несколько миллионов человек, становился политическим тяжеловесом по сравнению с любым деятелем общесоюзного масштаба, включая и М. Горбачева, в копилке которого было от силы несколько тысяч голосов. Этот факт плюс ничем не ограниченная альтернативность выборов стали факторами, определившими неограниченную политическую легитимность республиканских и местных властей во всех без исключения союзных республиках по сравнению со слабой и сомнительной легитимностью общественного центра.

Выборы, таким образом, не закрепляли ни авторитарных, ни демократических тенденций в общих рамках СССР, а закрепляли отдельные (будь то авторитарные или демократические) тенденции по линии республик. Эти выборы проходили по национальным, а не общесоюзному, политико-технологическим сценариям, причем в большинстве республик (включая и Россию) они вылились в противостояние коммунистов и оппозиции, и опять же в большинстве республик оппозиция эти выборы выиграла.

Поскольку, несмотря на разрешенный политический плюрализм строгих структур партийного типа у оппозиции не существовало, да и не могло оформиться за столь короткий срок, такими структурами, как правило, стали наскоро сколоченные аморфные общественно-политические структуры типа больших блоков. В большинстве случаев это были народные фронты. В России такой силой стало созданное на базе клубов избирателей, советов трудовых коллективов, диссидентских и правозащитных кружков, ставших появляться кое-где ростков свободных профсоюзов, Демплатформы КПСС, Межрегиональной депутатской группы народных депутатов СССР и многих других элементов движение Демократическая Россия.

При всей своей видимой аморфности, это движение оказалось достаточно мощным и динамичным, чтобы набрать около половины участников Съезда народных депутатов РСФСР. При этом следует отметить, что в отличие от других союзных республик, где уровень суверенизации компартий оставался по традиции формальным, демократическому движению в Российской Федерации противостоял не филиал КПСС, а достаточно суверенная национальная (и отчасти националистическая) КП РСФСР. Поэтому, когда в июне 1990 года Съезду народных депутатов была предложена декларация о суверенитете России, за ее принятие проголосовало подавляющее большинство депутатов, включая и коммунистов. Дополнительными политическими показателями функциональной и структурной суверенизации России стало избрание политического тяжеловеса Б. Ельцина Председателем Верховного Совета (что было невозможно без голосов части коммунистов, имевших небольшой численный перевес) и введение поста Президента РСФСР с назначением последующих всеобщих выборов.

Эта цепь событий заставляет некоторых историков и политологов датировать отсчет политической истории и политической системы современной (постсоветской) России 12 июня 1990г., временем принятия Декларации о суверенитете.

Признавая, что этот юридический акт положил начало окончательной суверенизации России и, соответственно, отпадению от СССР его главной составной части, мы все же считаем, что такой подход несколько утрирует и предваряет события: распад СССР не стал еще свершившимся фактом.

Предстояла еще целая цепь событий на этом пути, включая попытки центра удержать власть в Прибалтике, Грузии, Азербайджане и даже в центре, путем введения войск в Москву в декабре 1990г. (с объявлением в столице чрезвычайного положения), затем фактическое отпадение Грузии от СССР в начале 1991г., проведение референдума по вопросу о сохранении СССР 17 марта 1991г., избрание Б. Ельцина Президентом Российской Федерации 12 июня 1991г., наконец, Ново-Огаревский процесс с попыткой перевести СССР в режим конфедерации и приход к власти ГКЧП 19 августа 1991г.

Фактической кульминацией распада СССР и начала становления российской политической системы как отдельной стали события 19 – 22 августа 1991г., когда большинство союзных республик заявило о выходе из СССР, а российская власть продемонстрировала реальную легитимность на фоне ставшей политической ничтожной легитимности никем не избранного и неспособного осуществлять силовые функции государства руководства Государственного комитета по чрезвычайному положению СССР.

Юридически распад был оформлен через целый ряд актов: запрет КПСС, самороспуск Съезда и Верховного Совета СССР, Беловежское соглашение и, наконец, отставку М. Горбачева с должности Президента СССР.