Тема 6. Политический процесс и проблемы типологии политической системы исторической россии (до 1917 г.)

Как уже было отмечено несколько ранее, целый ряд явлений политической жизни современной России заставляет обратить внимание не только на советский, но и на досоветский период развития политических систем в России.

Такие проблемы, как соотношение авторитарной и демократической традиций, роль бюрократии и ее характер и типологические особенности, взаимодействие социальных и политических структур и типологические особенности генезиса и строения последних и, наконец, типологические особенности политической культуры – все это не случайно находится сегодня в центре внимания не только историков, но и политологов. Мотивы возрождения отчетливо присутствуют в сегодняшней политической жизни и активно влияют на ее ход. В этой связи актуален не только круг вопросов, связанный с тем, что приемлемо и что неприемлемо из исторического опыта и исторических традиций для современной России, но и более глубокие содержательные проблемы, такие как генотип исторического развития, степень оптимальности той или иной ее стадии, адекватности типа политической системы характеру исторической эпохи, причины и характер кризиса и краха сложившегося типа политического устройства и т.д.

В этой связи попытки клонирования определенных традиций на современном “постмодернистском” политическом пространстве вызывают также ряд фундаментальных вопросов, связанных с тем, как корневой отрезок этой традиции приживется на новой почве и какие всходы он даст.

В центре дискуссий об исторических традициях и их сегодняшнем значении почти неизменно оказывается вопрос о соотношении авторитаризма и демократии в государственном устройстве и политической организации общества в истории России. При этом скорее аксиоматичным, чем дискуссионным является само утверждение об авторитарном характере государственного устройства, но вот влияние и инструментальная, структурно-функциональная роль демократических тенденций на разных этапах его развития далеко не столь очевидна, хотя, даже, если ограничиться беглым изучением работ трех крупнейших российских историков – Карамзина, C. Соловьева и Ключевского, - это влияние и роль убедительно показывается ими на всем протяжении российской истории.

Для начального периода русской истории характерна возникающая уже на этапе становления государственности дихотомия моделей государственного устройства – демократической и авторитарной. Первая была строго локализована пределами Новгородской и Псковской республик, причем оказалась достаточно устойчивой, сохраняясь на протяжении нескольких веков, вплоть до ее жестокого искоренения в период царствия Ивана Грозного.

Политическая организация на основе принципов прямой демократии с определенной степенью разделения властей при подчинении исполнительной власти законодательной делает эту “новгородскую” модель (разумеется, известными поправками) достаточно актуальной применительно к решению проблем местного самоуправления. Сочетание устойчивости этой модели с ее замкнутостью дает возможность характеризовать ее как закрытую и имплозивную. Примечательно, что княжеское правление, начатое Рюриком именно в Новгороде, не пустило там корней и не имело продолжения.

Зато укоренилось княжеское правление рюриковичей в Киеве, и эта модель, носившая изначально авторитарную тенденцию как системообразующую, в то же время имела отчетливо открытый и эксплозивный характер.

Открытость формирующейся системы имела как внутрисоциумную, так и внешнюю направленность. В сочетании с эксплозивностью она выражалась, во-первых, в том, что эта авторитарная модель динамично поглощала социум, формируя его в соответствии с заложенными в ней принципами генотипа. При этом авторитарная пирамида власти как бы надстраивалась над социумом, оформляя его в политические рамки государственности, но при этом длительное время сохранялись и существенные элементы патриархальной демократии – вече, сходы и пр., т.е. первичные формы представительной (и отчасти законодательной) власти, вписанные, однако, в эту пирамиду и подчиненные ей. “Народ славянский, хотя и покорился князьям, но сохранил некоторые обыкновения вольности”, - отмечал в этой связи Карамзин.

Во-вторых, эта открытость и эксплозивность проявлялась в постоянной и относительно успешной внешней экспансии, при которой шло не только присоединение, но и активная ассимиляция как славянских, так и иных племен и этнических групп в рамках расширяющегося геополитического пространства Киевской Руси.

Обратной стороной динамического развития этой модели стала ее неустойчивость, выразившаяся через проблемы ее внутреннего структурирования. Период раздробленности, внешне очень схожий с тем, как он протекал в Западной и в Центральной и других частях Восточной Европы, принес иные исторические результаты.

Если в странах, расположенных к Западу от Киевской Руси, уже в XI – XII веках проявляется отчетливая тенденция к смене модели, находящая выражение в абсолютизме с его жесткими государственными границами, сословной иерархией и другими тенденциями, характеризующими общее направление в сторону замкнутости и имплозивности и приводящими в конечном итоге к становлению национальных государств, то Восточнославянское государственное образование становится в этот период все более внешне и внутренне аморфным, с тенденцией ослабления и центральной власти, перетекания ее от одного геополитического центра к другому, при общем ослаблении военно-политического потенциала и внешних границ.

В этих условиях фактором если не системообразующим, то, по крайней мере существенно повлиявшим на характер политического устройства, да, можно без преувеличения сказать, и на сам генотип последующей политической системы России, оказалась ситуация, сложившаяся в период татаро-монгольских завоеваний и, в особенности, в период господства Золотой Орды.

Феодальная раздробленность не исчезла, но оказалась под общим колпаком крупного централизованного государства. Само это состояние вело к тому, что, по выражению Карамзина “внутренний государственный порядок изменился, все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезло”.

Вместе с тем, хотя управление внешне носило достаточно жесткий характер, а всякое неподчинение, неуплата дани, а тем более восстание против власти татаро-монголов каралось с предельной жестокостью, последние практически не вмешивались не только в дела внутреннего управления русских княжеств, в их внутриполитическую жизнь, но даже и во взаимоотношения между ними, если это не несло угрозы существованию, целостности и безопасности Орды. Более того, это внешнее управление способствовало складыванию ряда факторов становления последующей российской государственности. Так, Орда обычно поддерживала наиболее сильные и динамично развивавшиеся княжества хотя бы потому, что они были способны платить большую дань. Сами понятия «царь», «царство», «самодержавие», характеризовавшие последующий тип государственного устройства и политической системы в целом, складывались в этот период, который можно охарактеризовать как период прорастания централизованной российской государственности под оболочкой господства Золотой Орды. Это, а также тот факт, что правители Орды не только не препятствовали, но даже способствовали (исходя из потребностей своей, как видим, достаточно гибкой модели управления) численному росту и усилению влияния православного духовенства во многом определило не только форму, но и тип последующей государственности России. К этому следует прибавить, что, прорастая сквозь тело Золотой Орды, эта становящаяся новая государственность впитывала в себя многие формы и методы управления, которые были установлены монголами, будучи, в свою очередь почерпнуты ими у завоеванных ими цивилизованных народов, прежде всего Китая и Центральной Азии (чего стоит один только факт, что только из Китая ими была прямо вывезена большая группа чиновников для написания законов и установления системы правления в Орде). А вместе с формами и методами управления впитывались, несомненно, и соответствующие им элементы политической культуры. Таким образом, мы выходим прямо на генотип российской государственности, который в достаточно определенной конфигурации сложился при Иване III.

Женитьба царя на византийской княжне Софье Палеолог, почти совпадающая по времени с крушением Византийской империи, освящение этого факта и самой государственности России православным духовенством при более или менее окончательном превращении государственности в государство, причем практически сразу в форме империи – все это придает понятию “третий Рим” почти буквальное значение.

Иначе говоря, Московское царство уже в период своего начального становления имело генотипические черты открытой, эксплозивной политической системы, нацеленной на постоянную геополитическую экспансию с жесткой авторитарной системой управления, отчасти воспринятой у татаро-монголов, но привнесенной на более гомогенную русскую почву с ее вертикалью власти, сложившейся еще в княжеский период. Но, в отличие от того, предыдущего периода в этой модели был заложен значительный заряд прочности, устойчивости и способности к саморазвитию.

Это не значит, что сложившаяся система не была подвержена болезням, кризисам, периодам крайней неустойчивости. Однако, проходя через эти критические периоды, она обнаруживала способность к определенной модификации, изменению, внутреннему развитию и, главное, к почти непрерывной геополитической экспансии, что, очевидно, было адекватно ее генотипу. Более того, в этом своем оформлении и внутренней структуре она достаточно адекватно вписалась и в длительную историческую эпоху, лишь к концу XIX в. столкнувшись с системным кризисом, преодолеть который эволюционным путем, посредством внутренней модификации она оказалась не в состоянии.

В связи с этим представляется полезным рассмотреть принципиальные черты хотя бы некоторых из основных этапов ее развития, обращая особое внимание на критические точки этого развития, механизмы их преодоления, модификации всей системы и ее структур.

В описываемом виде политическая система исторической России изначально, на выходе из Средневековья представляла собой определенную оппозицию абсолютистским моделям Западной Европы (типа Англии, Франции и даже Испании): это была самодержавная империя, а не формирующееся национальное государство. Но ее внутренняя структура и методы политического функционирования тяготели к закрытости, чем, на первый взгляд, походили на черты западноевропейской модели. Однако при более внимательном рассмотрении проступают существенные различия структурно-функционального порядка.

В Западной Европе оформляются сословия, а монархия вырастает над сословиями, выступая в качестве верховного арбитра для решения противоречий между ними. Иначе говоря, разделение сословий в конечном итоге ведет к разделению властей, а государство, монархия выступает в качестве верховного арбитра. При всем различии конкретных моделей (прежде всего, французской и английской) эта тенденция приводит в конечном итоге повсеместно к отделению государства от общества, выделению особого политического слоя (бюрократии) и оформлению особых политических интересов больших социальных групп (классов и слоев).

В России же ничего подобного не происходит. Политическая пирамида вырастает сверху вниз, генезис сословий тоже. В этом контексте становится ясной направленность жестких действий Ивана Грозного по подавлению и истреблению старой аристократии княжеско-боярского толка, рассматривавшегося им в качестве конкурента и угрозы монаршей власти (в том же русле лежит и кровавое подавление вольности Новгорода и Пскова). Гомогенность пирамиды власти достигается за счет выстраивания новой аристократии, дворянства (от возникшего при Андрее Боголюбском понятия “двор” в смысле “дружина”) как в принципе служивого сословия, на которое целиком переносится унаследованная от Древней Руси поместная система, т.е. раздача земель во владение. Дворяне, таким образом, в отличие от старой аристократии, бояр, находились в личной зависимости от монарха, что на практике означало возможность лишения не только привилегий, но и поместной собственности. А на нижнем этаже пирамиды располагались находившиеся в личной зависимости от дворян крестьяне, которые были не только земледельческим, но также и служивым сословием (и в смысле того, что они обязаны были выделять рекрутов от каждого крестьянского двора, и в смысле того, что они могли быть мобилизованы на разного рода гражданскую службу). Следует лишь добавить, что в данном случае личная зависимость означала, что не отдельные крестьяне, а крестьянская община была в зависимости лично от помещика.

Жесткие меры Ивана Грозного привели лишь к начальному оформлению пирамиды власти, поскольку они не смогли все же окончательно ликвидировать боярского сословия, сохранявшего, еще достаточно силы и независимости. Кроме того, именно в этот период в систему российской государственности встроилось еще одно важное сословие – казачество, до этого выступавшее в качестве независимой субэтнической группы, находившееся на границах Русского государства и не подчинявшееся ему, а находившееся с ним в своеобразных партнерско-союзнических отношениях. Особенностью этого сословия было то, что оно, имея с крестьянством общие черты земледельческо-служивого сословия, в то же время сохраняло черты общинной вольности, кстати, не искорененные на всем протяжении последующего существования Российского государства вплоть до 1917г.

Попытка внедрения жесткой вертикали власти на тот период оказалась конечной, ибо после смерти Ивана Грозного централизованная власть стала распадаться, страна вступила в полосу смутного времени. Особенностью политической организации общества этого периода, длившегося несколько десятилетий, было относительное равновесие между четырьмя основными социально-политическими элементами – общиной, боярством и казачеством. Основные вопросы, в том числе и вопросы государственного управления, решались путем достижения согласия между главными сословиями. Формой решения этих вопросов стал Земский собор, созывавшийся из представителей основных сословий.

Именно Земский собор избрал на царствие Михаила Романова, что положило конец периоду смутного времени и ознаменовало собой начало 300-летнего правления царской династии.

Казалось бы, именно в этот период Россия была как никогда близка по своей политической структуре к общему направлению развития к западноевропейской модели, даже в чем-то опережая ее: факт избрания монарха ставил его в зависимость от сословий, которые в этот период были совершенно самостоятельны, а их особые политические интересы представлены на Земском соборе, монархия же легитимизировалась через общую волю сословий, выраженную посредством решения Собора.

Тем не менее, не случайно именно этот период обычно почти единодушно характеризуется исследователями русской истории как период чрезвычайной слабости Российского государства, чреватый угрозой его распада и крушения.

Очевидно, это происходило потому, что хрупкое межсословное равновесие, характерное для периода смуты, коренным образом противоречило генотипу модели политической системы, сформировавшемуся во время правления Ивана III и Ивана IV (Грозного), и вело не к модификации, а к разрушению модели и, соответственно, к распаду государственности.

Поэтому выход из смутного времени, формально реализовавшийся через сохранение равновесия и политического компромисса, означая фактически нарушение этого равновесия и возвращение к генотипу, заложенному ранее, но при существенном изменении внутренней структуры системы. Причем направление этого изменения и его формы также соответствовали генотипу. По выражению современного исследователя В.Б. Пастухова, “Россия вошла в смуту земским, а вышла из нее дворянским государством”.

Нарушение межсословного равновесия в пользу самодержавия и дворянства происходило не сразу. Не только Михаил Романов, но и его сын Алексей, и внук Петр I избирались на царство Земским собором. И лишь последнему из них удалось окончательно подорвать это равновесие и, опираясь на дворянство и ликвидировав полностью боярское сословие, вернуть систему к той пирамидальной конфигурации, которая столь явно обозначилась уже при Иване III. Поэтому самодержавная империя, приобретшая законченный структурный вид именно при Петре I, содержательно существенным образом отличалась от европейского абсолютизма, хотя внешне характер реформ, их модернизаторская направленность, прямые структурные и функциональные заимствования – все это, казалось, обрекало российскую модель на полную или почти полную унификацию с воображаемыми западными прототипами.

В рамках этой пирамидальной структуры другие сословия, например, купечество, вписывались внутрь пирамиды, а не существовали параллельно ей. Система откупов придавала купечеству не столько внешнее, сколько сущностное сходство с дворянством: она по сути превращала их в служивое сословие, выполнявшее определенную государственную функцию, за что и получало откуп как модифицированное применительно к роду деятельности, но идентичное по сути право на владение и распоряжение собственностью.

Соответственно и рабочие мануфактур или уральских металлургических заводов по своему положению в этой общественно-политической структуре существенно не отличались от крепостных крестьян.

Бюрократия, в отличие от европейской, формировалась не как внесословная или межсословная структура, связанная с управленческой службой, а как структура, складывавшаяся внутри дворянского сословия, причем как своего рода ядро этого сословия, наиболее ярко выражавшее общесословную служиво-управленческую функцию. Это подчеркивалось введенной Петром I табелью о рангах, в соответствии с которой чины гражданской службы полностью коррелировались с воинскими званиями, а попавший в чиновники выходец из другого сословия мог дослужиться до личного и даже наследственного дворянства. Само понятие чиновничества выражало суть этой структуры, динамично разраставшейся по мере расширения и развития Российского государства.

Единственным элементом, который не вписывался в эту пирамидальную конфигурацию, было казачество. Существуя как бы отдельно от этой пирамиды и даже параллельно ей, подчиняясь непосредственно монарху (или назначенному им наказному атаману, часто представителю или члену властвующей семьи), причем по гибкой, а не жесткой схеме управления, казачество казалось до экзотичности несистемным элементом системы и поэтому нередко либо опускалось при описании функционирования модели, либо описывалось именно как некий экзотический ее элемент.

Между тем, казачество, как видно из предыдущего описания, стало элементом системы уже в период складывания ее генотипа, играло важную роль в ее функционировании в период смутного времени, и во все последующие периоды его роль и место в системе нисколько не уменьшались.

Своей архитектурной “внесистемностью” оно вносило диспропорцию в общую картину пирамидального равновесия, нарушало ее. И это нарушение порою выражалось в деструктивных действиях таких, как восстание С.Разина и Е.Пугачева. Но все же стоит отметить, что эти разрушительные периоды активности казачества были всего лишь эпизодами в 300-летней истории Дома Романовых и в почти 500-летней истории государства, если отсчитывать ее со времен формирования Московского царства. Во все остальное время казачество проявляло себя как вполне системная структура, если рассматривать его не сточки зрения архитектоники, а с точки зрения функциональности.

Фактор казачества являет собой яркое подтверждение тезиса Д.Истона о том, что политическая система может поддерживать неравновесие для целей своего функционирования и развития.

Сформировавшись как особая структура на стыке кочевых и оседлых народов, казачество сочетало в себе элементы того и другого. Имея в себе черты, близкие не столько к западному рыцарству, сколько к йеменским баду аль-вудьян (бедуинам долин), черкесам и мамлюкам в Османской империи, гуркхам и отчасти сигхам в Индии в смысле сочетания оседлости и кочевой мобильности, казачество оказалось идеальным инструментом не только завоевания, но и освоения новых земель. Эта динамическая функция была глубоко адекватна некоторым сущностным характеристикам Российской империи, прежде всего ее эксплозивному, экспансионистскому характеру.

Империя, начиная с Ивана Грозного, активно использовала этот инструмент. Завоевание земель на Востоке и отчасти на Юге, вплоть до среднеазиатских походов генерала Скобелева в конце XIX – начале XX в.в., происходило преимущественно не силами регулярной армии, а силами казачества. Русско-турецкие и кавказские войны составляли скорее исключение, чем правило, но и здесь казачество использовалось активнейшим образом наряду с регулярной армией. Что касается второго элемента в расширении империи – освоения новых земель, то здесь роль казачества была безусловно доминирующей. Причем не только в том смысле, что будучи особым служивым сословием, сочетающим в себе качества воина и свободного землепашца, казачество быстро и эффективно экономически осваивало сами земли, но также и в том, что оно являлось инструментом имперского этногенеза, активно участвуя в процессах ассимиляции завоеванных или присоединенных этнических групп.

Любопытным элементом внутренней динамики было то, что ряды казачества постоянно, вплоть до реформы 1861г. пополнялись главным образом за счет беглых крепостных крестьян и отчасти за счет преследуемых выходцев из других, прежде всего низших сословий, получавших свободу, права и даже некоторые привилегии, обретая статус казака.

Таким образом, казачество было еще и инструментом снятия излишнего напряжения, которое образовывалось внутри основной пирамидальной структуры, особенно в ее нижней части за счет чрезвычайно жесткой крепостной зависимости.

При всех своих негативных, слабых (и, как полагали революционеры, уродливых) чертах, которые выявились позднее, Российская империя, очевидно, была одной из самых эффективных моделей политических систем доиндустриальной эпохи. Для этого достаточно взглянуть на карту исторической России, чтобы убедиться в том, что функция геополитического расширения, функция экстенсивного развития была ею исчерпывающе освоена. При этом в течение длительного времени системе удавалось поддерживать динамическое равновесие и сохранение существующей модели, что возможно только за счет сочетания экстенсивных и интенсивных факторов развития.

Вместе с тем, последние требовали модификации системы, структурных политических реформ, что стало очевидным уже к концу XVIII в., когда экстенсивные факторы развития были, при достигнутых геополитических размерах, практически исчерпаны.

Поэтому первые попытки реформ или, по крайней мере, их проекты возникли еще в период правления Екатерины II. Причем выдвигались они не только со стороны оппозиционеров (Радищева и др.), но возникали и в недрах самого двора, включая написанный рукой императрицы проект освобождения крестьян. Любопытно, что эти проекты встречали сопротивление со стороны прежде всего дворянства, причем его наиболее просвещенной части, например, Дашковой и др., мотивировавших свою позицию тем, что сначала неплохо было бы дать вольности самим дворянам, а затем уж думать о холопах. Эта, на первый взгляд, незначительная политическая деталь имела глубокий смысл с точки зрения структурной характеристики системы: объективные цели модификации, иначе говоря, реформирования, диктовали необходимость ослабления точек натяжения и усиления гибкости связи не в одном, а сразу в нескольких звеньях чрезмерно жесткой структуры. Дворянство не меньше, чем крестьяне, нуждалось в личной вольности и закреплении прав собственности. То же касалось и других сословий – купечества, мещан и т.д.

Пока это препятствие не было устранено, все попытки изменения, будь то проекты реформ Сперанского при Александре I или восстание декабристов, наталкивались на жесткое солидарное сопротивление большинства высшего сословия и были обречены на неудачу.

Историки обычно мало обращают внимания на тот факт, что именно в период правления Николая I происходила существенная, эволюционная модификация общественно-политических отношений в верхних слоях общества, размывания жесткости связей в том числе и за счет коррупции, блестяще описанная Н.В. Гоголем в “Ревизоре” и “Мертвых душах” и отчасти Гончаровым в “Обломове”. Именно это в немалой мере сделало возможными реформы 1861г.

Что касается значения реформ для развязывания динамизма интенсивных факторов развития и вступления России в индустриальную эпоху, а также самой динамики внутреннего роста, одно из лучших в современной политической литературе описаний этих факторов и процессов можно встретить в упоминавшейся книге З.Бжезинского “Между двумя веками”. Давая в качестве иллюстрации сравнительную динамику экономического роста в конце XIX – начале XX в. в. с динамикой народнохозяйственного развития СССР в период индустриализации, автор не просто демонстрировал в ней превосходство темпов первой перед последней, но, показывая воздействие качественных интенсивных факторов роста, показывал воздействие политических механизмов на развитие других общественных сфер, в том числе экономики, которая традиционно рассматривается марксистами в качестве главного фундамента любого роста.

Реформа 1861г. привела к существенным структурным изменениям в политической системе страны. Одним из главных было то, что общественные слои (не только крестьяне, но и дворянство, чиновничество, купечество, мещанство) обрели юридическую и фактическую независимость. Это вело не только к количественным изменениям (доля и степень влияния одних слоев относительно сокращались, других – динамично возрастали), но и к быстрому оформлению их политических интересов. Появились новые слои (разночинная интеллигенция, купечество, промышленные рабочие, пауперы), функциональная роль ряда существующих слоев быстро менялась (так, купечество из служивого откупного сословия превратилось в торгово-промышленный слой).

Таким образом, в течение достаточно короткого по историческим меркам периода (40 – 50 лет) система структурно существенным образом модифицировалась, коренным образом изменился и характер внутриструктурных и межструктурных взаимодействий. В то же время общий характер системы, ее политическое оформление, структура управления и формы взаимодействия между властью и обществом не претерпели существенного изменения, сохраняя архаичный – и по меркам эпохи, и по меркам произошедших внутренних структурно-функциональных изменений – характер.

Появление политических партий, выражавших интересы оформившихся – взаимодействующих и противодействующих слоев, завершало процесс оформления внутренних структурных изменений. Политическое противоборство, не находя легального выхода через взаимодействие с системой, не имея возможности эволюционно изменить ее, стало быстро разрушать ее опорные структуры. Система в целом не поддавалась модификации, она была обречена на разрушение.

Вместе с тем, политические партии, формировавшиеся главным образом в столицах и других крупнейших центрах, весьма опосредованно выражали реальные процессы, происходившие в глубинах общественно-политической структуры, и поэтому для всех них весьма актуальной была проблема союза, смычки с теми общественными слоями, интересы которых они по идее выражали или пытались выражать.

В связи с этим стоит обратить внимание на две основные тенденции прямой демократии, самоуправления, которые активно развивались и воздействовали на политический процесс в пореформенный период.

Первая, наиболее заметная – система земств. Продолжая, казалось, внешне почти утраченную традицию представительных демократических форм России, земства в пореформенное время получили бурное развитие, охватив значительную часть страны. С земской системой связано было не только прямое представительство общественных интересов, но и многие формы общественной самодеятельности, включая экономические, а также здравоохранение, образование и пр. В рамках земской системы отчетливо пробивала себе дорогу тенденция разделения властей. Не случайно, что именно на земской почве произросли наиболее крупные либеральные партии – кадеты и в меньшей степени октябристы. Тенденция русского либерализма, таким образом, вовсе не лишена была социальной почвы, как это пытались представить его радикальные оппоненты.

В свою очередь, партии радикального спектра, формировавшиеся из среды разночинной интеллигенции, были как раз гораздо менее непосредственно связаны с теми социальными слоями (классами), на представительство интересов которых они претендовали.

Первое радикальное течение - народничество – стремилось выражать интересы крестьянской общины, но для этого оно вынуждено было “идти в народ”, чтобы установить контакт с тем слоем, за “дело” которого оно боролось.

Из народничества так или иначе (либо прямо продолжая его линию, либо порвав с ней) выросли основные политические партии социалистического направления – социал-демократы и эсеры.

Последние являлись наиболее последовательными продолжателями линии радикального народничества, ориентировались на союз с общинным крестьянством и в конце концов все же осуществили его: именно их программа была принята крестьянами, что убедительно показали выборы в Учредительное собрание в 1918г., на которых эсеры победили с подавляющим перевесом. Социал-демократы, ориентировавшиеся на представительство интересов рабочего класса, вообще выступали скорее как интернациональная, чем как национальная сила, и поэтому вынуждены были строить сложные конфигурации союзов (типа союза рабочего класса и крестьянства, союза рабочих и сельской бедноты и т.д.). Динамика политического процесса, внутренняя дифференциация общественных слоев и формирование на этой основе политических союзов способствовали тому, что такие, казавшиеся фантастическими проекты, на деле поддавались реализации.

Фундаментом таких союзов служила вторая форма прямой демократии, сложившаяся в ходе революции 1905 – 07 г.г. и получившая взрывное тотальное развитие в 1917г. Это была форма советов. В отличие от земств это была форма не представительной, а консенсусной демократии. Голосование носило учредительный, а не представительный характер, решение по его принятию становилось абсолютным, мнение меньшинства не учитывалось. По сути, эта форма явилась продолжением общинной демократии – крестьянской, казачьей и т.д. Именно поэтому она была воспринята подавляющим большинством населения – не только рабочими, но и крестьянами, казаками, солдатами и т.д. Она не вела к внутреннему представительству интересов, следовательно, не могла привести и к разделению властей. Ее направление было полностью интегративным: дифференциация ролей и интересов не учитывалась, она могла строиться только вне ячейки совета, выстраиваясь в иерархию. Таким образом, советы, будучи одной из форм прямой демократии, одновременно изначально являлись фундаментальной формой тоталитарного проекта.

В то же время, нельзя рассматривать советы в качестве прямого продолжения общины. Будучи по внутреннему механизму весьма схожими, даже во многом идентичными ей (в том числе и в плане общей политической пассивности), они изначально несли в себе определенный заряд социально-политического динамизма, мобильности. Именно в силу этого обстоятельства они превратились в объект социально-политической инженерии, на основе которого была выстроена вся советская система.

Партия, которой удалось наиболее адекватно выстроить свои отношения с советами, удалось и органично встроиться в генотип новой политической системы. Это была партия большевиков, которую отличала не только адекватная бурно развивавшимся советам и гибкая по меркам времени революционных перемен идеология (о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что большевикам удалось органично встроить в нее в общем-то чуждую им эсеровскую программу для целей завоевания крестьянства), но и структурные принципы построения партии (принцип демократического централизма), за счет чего партийный механизм адекватно встраивался внутрь формировавшейся системы советов, пронизывал ее изнутри. Тем самым партия большевиков превращалась в своего рода нервную систему советов, именно партийный механизм формировал весь комплекс горизонтальных и вертикальных, прямых и обратных связей, фактическую иерархию и внутреннюю динамику системы, будучи невидимым снаружи, но повсюду присутствуя изнутри.

Между февралем и октябрем 1917г. генотип этой системы уже фактически сложился, и победа большевиков, после завоевания ими к осени большинства в советах была фактически предопределена. Период от развала старой системы (крушения монархии) до рождения новой (прихода к власти большевиков) занял сроки, аналогичные вынашиванию человеческого плода.