2. Избирательная и партийная системы.

Мы не случайно объединили в этой подсистеме два политических института избирательную и партийную систему в России. Как определили Г.Алмонд, а затем М.Дюверже, среди множества факторов, воздействующих на тип и характер партийной системы, определяющим являются два – тип политической культуры и характер избирательной системы.

Если по поводу типа политической культуры, возникновения и укрепления в ней основных субкультур мы уже частично говорили, будем продолжать эту тему и несколько дальше, в том числе, в связи с развитием партийной системы, то о влиянии избирательной системы и на формирование партийной системы, и на складывание электорального поля следует сказать особо.

М. Дюверже в своей фундаментальной работе «Политические партии» значительное внимание уделяет взаимовлиянию избирательной и партийной систем. На обширнейшем материале исторического развития демократий в Европе и Северной Америке (и не только их, затрагивая также авторитарные, и тоталитарные общества) классик западной партологии не только убедительно описывает воздействие этих институтов друг на друга, но и раскрывает его механизм.

Очевидно, глубинные основания становления избирательных и партийных систем лежат все же в поле политической культуры, ибо, например, в странах политической Европы не прижились ни мажоритарные избирательные системы, ни двухпартийные политические, несмотря на историческую апробацию и того, и другого. Вместе с тем, М.Дюверже выводит устойчивую тенденцию, названную некоторыми политологами «законом Дюверже»: пропорциональная избирательная система порождает многопартийность (наличие трех и более парламентских партий), в то время как мажоритарная с такой же непреложной закономерностью продуцирует двухпартийную.

При совмещении пропорциональной и мажоритарной систем образуется смешанная система. Такая система существует и в России при выборах в Государственную Думу (225 депутатов избираются по мажоритарным округам, остальные 225 по партийным спискам). Заимствуя эту систему из опыта западных демократий, законодатели руководствовались, прежде всего, упоминавшимся принципом репрезентативности. Кроме того, и та, и другая система имеет свои недостатки. Так, голосуя за личность кандидата, избиратель не всегда знал его партийную ориентацию, и уровень ошибки в этом отношении был достаточно высок, а помимо этого за таким кандидатом могли стоять неясные групповые интересы, на самом деле чуждые избирателю. Голосуя же за список, избиратель солидаризировался с той политической позицией, которой сам придерживался или которой симпатизировал. Вместе с тем, личности представителей партии, за исключением их общероссийских и региональных лидеров, как правило, были ему неизвестны. Эти недостатки взаимно уменьшались за счет смешанной системы.

Но при этом действует и еще одна закономерность, также описанная М.Дюверже, в том числе на примерах Германии: при смешанной системе факторы партогенеза действуют так же, как при пропорциональной, поскольку они активнее в процессах создания партий, чем при мажоритарной.

Это объясняется довольно просто: мажоритарная система – это система конкуренции личностей, пропорциональная – система конкуренции партий. Поэтому последняя выступает как мощнейший фактор образования партий в ходе самой избирательной компании, а, пройдя в парламент, партии образуют фракции, что является дальнейшим стимулом их укрепления, развития и сохранения.

При мажоритарной системе процесс образования партий происходит значительно медленнее, в основном в ходе парламентского процесса. В парламенте постепенно образуется правительственное большинство и оппозиция: и то и другая кристаллизуются, служа исходным моментом формирования партий на основе бинарной системы. Т.е. в итоге получается двухпартийность, но на создание ее уходят многие годы, а то и десятилетия.

Пропорциональная же система как открытая форма конкуренции никогда не произведет двухпартийности, как бы партии не укреплялись и как бы ни голосовали избиратели, партий всегда будет больше, чем две.

То же самое произошло и в России, когда была принята смешанная избирательная система. Но произошла и другая любопытная вещь: и партийный спектр и электоральное поле стали образовываться не хаотично, вопреки представлениям многих наблюдателей, в ходе первой и второй избирательных компаний в Думу, а структурировались определенным образом. Причем структура партийного спектра и структура электорального поля в целом совпадали.

Произошло это на основе уже описанных четырех основных субкультур, которые в ходе всех общефедеральных парламентских кампаний давали четырехсекторную структуру: и партии, и избиратели, распределялись стабильно по четырем наклейкам, присвоенным им журналистами: коммунистов, патриотов, демократов и центристов.

Продемонстрируем это на примерах трех думских кампаний.

Избирательная кампания 1993 года была расценена не только общественностью, но и большинством профессиональных политологов достаточно однозначно как победа В. Жириновского и его партии. С точки зрения абсолютного результата, достигнутого ЛДПР, это действительно так, причем этот результат особенно оттенялся динамикой спурта и впечатляющим отрывом от ближайших конкурентов – более 7% от ВР и более 10% от КПРФ¹. Следует заметить, что и процент, набранный тогда ЛДПР, оставался абсолютным рекордом вплоть до 1999 г. (когда его побили сразу два избирательных объединения – КПРФ и «Единство»).

Более того, этот результат и сегодня целесообразно рассматривать именно таким образом и с политологической, и социологической точек зрения, как отправную точку для анализа сигнала, поданного мас­совым избирателем, голосовавшим за ЛДПР. Тем более, что речь шла о первых выборах в рамках нового законодательства и конституции, утвержденной референдумом, проходившим одновременно с выборами в Думу.

Следует отметить, что эта победа, однако, распространялась лишь на пропорциональную (по партийным спискам) часть выборов, и она никак не корреспондировалась с итогом выборов по мажоритарным ок­ругам, в результате которых самая крупная фракция оказалась все же не у ЛДПР, а у «Выбора России». Это дало основание развернуться первой волне критики самой системы смешанных выборов, главным мотивом которой было требование перейти целиком к мажоритарной системе, отказавшись от пропорциональной под тем предлогом, что партийная система у нас не сложилась, и поэтому избиратель якобы верно ориентируется при голосовании за конкретных кандидатов, но дезориентирован при голосовании за партийные списки. Подобные суждения хорошо выражены в получившей в тот период хождение иронической формуле «народ у нас хороший, электорат плохой».

На самом деле, несмотря на несомненно зачаточный характер (осо­бенно на том этапе) партийной системы в России, именно голосование по партийным спискам является в наших условиях единственным объективным критерием (как с точки зрения позитивистского «праксиса», так и марксистской «практики») оценки политической ориентации населения, поскольку многофакторность и размытость мажоритарного голосования, подверженность его влиянию и прямому воздействию региональной исполнительной власти не дает (и вряд ли даст в обозримом будущем) адекватный материал для сколь-нибудь объективного анализа, сравнимого по результатам с теми выводами, которые прямо вытекают из суммарного голосования по партийным спискам. Более того, как показывают все три состоявшиеся общефедеральные кампании в Госдуму, голосование по партийным спискам является еще и мощнейшим стимулом структурирования партийной системы в условиях России.

Что же касается итогов выборов 1993 г., то их характер, шокировавший значительную часть политической элиты, отнюдь не сводился к «эффекту ЛДПР». Не менее показательным было то, что в них приняло участие всего 54,81% общего числа избирателей – беспрецедентно низкий процент за всю историю выборов в СССР и постсоветской России. Не вдаваясь в причины этого, достаточно подробно описанные в различной литературе (реакция на шоковую терапию и события сентября-октября 1993 г.), этот фактор показывает, что протестный электорат не ограничивается теми, кто голосовал за ЛДПР.

В то же время, если подробно проанализировать, как разложились голоса тех 54,81% избирателей, которые приняли участие в голосовании по партийным спискам, мы обнаружим, что они достаточно определенно выражали свои симпатии тем избирательным объединениям, которые прошли в Государственную думу.

Из 13 объединений, участвовавших в выборах, преодолели 5-про­центный барьер 8, т.е. почти 2/3. За них в целом проголосовало более 87% активного электората.

В тот период еще никто не пытался позиционировать эти объединения, иначе говоря, сгруппировать их по политическим направлениям. (Впервые это было сделано по итогам выборов 1995 г.) Однако, ес­ли произвести подобную аналитическую операцию, вырисовывается весьма интересная картина: практически уже в 1993 г. весь активный электорат фактически разделился на четыре основных избирательных потока, которые с не меньшей последовательностью обнаруживаются и в ходе двух других избирательных кампаний в нижнюю палату парламента: коммунистов, патриотов, демократов и центристов.

При этом сразу следует оговориться, что принцип позиционирования как в отношении этой, так и последующих избирательных кампаний берется мною не на основе идеологических или близких к ним критериев, подразумевающих изучение избирательных программ, анализ идейно-политических текстов, лозунгов и т.д., а на основе имитации моделей электорального поведения, более конкретно: установочных наклеек, по которым ориентируется избиратель. Поэтому и принцип группирования: «коммунисты», «демократы», «патриоты», «центристы» является вовсе не содержательным, а наклеечным – взятым на основе этикеток, приклеенных СМИ. Но именно по такому принципу ориентируется массовый общефедеральный избиратель, делая соответствующие пометки в бюллетене. Например, Аграрную партию он безошибочно относит к коммунистам, Либерально-демократическую, несмотря на ее название, – к патриотам, «Выбор России» и Демократическую партию России – к демократам. И хотя реальная разница в программных установках, лозунгах и политическом поведении, к примеру, «Выбора России» и ДПР в 1993 г. была значительной (первый уже выявил тенденцию в сторону рафинированного либерализма, вторая попадала под определение «демпатриотов»), массовый избиратель все же относил оба избирательных объединения к демократическому спектру, а уже внутри него отдавал предпочтение более либеральной или более патриотической ориентации.

При таком позиционировании общая картина голосования по партийным спискам выглядит несколько иной по сравнению с общей констатацией выигрыша ЛДПР.

Суммарный процент, полученный демократами (ВР, Яблоком, ДПР), – 28,89% активного электората – выводил их в целом на первое место, а патриоты, представленные ЛДПР, оказываются на втором, причем со значительным отставанием (на 6,8%), коммунисты же (КПРФ + АПР) совсем немного отставали от патриотов, имея в сумме 20,39% (всего на 2,61% меньше, чем у ЛДПР). Центристы (ПРЕС и «Женщины России») имели в первой постсоветской Думе всего 14,86%, отставая от ближайших конкурентов – коммунистов – более чем на 5% (значимый разрыв, равный избирательному барьеру) и уступая демократам почти вдвое.

Сам по себе низкий удельный вес центризма является общепризнанным в политологии показателем политической нестабильности и глубины раскола общества. Это неудивительно для России 1993 г., только что прошедшей через эпизод вооруженного противостояния. Однако не менее знаменательно и то, что сам феномен российского центризма не просто возник в столь неподходящих, казалось бы, для него условиях, но и смог занять серьезное место в избирательном ряду – ниша почти в 15% не столь мала, чтобы можно было ее недооценивать.

Еще одно наблюдение, которое можно сделать: в силу тяготения к складыванию больших коалиций, которая имела место сразу после парламентских выборов 1993 г., выявилась тенденция к блокированию коммунистов и патриотов, с одной стороны, демократов и центристов – с другой. Если бы этой тенденции суждено было реализоваться, на уровне итога голосования по партийным спискам она бы выглядела следующим образом: правоцентристская коалиция (демократы + цент­ристы) – 43,75%, левая (коммуно-патриотическая) – 43,27%. Такое со­отношение выглядит практически патовым, однако оно реально дало бы демоцентристам преимущество в 1 голос (учитывая нечетное количество распределяемых мест) в случае, если бы количество мест распределялось априорно пропорционально по коалициям.

Еще более интересной покажется картина, если обратить внимание на исчерпывающие итоги, показанные всеми 13 объединениями, участвовавшими в выборах, включая и те, которые не прошли в Думу.

Общий процент голосов, полученный коммунистами и патриотами, при этом не изменяется, зато процент демократов достигает 32,97% (за счет 4,08% не прошедшего барьер РДДР) и, тем самым, разрыв между демократическим и патриотическим электоратом увеличивается до 10%. Растет и вес центристской ниши – до 17,04% (за счет Гражданского союза – 1,93% и объединения «Будущее России – новые имена» – 1,25%), и, таким образом, фактический разрыв между коммунистическим и центристским электоратом составил чуть более 3%. Впервые появляются и так называемые «неполитические объединения» («Кедр» и «Достоинство и милосердие»), общая доля которых в электорате составила 1,46%.

При этом суммарный демоцентристский электорат составил уже 50,01%, а с учетом поправочной графы 51,47% и, таким образом, разрыв его с коммунопатриотическим электоратом составил более 8%.

Следует отметить также, что суммарный процент, отданный за все объединения, участвовавшие в выборах, составил 84,78% голосов активного электората, или менее половины общего числа избирателей, и это был самый низкий процент, полученный избирательными объединениями, по сравнению со всеми последующими думскими кампаниями. В то же время дисперсность (суммарный процент голосов, поданных за объединения, не прошедшие в Думу) составила 8,72%, и это был самый низкий процент дисперсности за всю историю думских кампаний.

Все эти расчеты и допуски, однако, делаются не для того, чтобы рассмотреть чисто гипотетическую ситуацию, которая могла бы сложиться. Гораздо важнее увидеть в этом следующее:

1. относительность победы ЛДПР, которая, в конечном счете, име­ла больше морально-политический аспект, чем реально-политический, поскольку в общем раскладе мест в парламенте (даже без учета дальнейшей коррекции за счет итогов голосования по одномандатным округам) патриотическая составляющая в лице ЛДПР отнюдь не являлась не только доминантой, но и моделирующей частью партийно-парла­ментского спектра;

2. четырехсекторная конфигурация российского электората и российской многопартийности фактически уже сложилась, однако этот факт далеко еще не был осознан ни обществом в целом, ни самими избранными в рамках такой конфигурации парламентариями, а это не только не дало возможности реализоваться тенденциям к складыванию крупных коалиций, но и создало эффект внутрипарламентской раздробленности, что и делало нижнюю палату Федерального Собрания удобным объектом манипуляций как со стороны исполнительной власти, так и со стороны лоббистских групп;

3. демократическая составляющая партийного спектра, несмотря на поражение «Выбора России» от ЛДПР, оставалась самым крупным электоральным и, соответственно, парламентским сектором; разумеется, внутри нее, особенно в ВР и ДПР, имелись латентные группы, тяготеющие к центризму (в случае ДПР также – к патриотизму, а в случае «Яблока» – к социал-демократизму), однако это не меняло общего объективного положения, другое дело, что демократам не хватило должного осознания этого факта, политической воли и умения воспользоваться этим положением;

4. политический центризм впервые заявил о себе как о самостоятельной, имеющей реальные точки роста политической силе.

С избирательной кампанией 1995 г. общефедеральные выборы ста­ли входить в нормальный ритм. Правда, определенный оттенок «обкаточ­ности» избирательного процесса оставался, и он заключался хотя бы в том, что интервал между первой и второй избирательными кампаниями был всего два года вместо нормативных четырех, окончательно утвердившихся лишь в последующем. Тем не менее, и два года в условиях весьма динамично развивавшегося политического процесса оказались достаточным сроком, чтобы выяснить, какие параметры и тенденции избирательного процесса и становления многопартийности тяготеют к тому, чтобы считаться постоянными, а возможно, и закономерными, и какие существенные сдвиги происходят в этом отношении.

В период между двумя кампаниями было достаточно дискуссий по поводу того, что выборы 1993 г. далеки от того, чтобы считаться эталонными. Много говорилось и писалось, к примеру, о том, что избирательная кампания проходила под сенью только что прошедшей кровавой драмы, в условиях арестов лидеров оппозиции и чрезвычайщины, что воспрепятствовало истинному народоизъявлению или исказило его результаты. Контрдоводы, которые приводились по этому поводу, основывались на том, что чрезвычайное положение длилось слишком не­долго, чтобы воспрепятствовать подготовке к выборам, лучшим доказательством чего послужила победа оппозиционной ЛДПР, а дополнительную легитимность выборам и их результатам придавало также участие в них КПРФ и АПР (и достаточно высокие результаты, полученные обоими избирательными объединениями). Немало было и взаимных упреков в подтасовках и фальсификации результатов выборов, хотя приводившаяся аргументация не была подтверждена ни на уровне Центризбиркома, ни в судебном порядке.

Вся эта полемика теперь – удел истории, но следует признать, что осадок ощущения временной близости октябрьских событий и декабрьских выборов 1993 г. оставался в общественном мнении вместе с небезосновательностью впечатления о скоропалительности избиратель­ной кампании. Это не могло не бросать тень и на избирательную систему России в целом.

Взять хотя бы такой пример. Известно, что к концу 1993 г. в России уже насчитывались многие десятки, если не сотни политических партий и общественных движений. А в избирательной кампании приняли участие лишь 45 объединений, из которых только 13 смогли зарегистрировать федеральные списки, т.е. участвовать в самих выборах. Сам этот факт в тот период уже вызывал у многих серьезные сомнения в глубине легитимности, иначе говоря, в реальной степени репрезентативности выборов.

Ответить на этот и многие другие вопросы была призвана следу­ющая избирательная кампания. На наш взгляд, она действительно дала на это развернутый ответ.

Показателем того, что кампания 1995 г. проходила в нормальной, благоприятной для выборов политической атмосфере, является активность избирателей. В выборах на этот раз приняло участие 64,08 % абсолютного электората – почти на 10 % больше, чем в 1993 г.

Помимо благоприятного общеполитического фона (речь не о социально-экономическом фоне, являющемся предметом особо­го рассмотрения), выражавшегося в отсутствии каких бы то ни было политических ограничений на избирательную деятельность, за исключением конституционных и других нормативных запретов (впрочем, и тог­да, и сейчас весьма относительных), к примеру, на деятельность экстремистских организаций, пропаганду фашизма, национальной и социальной розни и т.п., законодательная основа выборов в этот период дава­ла практически неограниченные возможности для партий, движений и других общественных объединений реализовать свои избирательные устремления и амбиции.

Помимо конституции избирательная кампания регламентировалась двумя законами: «Об основных гарантиях избирательных прав граж­дан Российской Федерации», принятым Госдумой 26 октября 1994 г. и «О выборах депутатов Государственной Думы Российской Федерации» от 9 июня 1995 г. Не говоря уже о том, что само принятие этих актов значительно повышало эффективность легитимности выборов по сравнению с 1993 г., когда выборы регламентировались «Положением о выборах депутатов Государственной Думы», носившим временный характер (причем действие Конституции РСФСР в тот период было уже приостановлено, а новая Конституция РФ принималась лишь в день выборов), эти два закона предоставляли право участия в избирательной кампании практически любому общественному объединению, если его устав преду­сматривал участие в выборах в органы государственной власти и был за­регистрирован Минюстом не позднее, чем за шесть месяцев до объявления выборов.

Надо сказать, что граждане и их объединения практически исчерпывающе воспользовались этим правом. На 17 июня (т.е. ровно за 6 месяцев до выборов) Минюст зарегистрировал 273 субъекта избирательной кампании (258 общественных объединений и 15 профсоюзов). Не менее примечательной чертой нормативной базы этой избирательной кампании было то, что указанные законодательные акты (в особенности Закон о вы­борах 1995 г.) предоставляли также и практически неограниченные возможности создания избирательных блоков, включая надблоковое или су­перблоковое строительство (т.е. объединение двух и более блоков в новый единый избирательный блок).

Такая конфигурация избирательного процесса в принципе нацеливала мелкие, не имеющие реальных шансов избирательные объединения на поиск механизмов встраивания в более крупные избирательные союзы, и многие не преминули воспользоваться такой возможностью. В ходе избирательной кампании, которая в 1995 г. была все же достаточно скоротечной (всего 6 месяцев со времени регистрации в Минюсте), произошел довольно быстрый и активный процесс складывания блоков, в результате которого ко времени регистрации в Центризбиркоме собранных подписей избирателей остался всего 51 субъект избирательной кампании, из которых лишь 8 было отсеяно Центризбиркомом (главным образом по причине недобора подписей), а на финишную прямую вышли 43 (в том числе 25 объединений и 18 блоков).

Таким образом, отметим, что соотношение между числом субъектов избирательной кампании на ее старте (регистрация Минюстом) и на финишной прямой – более чем 6:1 (273:43). Причем главным каналом этого кратного уменьшения числа объединений был не отсев, а именно блокирование.

Несмотря на всю эфемерность большинства сложившихся блоков, сильный элемент политического бизнеса в ходе этого процесса, это был уникальный, чрезвычайно интенсивный и полезный опыт, охвативший в ряде случаев всю глубину субъектов федерации и оказавший огромное влияние на весь дальнейший ход партийного строительства в России.

Достаточно сказать, что именно в ходе этой избирательной кампании ряд партий и общественных объединений, в том числе и не прошедших в Государственную думу, обрел постоянные структуры более чем в половине субъектов федерации, что позволило им закрепиться в качестве общероссийских организаций и субъектов избирательного права.

В ходе избирательной кампании 1995 г. право граждан и избирательных объединений на то, чтобы избираться в Государственную думу, получило максимальную реализацию не только по сравнению с пре­дыдущей, но и с последующей избирательной кампанией. Вместе с тем, видимым парадоксом этой кампании стало то, что выявилось прямое противоречие между правом избираться и правом быть избранным: первое выступило и в качестве ограничителя, и в качестве прямой противоположности второго.

В сущности, здесь вступило в действие довольно простое арифметическое правило. Естественными реальными ограничителями при выборах в Думу выступают количество мест и 5-процентный барьер. При этом общее количество мест, разумеется, играет роль, однако закон дает фиксированное количество, которое в данном случае просто следует принять за 100%. Соотношение 100:5=20 показывает, что оптимальное число баллотирующихся в Думу объединений должно находиться в пределах 20, поскольку только в этом случае все они имеют реальные стартовые шансы прохождения в парламент. Чем больше будет отклонение в сторону увеличения от оптимального числа, тем меньшее количество участвующих в выборах объединений имеет шанс выиграть выборы. И наоборот, если по мере уменьшения стартового числа от оптимума количество реальных претендентов возрастает. К примеру, если в 1993 г. в выборах участвовали 13 объединений, то стартовые шансы каждого были равны 100:13=7,67%, а в 1995 г. 100:43=2,09%. При этом существенно, что в первом случае шансы в полтора раза выше 5-процентного барьера, во втором – в два с половиной раза меньше. Иначе говоря, имеет место обратно пропорциональная зависимость между количеством объединений, выходящих на финиш избирательной кампании, и количеством объединений, проходящих в Думу.

Однако это лишь часть проблем, связанных с избыточным количеством объединений, баллотирующихся в парламент. Следствием этой обратно пропорциональной зависимости становится увеличение процента дисперсности голосов избирателей, понимаемой как рассеяние, т.е. распределение значительного числа голосов между мелкими объединениями, не прошедшими в Думу.

С этой точки зрения итогами выборов 1995 г. стало не только то, что из 43 объединений и блоков, участвовавших в выборах, осталось всего 4, т.е. менее 0,1 их общего числа, но и то, что избранные в Думу партии и движения в сумме набрали лишь 50,33% голосов участвующих в голосовании (практически ровно половину), а применительно к абсолютному электорату – 32,35%.

Таким образом, вновь, хотя и по иным причинам, чем в 1993 г., возникла проблема репрезентативности итогов выборов.

Именно с этой проблемой во многом связана та волна разочарования в основах демократии, которая охватила значительную часть общества, причем независимо от политических симпатий и антипатий, сразу после выборов в Думу. Не только сторонники демократов или патриотов, но и многие сторонники КПРФ, несмотря на явный успех последней на выборах (а особенно сторонники недобравших трудоросов и аграриев) испытывали ощущение, что результаты их волеизъявления существенно искажены. Не меньшее разочарование испытывала и значительная часть центристского электората, а это уже показатель ощущения политической нестабильности.

Именно выборы 1995 г. породили наибольшее количество спекуляций по поводу хаотичности голосования и непредсказуемости электората. Более того, стабильность «неправильного» голосования (за ЛДПР в 1993 г., за КПРФ в 1995 г.) породила у ряда либеральных политиков у нас и за рубежом стойкую убежденность в бесперспективности прогнозирования выборов в России и предсказания по поводу неизбежности скорого «коммунистического реванша».

Более детальный и глубокий анализ итогов выборов 1995 г., однако, давал совершенно иную картину, чем это виделось на основании результатов прохождения четырех объединений в Думу и соотношения результатов, полученных каждым из этих объединений.

Несомненно, огромный выбор, перед которым был поставлен избиратель, вызвал у него естественное состояние растерянности, подобное тому, которое испытывал советский покупатель, оказавшийся после пустых полок родных магазинов в закордонном супермаркете. Такого разнообразия оттенков политических течений ранее никогда и близко не было в нашем реальном избирательном спектре: предложение впервые с перехлестом превысило спрос. Массированная пропаганда, обру­шившаяся с экранов телевизоров и из других средств коммуникации, только смазывала общую картину, а когда избиратель оказывался один на один с «простыней» из 43 названий, многие из которых не сразу и прочтешь до конца, растерянность его была действительно вполне объяснима.

Тем не менее, в таких условиях, когда анализируешь итоговую таблицу голосования чуть более внимательно, постепенно начинаешь удивляться уже другому: тому, что избиратель в своей массе все-таки начал ориентироваться в этом многообразии.

Первое свидетельство этому – что объединения и блоки, за каждое из которых было подано ничтожное количество голосов (менее 1%), составляли 26, т.е. более половины. А это – уже отбор. (Другое дело, что общая сумма голосов, поданных за такие объединения, превысила избирательный барьер.)

Второе свидетельство – число объединений и блоков, немного недобравших голосов (более 4% или чуть менее), равно шести. А это – тоже довольно осознанный выбор.

Дальнейший анализ показывает еще более интересную вещь: при той дани, которая все же принесена избирателем всей палитре политических (и условно-политических) оттенков избирательного спектра, итоги голосования как бы сами собой группируются в крупные избирательные потоки, повторяющие в совокупности общую картину голосования, которая имела место и в 1993 г.

При этом анализе оказалось, что весь массив из 43 субъектов избирательной кампании поддается довольно четкой группировке по четырем основным наклейкам: «коммунисты», «патриоты», «центристы» и «демократы». Для большей строгости анализа и четкости результата при осуществлении этой группировки нами была введена дополнительная, поправочная графа – «неполитически ориентированные организации», куда был отнесен ряд объединений и блоков – от «Партии любителей пива» до «Жилищно-коммунального хозяйства». При желании, впрочем, некоторые из них (например тот же Жилкоммунхоз, «Кедр» и т.д.) можно было бы отнести, по российским условиям, к «центристам», однако в любом случае это не столь существенно, поскольку суммарный балл всех восьми субъектов поправочного столбца был равен 3,93%, что существенно ниже избирательного барьера, причем единственно значимым из этих объединений можно считать «Кедр», набравший 1,39%, все остальные оказались далеко от уровня 1%.

Что касается всех остальных субъектов избирательной кампании, они закономерно группируются в рамках четырех основных избирательных потоков, поскольку их по ряду критериев достаточно трудно перенести в иной столбец. Причем главным критерием является то, что избиратель практически безошибочно голосовал, таким образом, руководствуясь внутренними установками. Поэтому эти избирательные потоки и четыре ниши, которые они образовали, можно рассматривать так­же как макромодели электорального поведения. К примеру, голосуя за движение «Власть народу», во главе которого был Николай Рыжков, или за ампиловскую «Трудовую Россию», избиратель четко позициони­ровал себя как коммунистически ориентированного, отдавая голос за «Державу» или КРО – как патриота, за «Вперед Россию» или ФДД, ПЭК – как демократа, за Блок Ивана Рыбкина, «Стабильную Россию» или «Поколение рубежа» – как центриста. При этом, группируя эти субъекты кампании в четыре столбца, мы сознательно избегали содержательных характеристик (анализа программ, слоганов и т.п.), имитируя поведение избирателя и ориентируясь так же, как и он, установочно, по наклейкам (в крайнем случае по тем же наклейкам, закрепленным не за объединением, а за лидером, например: Н. Харитонов – коммунист, И. Рыбкин и Тихонов–Туполев–Тихонов – центристы, Говорухин – патриот, И. Хакамада и Памфилова–Гуров–Лысенко – демократы). При такой группировке поправки могут носить лишь ничтожный характер и относиться, как уже сказано выше, лишь к центристам.

Итак, выборы 1995 г. показали устойчивость четырехсекторной структуры общефедерального электората, сложившегося уже в 1993 г., однако в соотношении веса избирательных потоков произошли кардинальные изменения по сравнению с предыдущей кампанией.

Первое место заняли «коммунисты», за которых в сумме проголосовали 32,22% активных избирателей. На второе место выдвинулись «центристы», получившие 23,8% (к которым можно добавить еще не менее 2% из поправочного столбца), лишь на третьем месте оказались «пат­риоты» (19,63%), а «демократы» были оттеснены и вовсе на последнее (15,72%). При более чем двойном разрыве между первым и четвертым избирательными потоками каждый из секторов электората, тем не менее, составлял достаточно весомую его часть, чтобы пренебречь хотя бы одним из них.

Выдвижение коммунистов на первое место с большим отрывом, которое еще больше оттенялось тем, как это отразилось на реальном раскладе мест в Думе (двойной отрыв КПРФ от ближайшего соперника, дополнительный «приз», получаемый за счет пропорциональной системы плюс значительное число депутатов, прошедших по мажоритарным округам), давал им значительный заряд оптимизма, если не сказать эйфории.

Вместе с тем нельзя не обратить внимание на феномен российс­кого центризма, выдвинувшегося в сумме на вторые роли в электоральном спектре. Другое дело, что на итоговой пропорциональной картине это не выступало с той очевидностью, поскольку единственное центристское объединение (НДР) заняло лишь третье место (10%), однако в общедумском раскладе центристы как бы взяли реванш за это, существенно прибавив число депутатов-одномандатников и создав два депутатских объединения (фра­кцию НДР и группу «Российские регионы»), составивших второй по значению блок после КПРФ и ее союзников.

Выдвижение на вторые роли центристов («прагматиков», «техно­кратов», «партии власти» – если говорить об относительных синонимах, выражающих различные оттенки феномена российского центризма) яв­ляется показателем тенденции в сторону политической консолидации общества. Эта тенденция, которая в 1993 г. едва просматривалась, выг­лядит уже достаточно весомой по суммарным итогам выборов 1995 г., охватывая примерно четверть электората.

Эта политическая тенденция явно контрастировала не только с тем расколом общества, который, казалось, еще более углубился в социальной сфере по сравнению с периодом 1993 г., но и с политической поверхностью, на которой более отчетливо выделялись тенденции конфронтации, нежели ориентация на умиротворение и примирение, которую пыталась проводить и стимулировать кремлевская администрация.

В связи с этим, отталкиваясь от суммарного итога голосования за центристов (23,8%), можно констатировать не только и не столько попытки дирижизма со стороны Кремля в ходе избирательной кампании в Думу, сколько неудачность политических технологий исполнительной власти, которой удалось консолидировать лишь незначительную часть избирательного потенциала центризма (10,13% НДР).

Говоря о потенциале «патриотов», некоторые аналитики отмечали их «откат» по сравнению с 1993 г., акцентируя внимание лишь на потере В. Жириновским (ЛДПР) половины своих голосов в 1995 г. Суммарный итог патриотических объединений (19,63%), однако, заставляет прийти к иным выводам. Реальная суммарная потеря свелась всего к 3,27% и, таким образом, следует говорить о потере динамики, но не реального веса. Другое дело, что в 1995 г. у ЛДПР на ее поле появились достаточно сильные конкуренты: КРО (4,31%), «Держава» (2,57%) и даже Блок Говорухина (0,99%), что поставило избирателя перед реальным выбором между патриотическими объединениями, и достаточно многие проголосовали при этом не в пользу шоковой буффонады В. Жириновского, предпочтя двух боевых генералов (А. Лебедя и А. Руцкого) или харизматического актера (С. Говорухина).

Еще одно наблюдение, которое далеко не всем казалось очевидным при непосредственном анализе выборов 1995 г., относительно патриотического спектра: стратегическая неудача КПРФ с консолидацией патриотического электората под своими знаменами. В отличие от 1993 г., когда союз ЛДПР с коммунистами казался достаточно прочным (при­чем ряд своих активистов коммунисты провели по списку ЛДПР), в 1995 г., когда проект НПСР (как стратегическая линия с прицелом не только на парламентские, но и на президентские выборы) представлялся многим практически реализованным, на деле трещина между коммунистами и патриотами стала незримо расширяться, при этом реально она прошла внутри патриотического спектра (потерянные патриотами и приобретенные коммунистами 3%), причем по эффекту самоопределения патриотов пошел процесс отторжения их большинства от временного союза с коммунистами.

В свете этой тенденции стало возможным, в том числе, присутствие кремлевских игроков на патриотическом поле. Во всяком случае, такое явление, как Конгресс русских общин с такими фигурами, как В. Скоков, Д. Рогозин и даже А. Лебедь можно с самого начала рассматривать хотя бы отчасти как продукт кремлевских политических технологий.

Таким образом, с одной стороны, собственный электоральный по­тенциал коммунистов значительно (почти в полтора раза) расширился, но реальное поле для союзов (не только стратегических, но и тактических) фактически сузилось, поскольку союз с патриотами, по крайней мере, с главным вектором их динамического развития, становился все более проблематичным.

Наиболее потерявшими в результате выборов 1995 г. были демократы – их электоральный вес снизился почти на половину (на 13%). Куда делись эти голоса?

Если сложить демократический и центристский электорат, получим 39,5% (а с учетом поправочного столбца 43,4%); можно с очевидностью обнаружить, что практически произошел обмен весовыми долями между этими секторами. Это достаточно естественный процесс, если учи­тывать, что значительная часть голосовавших за «Выбор России» в 1993 г. ориентировалась на него как на «партию власти». Для сравнения: «Выбор России» в 1993 г. – 15,51%, его наследница ДВР в 1995 г. – 3,86% (минус почти 12%, а все демократы в сумме потеряли 13%).

Отсюда видно, что граница между демократами и центристами и в 1993 г., и в 1995 г. была весьма подвижной, что, с одной стороны, обеспечивало возможность перетекания электората (причем достаточно закономерно именно в сторону центризма), а с другой, свидетельствовало о близости электоральных потоков и, следовательно, об объективной возможности консолидации и союза между ними в случае возникновения насущной политической потребности такого союза.

Анализ итогов выборов 1995 г., таким образом, показывал не только соотношение между электоральными потоками, происшедшие политические подвижки, их динамику и тенденции, но и возможность или проблематичность объединения тех или иных из них. Иначе говоря, итоги парламентской кампании позволяли говорить о тенденциях и направлении предстоящей президентской кампании.

Не менее интересная картина, например, складывалась и внутри самих электоральных потоков. Мы констатировали, что в каждом из них выделился явный лидер, который и стал единственным объединением, преодолевшим 5-процент­ный барьер и, соответственно, прошедшим в Думу: от «коммунистов» – КПРФ (22,3%), от «патриотов» – ЛДПР (11%), от «центристов» – НДР (10,13%) и от «демократов» – «Яблоко (6,9%). Заметим, кстати, что каждое из объединений (в этом тоже специфика кампании 1995 г.) было жестко персонифицировано лидерами – соответственно Г. Зюгановым, В. Жириновским, В. Черномырдиным и Г. Явлинским. Казалось бы, таким образом, каждый из лидеров персонифицировал не только свое объе­динение, но и весь электоральный поток. Такой вывод действительно был сделан рядом аналитиков. Посмотрим, однако, насколько это утверждение верно.

В «коммунистическом» секторе отмечена наименьшая конкуренция – всего три объединения. При этом КПРФ занимала в нем почти строго 2/3 – 22,3% из 32,22%. Таким образом, контролируя подавляющее большинство электората, она была не только лидером, но и доминантой в своем секторе. Поэтому лидер КПРФ Г. Зюганов имел реальные стартовые возможности стать лидером всего коммунистического электората.

В «патриотическом» электоральном потоке конкуренция уже уве­личивается вдвое (6 объединений), лидерство ЛДПР очевидно (перевес по сравнению с ближайшим конкурентом КРО почти в 3 раза), однако ее доминантность уже более сомнительна (11% из 19,63%, т.е. немногим более половины). Таким образом, для В. Жириновского претензия на лидерство по отношению ко всему патриотическому электорату становилась проблематичной.

Эта проблематичность лишь возрастала в остальных двух электо­ральных нишах. В «центристской» отмечался наивысший уровень конкуренции: 15 объединений, не считая возможной прибавки за счет поправочного столбца. Но даже без этой прибавки совершенно ясно, что лидер центристов НДР ни на какую доминантность уже не мог претендовать: опережение ближайшего конкурента («Женщин России») чуть более чем в 2 раза, суммарный итог значимых конкурентов (чей балл пре­вышал 1%) – 11,45%, т.е. выше, чем у «Нашего дома – России». Но самое главное то, что доля движения В. Черномырдина в своем электоральном потоке была чуть выше 40% (с поправкой – ниже 40%) и, таким образом, ни о каком доминировании НДР в своем секторе говорить не приходилось, а следовательно, и лидерство В. Черномырдина по отношению к центристскому электорату выглядело уже не просто проблематичным, а маловероятным.

Следует отметить, говоря об НДР, что, несмотря на то, что в описаниях и комментариях в ходе кампаний и сразу по следам ее превалировали темные тона, вряд ли следует относиться к этому столь уж одно­значно. Будучи «чистым продуктом политических технологий» (как, впрочем, и ЛДПР, первоначально созданная в 1990 г. решением ПБ ЦК КПСС, а также как и большинство сформированных в 1995 г. блоков и объединений), причем «быстрым» продуктом, созданным Администрацией Президента и Правительством специально под выборы в Думу, движение, несомненно, осуществило прорыв, преодолев планку в 10%. Однако изначально в Кремле и Белом Доме при этом допустили серьезный стратегический просчет. Он заключался не в переоценке центристского избирательного потенциала, который, как мы убедились, оказался достаточно высок. Ошибка заключалась в попытке создания сразу двух объединений (пра­во- и левоцентристского) и, соответственно, в распылении сил и средств, которые помножились на общую распыленность центристского электората. В результате огромный административный и финансовый ресурс был растрачен попусту, а объективная задача консолидации центристского электората не была достигнута. В этом смысле прорыв НДР за 10-процентную черту был скорее тактическим успехом, чем неудачей второго (после ПРЕС в 1993 г.) центристского эксперимента, но недоучет или, точнее говоря, отсутствие концентрированной стратегии консолидации обернулось стратегическим провалом.

Еще более проблематичным оказалось положение «Яблока» в демократическом спектре. Тут дело не только в том, что его доля в суммарном проценте демократов была примерно такой же, как и у НДР в центристском. И даже не только в том, что, хотя уровень конкуренции был формально ниже (10 объединений), ее интенсивность была несомненно выше: опережение ближайшего конкурента, ДВР (3,86%), уже не носило кратного характера. Главный критерий здесь скорее содержательный.

Дело в том, что 4 из 10 объединений, фигурировавших в «демок­ратическом» потоке: ФДД, «Общее дело», Памфилова–Гуров–Лысенко, «Вперед, Россия» и по составу руководства (один частично, другие пол­ностью), и по составу активистов, и по электоральной базе были результатом фактического раскола «Выбора России» после кампании 1993 г., а их расхождения с ДВР носили скорее тактический, чем идеолого-страте­гический характер (несогласие с методами и принципами партстроительства, чеченский вопрос, отношение к Б. Ельцину и т.п.) Поэтому при иных условиях, где эти разногласия становились второстепенными, была возможна их консолидация с суммарным процентом 7,16%, т.е. чуть больше, чем у «Яблока». Но это «чуть» существенно, если учесть, что за скобками выборов оказалось историческое движение «Демокра­тическая Россия», также стоящая за этим суммарным электоратом. Все это показывало, что любые претензии «Яблока» на доминирование в демократическом электорате были не просто маловероятны, а иллюзорны, поскольку, в отличие от центристского электората, который был реально достаточно размыт и аморфен в 1995 г., демократический избиратель оказался хоть и расколот, но как раз весьма четко структурирован политически и внутренне готов к консолидации и активным действиям (что и показали последующие события). В этом смысле претензии Г. Явлинского на лидерство в своем секторе, в отличие от случая с В. Черномырдиным, наталкивались не на индифферентность, а на активное сопротивление.

Подведем некоторые итоги.

1. Кампания выборов в Государственную думу 1995 г. стала первой общефедеральной кампанией, проходившей в нормальных, а не в экстремальных условиях. Она утратила черты переходности, стала той вехой, с которой выборы вошли в регулярный ритм.

Параметры, ход и подведение итогов кампании обрели серьезный нормативный фундамент, носящий в своей основе постоянный характер.

2. Законодательные акты, определившие ход и общий характер кампании, способствовали наиболее полной реализации принципа многопартийности, стимулировали активизацию партийного строительства, создания многочисленных партий, общественно-политических объединений, коалиций и блоков. Они дали возможность реализации самых раз­личных экспериментов в области партстроительства. Богатейший опыт, накопленный в ходе этой кампании, оказал огромное воздействие на все последующие избирательные кампании как общефедерального, так и регионального масштаба, а также на местные выборы.

3. Произошла смена лидера избирательной кампании: по итогам выборов 1995 г. им стала КПРФ, вдвое переигравшая ближайшего конкурента ЛДПР. Хотя формально вторым по числу голосов, полученных за партийный список, фаворитом стала партия В. Жириновского, фактически по динамике им стала центристская НДР. Это подтвердилось как результатами голосования в одномандатных округах, в итоге чего НДР сформировала вторую по численности фракцию в Думе, так и общим весом центристского электората (лидером которого стала НДР), переместившегося на второе место и значимо (более чем на 4%) определившего патриотический сектор, хотя и еще более существенно (на 8,4%) отставшего по значимости от коммунистического. Наибольшая динамика потерь обозначилась в демократическом спектре, лидер которого «Яб­локо» финишировал с большим отставанием от остальных победителей, оказавшись вблизи опасной 5-процентной зоны.

4. Вопреки представлениям о «хаотичности» и «непредсказуе­мости» голосования избирателей, выборы продемонстрировали общую закономерность определенной ориентированности установочного электорального поведения, возникшую впервые уже в 1993 г. и повторившуюся в ходе кампании 1995 г.: голоса избирателей сложились в четыре структурированных электоральных потока, лидеры каждого из которых как раз и прошли в Думу. Наличие этих четырех потоков и образовавшихся в результате избирательных ниш дополнительно подтверждается слабой межнишевой конкуренцией (коммунистически ориентированный избиратель фактически выбирал между КПРФ, аграриями и трудороссами, но ни при каких условиях не стал бы голосовать, к примеру, за ДВР или «Яблоко», а патриотически ориентированный вряд ли отдал бы голос и за тех, и за других, менее четкая граница пролегала между демократами и центристами, но все же она была более явственно демаркирована по сравнению с 1993 г. – отсюда перетекание электората от демократов к центристам), в то время как внутринишевая конкуренция отличалась большой интенсивностью и фактически стала определяющей, особенно для демократов, центристов и патриотов, да и КПРФ в результате нее лишилась 10% голосов (в случае прибавки которых она получила бы, при условии сохранения тех же результатов для остальных, не относительное, а абсолютное большинство в Думе).

5. Именно сильная внутринишевая конкуренция, по условиям 1995 г. носившая непродуктивный, аннигиляционный характер, и произвела эффект дисперсии – непродуктивного разброса голосов среди избирательных объединений, не прошедших в Думу. В результате цент­ристы потеряли 13,7% из 23,8%, демократы 8,8% из 15,7%, патриоты 8,6% из 19,6%. Общие же потери голосов вплотную приблизились к 50% и, таким образом, все избранные в Думу объединения представляли лишь половину голосовавших на выборах или примерно треть всех избирателей страны.

Это и выглядело явным парадоксом российской демократии указанного периода: неограниченная свобода волеизъявления (помножен­ная на неограниченную свободу создавать избирательные объединения) привела к существенному искажению итоговой картины голосования.

6. Практически все или, по крайней мере, большинство политических аналитиков увидели этот парадокс, однако выводы из него и пу­ти его разрешения были предложены совершенно разные. Наиболее прямолинейный вывод касался 5-процентного барьера, отсюда требова­ние, прозвучавшее из среды недобравших фракций: его надо понизить либо устранить. Сомнительность такого требования имела отношение не столько к уже состоявшимся выборам (здесь оно вообще не выдерживало критики: после драки кулаками не машут, после игры не меняют правил), полная ликвидация барьера создала бы больше проблем, чем его наличие: как, к примеру, учитывать микроскопичные 0,06% «Меж­национального союза» или «Поколения рубежа». Если же снижать барьер, то как, и по каким критериям? Кроме того, выборы как раз высветили проблему, которую надо было решать: необходимо и дальше интенсифицировать партстроительство, одновременно повышая его качество. А 5-процентный барьер как раз способствовал этому, снижение или снятие его, напротив, затормозило бы этот процесс либо и вовсе законсервировало бы существующее состояние.

Другое требование, которое нашло поддержку в Администрации Президента и отчасти лично у Б. Ельцина, – ликвидировать смешанную систему выборов и перейти целиком к мажоритарной системе (либо изменить отношение в пользу последней в пропорции 1/3:2/3). Мотивация, которая при этом приводилась: мажоритарные выборы более точно и справедливо отражают подлинное мнение населения. Однако, не говоря уже о том, какие последствия это имело бы для партстроительства, особенно для слабых партий и движений некоммунистического спектра (ибо терялся важнейший стимул), подобное изменение могло бы оказаться динамитом, заложенным и под всю политическую систему в целом, поскольку при этом: 1) нарушался один из серьезных балансиров в выстроенной с таким трудом на нормативном уровне системе сдержек и противовесов; 2) открывался ящик Пандоры, откуда как чертик из таба­керки выскакивал ничем не ограниченный административный ресурс (а в нем преимущество далеко не за цент­ральной, а за региональной составляющей) с его разрушительным дисбалансирующим центробежным потенциалом; 3) партийная борьба делегализуется (хотя бы частично) и уходит в тень, что стало бы питательной средой для резкого усиления криминальной составляющей в партстроительстве и избирательном процессе.

7. Таким образом, реальное разрешение возникшей проблемы как на аналитическом уровне, так и на уровне политической практики состояло в двоякости оценки результатов выборов: 1) признании их несомненной репрезентативности с той точки зрения, что все объединения, прошедшие в Думу, были лидерами каждый в своей избирательной ни­ше (причем это правило действовало без исключений) и тем самым, именно они на данном этапе наиболее адекватно выражали волю совокупного избирателя в своем секторе (с разной степенью этой адекватности, о чем подробно упоминалось ранее в данной главе); 2) одновременно эта репрезентативность являлась относительной как по отношению к своему электорату, так и, в особенности, при растяжке по всей шкале; эта репрезентативность еще более уменьшалась, с поправкой на активность, применительно ко всему электорату и, таким образом, весьма сомнительными выглядели претензии любой, даже самой крупной партии или фракции на представительство большинства избирателей, а тем более, «всего народа».

8. Исходя из этой логики, бесспорным лидером и победителем являлась КПРФ (22%, контроль над электоратом в 32%). Это еще более подчеркивалось результатами в одномандатных округах. В результате собственная фракция КПРФ в Думе насчитывала 149 депутатов, контролируемая ею группа «Народовластие» и Аграрная депутатская группа – 38 и 35 соответственно, итого 222: предельно близко к большинству, но еще не большинство.

Однако, с точки зрения политической стратегии, важен и другой цифровой подсчет: 32% совокупных голосов коммунистов – это часть от активного электората, а применительно к абсолютному электорату это составляет 20,6% голосов, причем собственные голоса КПРФ составляют при этом 14,3%. Это утверждение справедливо (в соответствующих пропорциях) и к другим объединениям: ведь все четыре в сумме отражали голоса лишь трети электората.

Логика соотношения абсолютной и относительной репрезентативности опасна, когда она (и особенно одна из сторон, взятая в отрыве от общего контекста) становится предметом политических спекуляций. К примеру, с точки зрения подобной логики советская пропаганда настаивала на нелегитимности американского института президентства: практически ни один из американских президентов (по крайней мере, после Ф. Рузвельта) не был избран абсолютным большинством голосов всего электората.

Но эта логика становится важным инструментом стратегического планирования и прогнозирования применительно к избирательному процессу. Не менее важна она и как практический аргумент по отношению к попыткам узурпировать волю народа со стороны лидеров, партий, парламентских фракций или групп политической элиты.

Когда началась подготовка избирательной кампании 1999 г.? Ответ на этот вопрос не столь прост, как это может показаться, исходя из ее формальных, обозначенных законодательными актами, рамок.

Не случайно для подхода к этому ответу пришлось вводить достаточно пространную главу с объяснением перипетий и нюансов политического процесса в России в период между избирательными кампаниями: слишком размашистыми оказались колебания политического маятни­ка в этот относительно спокойный в сравнении с бурными событиями конца 1980-х – начала 1990-х гг. период российской истории.

Несомненно, все, что описывалось ранее как создание «центров силы» и их противоборства, можно рассматривать (да и рассматривалось многими впоследствии) как своеобразный PR и, конечно же, в контексте дальнейших, уложившихся в рамки избирательного процесса, событий, все это и выглядело ретроспективно как более или менее органичная часть продвижения на избирательный рынок его основного товара – избирательных объединений и блоков. И, конечно же, избирательное объединение «Отечество», а затем избирательный блок «Отечество – Вся Россия» выглядели на этом рынке в качестве одного из наиболее респектабельных его участников, и, напротив, нападки на него, особенно со сто­роны Сергея Доренко, смотрелись до неприличия черным, пиратским PR-ом. Тем не менее, практически все политическое закулисье прекрасно понимало, что за этим стоит, а для любителей к месту и не к месту поминать известное высказывание, употребленное в свое время просто как констатация явления, а вовсе не политической закономерности, что история повторяется «один раз как трагедия, а другой раз как фарс», представлялась возможность досыта насладиться фарсом, потому как трагедия собиралась-собиралась, да и не пошла. Мало того, рискну предположить, что об этих сюжетах догадывался и наш «малоискушен­ный, легко поддающийся телевизионному оболваниванию» массовый избиратель, и не потому только, что телесериалы С. Доренко успешно конкурировали в предвыборные недели с латиноамериканскими, а больше потому, что на этот раз он очень правильно проголосовал. Правильно до такой степени, что мало кто из аналитиков сильно ошибся в ходе этой кампании в своих прогнозах. Но, главное, правильно с точки зрения понимания своих интересов.

Но все же до того, как описать ход и итоги голосования, лежит некоторая необходимая дистанция. Прежде надобно попробовать понять, как линии силовые переложились в линии электоральные.

«Как», разумеется, разлагается на «каким образом», «каким путем» и «в каком порядке». На первую часть – «каким образом» – ответ, вроде бы, уже дан – посредством возвращения политического процесса в демократическое, конституционное русло. Что же касается путей и порядка уложения электоральных линий, здесь как раз и требуется анализ хода избирательной кампании.

Для того, чтобы быть полным, такой анализ предполагает расширительное толкование понятия «избирательная кампания» – начиная от дня закрытия регистрации списков в Минюсте (за год до дня выборов) и кончая моментом голосования. Мы сразу же отметим, что на день 19 де­кабря 1998 г. в Министерстве юстиции прошло регистрацию 139 общероссийских политических общественных объединенийⁱ. Среди них не было ни такой фигуры как «Отечество – Вся Россия», ни такой как «Союз правых сил», ни такой как «Единство» («Медведь»), ни такой как «Блок Жириновского», а ведь это две трети субъектов избирательного процес­са, прошедших в Думу (причем получивших 142 из 225 мест по партий­ным спискам).

Собственно, с 19 декабря 1998 г. по 24 июня 1999 г. происходила невидимая, закулисная (по-английски это называется «clandestine») часть избирательной кампании.

Практически такой период «предкампании» всегда характеризуется невидимой, но очень интенсивной работой по накапливанию и доведению структуры, собиранию ресурсов, формированию штабов и отработке стратегии кампании, включая ее характер, ритм, основные направления и этапы и т.п. Однако на этот раз на «теневой» характер этого этапа избирательного марафона ложилась дополнительная тень противоборства «центров силы», что наложило особый отпечаток на стиль и общий рисунок конфигурации политической предвыборной структуры в России.

Прежде всего, это противоборство отбрасывало тень на существующие парламентские партии, которые представлялись обществу слабо дееспособными, если не немощными структурами (что фактически подт­вердилось затем в глазах будущих избирателей провалом с импичментом). Таким образом, парламентские партии, включая КПРФ, ЛДПР, «Яблоко» и НДР, суммарно ограничивали свое влияние в этот период в пределе примерно одной третью избирательного спектра. Определенное исключение (по объясненным в предыдущей главе причинам) составля­ла КПРФ, хотя у нее всю первую половину 1999 г. отмечалась отрицательная динамика. Что же касается ЛДПР и «Яблока», их пребывание в Думе следующего созыва выглядело все более проблематичным, а у НДР явно не было никаких перспектив.

Второй блок сил, выходивший на предвыборный старт – губернаторские объединения, начало раскрутки которых положило «Отече­ство». Выйдя на позиции политического тяжеловеса как один из «цент­ров силы», «Отечество» в то же время открыло путь для реализации аналогичных региональных проектов, каковыми и стали в тот период сначала «Голос России», а затем «Вся Россия». Таким образом, складывались три губернаторских блока, которые потенциально (с использованием административного ресурса) претендовали на голоса еще одной трети избирателей.

Однако оставалось не менее трети электората (а по некоторым оценкам, с учетом негативной динамики парламентских партий и ограничителей административного ресурса губернаторов, – до половины), не готовой пойти ни за одной из этих сил. По сути дела, эта часть не определившихся активных избирателей могла представлять для политического истэблишмента не меньшую угрозу, чем наличие параллельных «центров силы» и их противоборство.

24 июня 1999 г., когда президент подписал Закон «О выборах депутатов Государственной Думы Российской Федерации» и, таким образом, был дан официальный старт избирательной кампании, сложившаяся конфигурация стала быстро видоизменяться, приближаясь к тому виду, который она окончательно приобрела в октябре – за два месяца до выборов.

Уместно отметить, что к этому времени уже были практически устранены основные опасности развития политического процесса по логике противоборства «центров силы», включая отставку правительства Е. Примакова, снятие угрозы импичмента президенту, ограничение силовой составляющей «Отечества», утверждение в качестве главы правительства «силовика» С. Степашина, подконтрольного Кремлю.

Уже в июне 1999 г. вновь актуализировалась в плане политической значимости взаимосвязь между думскими и президентскими выборами: политически активная часть населения стала задумываться и над теми, и над другими, а в политическом закулисье уже шла активная работа с прицелом на обе кампании.

Но, в отличие от предыдущей политической страды, когда выборы в Думу вызывали непосредственный интерес, а президентская кампания сидела в глубинных отсеках «коллективного бессознательного», и поэтому черты общественного (политического) портрета будущего президента стали отчетливо проступать лишь с окончанием парламентской гонки, в 1999 г. произошла явная инверсия.

На гражданском уровне – на уровне потенциального избирателя – интерес к президентским выборам с самого начала стал непосредственно доминировать над интересом к парламентским. Эту тенденцию чутко уловила телекомпания НТВ, на очень ранних стадиях начавшая помещать сравнительные рейтинги не партий, а политических лидеров с прицелом на президентские выборы. Однако не показ рейтингов в программе «Итоги» явился глубинной причиной этого явления. Напротив, телекомпания лишь точно откликнулась на общественный запрос, порожденный беспокойством общества, возникшим из его реакции на слабость президентской власти.

Причем первый пик интереса к президентским выборам возник в июне, когда Дума уже не только проиграла импичмент и отставку Е. При­макова, но и, в силу политико-технических обстоятельств, проштамповала назначение С. Степашина, а вместе с ним и измененный состав правительства.

Именно в этот период было отмечено, что график роста рейтинга С. Степашина совершенно сопоставим с прежним графиком Е. Примакова с той лишь разницей, что отмеченный рост популярности нового премьера происходил в более быстром темпе.

Это не могло не наводить на определенные размышления: ведь черты карьерно-политических портретов Е. Примакова и С. Степашина во многом совпадали (во всяком случае, в силовой составляющей). Рассуждая с этих позиций, можно было сделать предположение, что общественный запрос на политический портрет президента в самых общих контурах, скорее всего, уже сформирован. Обратим внимание, что это происходило задолго до взрывов домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске.

Эффект складывания гипотетической пары соперников на будущей президентской кампании (Е. Примаков – С. Степашин) оказался, пожалуй, главной политической интригой июня 1999 г., затмившей по своему значению многие другие остросюжетные эпизоды российской и международной политики. Причем развитие конкуренции между двумя фигурами, продолжившееся и в следующем месяце, стабильно показывало их динамическое преимущество по сравнению с остальными потенциальными конкурентами.

Таким образом, развитие избирательной кампании в Думу, до того находившееся в тени противоборства «центров силы», вновь оказалось под покровом тени – на этот раз проекции кампании президентской.

А уже дальше последовали драматические события в Дагестане и в Москве и не менее драматический ход Б. Ельцина по замене С. Степашина В. Путиным на посту премьера.

В этот период, впрочем, думская кампания, заданная нормативными и временными рамками своего проведения, уже начинала набирать собственную инерцию движения, независимо от всех других событий, сколь бы драматическими они не были. Вместе с тем нельзя сказать, что все эти события не оказали влияния на ход избирательной кампании и ее итоги.

Проходившая с начала сентября по 21 октября 1999 г. регистрация избирательных объединений и блоков зафиксировала их количество – 34. Из них по разным причинам выпали из избирательной кампании всего 6, и окончательное число вышедших на финишную прямую составило 28.

Это весьма примечательное цифровое соотношение. Оно свидетельствует о том, что основные параметры сокращения числа фигурантов избирательной кампании произошли в результате саморегулирования партийно-избирательного процесса – консолидации избирательных объе­динений в блоки либо принятия решения о неучастии в выборах (сокращение со 139 до 34, т.е. более чем в 4 раза). В то же время законодательная регуляция (на основании нового закона о выборах) сократила этот список всего на 7 фигурантов, из которых один (ЛДПР) восстановился под другим названием «Блок Жириновского», причем законодательные критерии выбраковки (за исключением четырех объединений, не предс­тавивших либо списки, либо другие необходимые документы) выглядели сомнительно (и в случае ЛДПР были оспорены Верховным Судом).

Таким образом, чрезвычайно важным обстоятельством, которое следует отметить, явилось то, что сокращение реальных фигурантов из­бирательного процесса с 45 в 1995 г. до 28 в 1999 г. (т.е. в 1,6 раза) произошло в решающей степени за счет факторов саморегуляции партийного и избирательного процесса, а не за счет факторов законодательной или административной регуляции. Указанные факторы саморегуляции являются показателями процесса политического структурирования общества и партийно-политической консолидации политической элиты, недостаточно оцененного политическими аналитиками и администраторами при принятии последующих решений.

28 субъектов избирательного процесса, вышедших на финишную прямую, с самого начала поддавались достаточно ясной вертикальной и горизонтальной классификации по методике, использованной нами применительно к выборам 1995 г.

При этом рассуждения общего порядка можно было отнести к следующему.

1. Сокращение числа фигурантов избирательного процесса показывало тенденцию к более консолидированному голосованию.

2. В соответствии с этим уровень дисперсии должен снизиться как минимум вдвое (т.е. быть в пределах 20–25%).

3. Уровень испорченных бюллетеней и голосования «против всех» не должен быть очень высоким (в пределах 5%) в связи с сохраняющимся высоким уровнем ожиданий от результатов выборов.

4. В соответствии с отмеченной ранее закономерностью обратно пропорциональной зависимости количества участников выборов и количества объединений, проходящих в Думу, число прошедших должно равняться 6 (в пределе 7, однако эта цифра уже почти невероятна).

5. В силу «раскрученности», известности, наличия ресурсов и т.д. с самого начала определился отрыв лидеров избирательной кампании от всех остальных партий, движений и блоков. Таких лидеров было как раз шесть, причем их общее количество прогнозируемых процентных баллов было не ниже 70–75% (т.е. 100–25(30)=70), что давало средний шанс (70:6), существенно превосходящий (более чем вдвое) 5-процент­ный барьер.

Все это делало вероятностное прогнозирование по движению элек­торальных потоков достаточно достоверным даже без учета рейтингов, что и дало возможность сделать самостоятельный прогноз итогов выборов по этой методике уже в конце октября – начале ноября 1999 г.

В обосновании такого прогноза лежали следующие факторы:

• Классификация участников финальной стадии избирательного процесса показывала устойчивость четырех основных избирательных ниш и, стало быть, соответствующей им конфигурации электоральных потоков.

• В период, предшествовавший финальному этапу избирательной кампании, произошел «сброс» всех потенциально сильных конкурентов лидирующих объединений, которые могли бы существенно изменить внутринишевое или даже межнишевое пространство: «Вся Россия» объединилась с «Отечеством», лидирующая группа «Голоса России» была рассыпана между ОВР, СПС, а впоследствии частично и «Единством»ⁱⁱ, имевший в начале года довольно серьезный потенциал единый социал-демократический проект развалился на маргинальные группы и т.д. В результате к октябрю четко обозначилась лидирующая группа участников выборов, имеющая значительный отрыв от аутсайдеров, преодолеть который было практически невозможно.

• Критерии, по которым, без всякой оглядки на рейтинги, можно было легко отделить лидеров от аутсайдеров, следующие:

1. наличие первоначального избирательного потенциала;

2. наличие нишевого пространства и возможность занять в нем доминирующее положение;

3. обладание организационным, административным, финансовым, информационно-коммуникативным и другими ресурсами;

4. уровень и качество внутринишевой конкуренции.

Эти четыре критерия в принципе оказались вполне достаточными для того, чтобы практически без ошибки определить те шесть объединений (блоков), которые пройдут в Государственную думу. Чтобы разъяснить данное положение, рассмотрим более подробно каждого из этих фигурантов с позиций перечисленных критериев.

Начальным избирательным потенциалом (количеством голосов, полученных на предыдущих парламентских выборах) обладали четыре объединения: КПРФ (22,3%), «Блок Жириновского» (ЛДПР) (11%), НДР (10,1%) и «Яблоко» (6,9%). С позиций этого критерия все они обладали изрядной форой перед другими участниками выборов, если рассматривать этот потенциал как нечто статичное.

Вместе с тем, если соотнести потенциал с другими критериями, прослеживалась тенденция к его снижению практически у всех этих объединений.

Наиболее далеко от критической зоны находилась КПРФ за счет: а) наличия самого крупного исходного нишевого пространства и возможности сохранения в нем доминирующего места (все возможные конкуренты резко отставали от нее в «знаке влияния» на электорат); б) обладания практически всем комплексом ресурсов (кроме властного).

Что касается «Блока Жириновского» и «Яблока», они находились в критической зоне, однако факторы нишевого пространства (изна­чальная ниша патриотов – около 20%, демократов – около 16%), малое число конкурентов и слабость подавляющего большинства из них (кроме СПС и «Яблока»), а также наличие сильных организационного, финансового и информационно-коммуникативного ресурсов (плюс политического ресурса С. Степашина у «Яблока») давали им достаточно шансов на успех.

Причины маргинализации НДР лежат, прежде всего, в ресурсной сфере – резком снижении властного и административного ресурсов (по­литическая маргинализация В. Черномырдина), неразработанности оргресурса, следствием чего стало падение уровня финансовой и информационно-коммуникативной насыщенности движения. Эти факторы способствовали утрате НДР центристской мотивации и смещения его в другую (демократическую) нишу, что сделало эффект маргинализации обвальным, так как вело к «тактильной растерянности» его избирателей. Провал проекта «большой правой коалиции» довершил этот эффект: было ясно, что потенциал НДР «сдулся» до 1–3%, причем динамика «сдувания» говорила о том, что реальная цифра полученных голосов будет скорее ближе к первой цифре, чем ко второй.

Отмеченная уже в 1995 г. стабильность избирательных ниш, подт­верждавшаяся характером движения по ним избирательных потоков в 1999 г., а также вытекающая из этого другая закономерность – уровень внутринишевой конкуренции гораздо выше уровня межнишевой, более того, последняя практически отсутствует (избиратель априорно определился в наклеечно-идеологическом выборе, реально он выбирает между политическим товаром одного порядка: коммунистически ориентированный выберет между КПРФ и КТРСС, но никогда между КПРФ и СПС и, наоборот, демократический – между СПС и «Яблоком», но никогда – между «Блоком Жириновского» и «Русским делом» и т.д.) – давали достаточные основания для того, чтобы с помощью вышеуказанных критериев определиться по поводу других (новых) проходных фигур пос­ледней думской кампании.

Такой проходной фигурой явно становился СПС. Хотя первый критерий применительно к этому новому блоку в чистом виде был недостаточен, он все же не полностью отсутствовал (суммарный балл ДВР, «Общего дела», ПЭС и других вышедших в СПС объединений по итогам 1995 г. либо вплотную подходил, либо слегка зашкаливал за 5%), причем накопление ресурсов – организационного, финансового, информационно-коммуникативного и даже административного (А. Чубайс, С. Кириенко, Б. Немцов, К. Титов и др.) – отражало положительную динамику движения потенциала. Не менее важным фактором было и наличие нишевого пространства, которое, при тенденции к снижению потенциала «Яблока» и отсутствии других значимых конкурентов давало СПС реальные шансы преодоления 5-процентного барьера.

Вполне предсказуемым выглядело прохождение в парламент обоих центристских претендентов – «Единства» и ОВР. Такой прогноз основывался на большом нишевом пространстве (около 24% по итогам 1995 г.), значительном ресурсном арсенале обоих фигурантов (за иск­лючением оргресурса, что с лихвой компенсировалось суммарным массивом всех других ресурсов), а также полным отсутствием других конкурентов в центристской нише.

Если общий прогноз относительно количества и конкретных названий объединений был достоверным и обоснованным, то определить занимаемые ими места и процент полученных голосов оказалось гораздо сложнее, поскольку данная методика, примененная впервые к прогнозированию парламентских выборов, не содержала достаточного инструментария для этого. Логика общенишевого потенциала определяет лишь общие рамки движения электоральных потоков, однако она может показать лишь тенденцию к уменьшению или увеличению собственного потенциала объединения (блока), если такой потенциал первоначально имеется, опираясь на описанные критерии. Еще более сложной выглядит ситуация применительно к новым субъектам избирательного процесса, каковыми являлись «Единство» и ОВР, причем в отличие от СПС, они не имели сколь-нибудь значимого исходного потенциала своих составных частей.

Косвенным показателем в этом отношении была динамика рейтингов ведущих партий, общественно-политических движений и блоков, показывавшая в течение первых 7–8 месяцев 1999 г., что после суммарного сложения их рейтингов оставалась стабильная «пустота» не менее 40%, имевшая при этом тенденцию к увеличению и возрастанию.

Некоторые аналитики оценивали эту часть электората как «про­тестную», другие как неопределившуюся. В качестве рабочей гипотезы годилось и то, и другое, однако последующее развитие электорального процесса совершенно не подтвердило предположения о «протест­ности»: голосовавших «против всех» в декабре 1999 г. было всего 3,3%ⁱⁱⁱ, что даже меньше по сравнению с предыдущими выборами.

Картина становилась яснее, если сравнить этот косвенный показатель с электоральным потенциалом центристской ниши (24% по итогам выборов 1995 г.), в которой образовался вакуум. При этом было очевидно, что «Отечество» (впоследствии «Отечество – Вся Россия»), активно к тому же использовавшее левоцентристскую тактику, т.е. стараясь параллельно топтаться на бюрократической части коммунистической ниши, не в состоянии заполнить этот вакуум, более того, не в состоянии заполнить даже половину центристской ниши.

Обоснованием такого подхода служило то, что «Отечество – Вся Россия» – практически в «чистом виде» олицетворение административного ресурса, оценочный потенциал которого при разложении по региональной шкале оценивается мною в пределе в 25% электората. Из них на центр приходится не менее 5% (армия и другие силовые структуры, а также структуры, связанные с исполнительной вертикалью центра), остальные 20% приходятся почти целиком на суммарный административный потенциал глав субъектов федерации, за вычетом административного потенциала местной муниципальной власти (который не поддавался точной оценке, однако, в связи со слабым уровнем ресурсной консолидации вряд ли мог иметь сколь-нибудь существенное цифровое выражение в случае, если не получил бы сильной поддержки от центра по принципу: «мэры против губернаторов», что означало бы структурную революцию внутри вертикали федерализма).

При этом блок, возглавляемый мэром Москвы, даже при условии присоединения к нему таких административных тяжеловесов как президенты Татарстана и Башкортостана, вряд ли смог бы мобилизовать более половины суммарного административного потенциала в силу конкуренции (если не сказать – вражды) между Москвой и большинством регионов. При этом для губернаторов было достаточно лишь «отпустить» свой административный потенциал, чтобы массовый избиратель проголосовал против «москалей». Появление в руководстве блока Е. Примакова в этом отношении ровным счетом ничего не прибавляло, поскольку его политический ресурс практически утратился после потери власти.

С учетом перечисленных факторов, сделанный прогноз относительно того, что предельные параметры электорального потенциала ОВР будут составлять 9–10%, представлялся достаточно реалистичным.

За вычетом этих 9–10% в центристской нише оставался «вакуум» минимум в 14–15% (если формально судить по потенциалу уровня 1995 г.) Фактически он был еще выше, если считать, что из своих 8–9% ОВР забирало 2–3% из коммунистической ниши в силу смежности идейно-организационных посылок, методов работы и информационно-пропа­гандистских установок с КПРФ, а также оттягивания административного ресурса, что и давало в итоге указанную электоральную проекцию. Тем самым потенциальный «вакуум» в центристской нише оказывался еще больше и мог достигать значения в 16–18%. Причем до самой финальной стадии избирательной кампании эта лакуна не была заполнена ни одним избирательным объединением или блоком, хотя, как известно, пустот в политике, как и в природе, не бывает.

Между тем, среди значительной части населения нарастала тревога в связи с ослаблением президентской власти, которая не только нормативно (и в силу конституционной модели, и в силу политической традиции, и в силу ценностных установок политической культуры), но и в рамках политической психологии является стержнем всей политической системы постсоветской России.

Именно в связи с этим едва заметные тенденции к усилению вертикали центральной власти давали последовательно резкий всплеск рейтинговой кривой лидеров, с которыми связывались ожидания восстановления «естественного» места президентской власти (Е. Примаков, С. Степашин). Поэтому уже в июне–июле эта «президентская» проекция проявляла себя как закономерность движения электорального поля. Причем в описываемых обстоятельствах позитивную электоральную реакцию на тенденцию к усилению президентской власти было бы вряд ли верно описывать в терминах «конформизма», тоски по «сильной руке» (и вообще в рамках шкалы «F» Теодора Адорно), хотя бы потому, что ее вектор действовал в рамках конституционного поля и его направление было отчетливо центристским, а не крайним.

Нападение чеченских и международных террористов на Дагестан и последовавшие затем взрывы в Буйнакске, Москве и Волгодонске лишь катализировали эту тенденцию.

Появление В. Путина и его адекватная линия политического поведения в этих обстоятельствах фактически сцементировали президентскую проекцию на этот центристский электоральный потенциал.

В этом смысле занятие этого поля «Единством» как центристс­ким, пропрезидентским движением вовсе не выглядит некоей случайностью или чистой находкой изощренных политтехнологов и кукловодов, как пытались представить этот феномен некоторые политические аналитики.

Каким бы незрелым в плане идеологии, организационных начал, человеческого материала ни был этот политический продукт, на какую бы скорую руку он ни создавался, он стал закономерным отражением обозначенной президентской проекции на то электоральное поле, которое было не просто готово к нему, а с нетерпением и тревогой ожидало его появления. При этом и личность лидера единства С. Шойгу, и вся первая тройка, и государственническая символика в слоганах и фразеологии стали достаточным идеологически сигналом, обеспечившим успех движения, а поддержка его В. Путиным, уже набравшим к тому времени достаточное политическое влияние, стала дополнительным стимулом «медвежьей» экспансии в стартовый период кампании.

В известной мере это был повтор «эффекта Жириновского» 1993 г. – такой повтор, который также свидетельствует о закономерностях избирательных кампаний в России, как с точки зрения успешной реализации избирательного потенциала, так и с точки зрения динамики самой кампании.

Итоги думских выборов 1999 г. стали неожиданными разве что для очень закоренелых любителей подобных «неожиданностей». Преж­де всего, они подтвердили в третий раз стабильный характер четырех­секторной модели российского электората, продемонстрировав при этом, что его избирательная активность уменьшилась незначительно (–2,88% по сравнению с 1995 г., что не является существенным изменением в пересчете на все электоральное поле, будучи в то же время значительно выше, чем в 1993 г.)

Одним из самых больших сюрпризов выборов на самом деле стало существенное, почти четырехкратное уменьшение дисперсности (13,36% по сравнению с 49,67% в 1995 г.).

Однако эта неожиданность вполне вписывалась в логику избирательной кампании. Во-первых, значительное сокращение числа субъектов (с 45 до 28) избирательной кампании сужало поле «тактильности» и, соответственно, расширяло возможности рационального выбора. Во-вторых, резкое разделение мажоритарных и миноритарных субъектов кампании усиливало этот эффект, еще более расширяя возможности рационального выбора. И все же избиратель проголосовал еще более рационально, чем ожидалось, консолидированно отдав голоса лидерам общественных предпочтений. Все это вместе и дало не вполне предсказывавшийся, но закономерный результат репрезентативности: суммарное количество голосов, поданных за партии и блоки, прошедшие в Думу, составило 81,39% активного электората, что придает ей практически абсолютную легитимность (4/5 голосов – абсолютный показатель вотума доверия, причем даже в пересчете на абсолютный электорат он составил более 50%).

Одним из интересных и требующих дальнейшего изучения феноменов стали межнишевые подвижки. Формально он противоречит логике стабильности электоральных ниш и приоритета внутринишевой конкуренции относительно межнишевой. Уже это противоречие требует более детального объяснения обозначенного феномена.

Прежде всего, обращает на себя внимание существенное (почти на 13%, т.е. более чем на 1/3) расширение центристской ниши, в результате которого она заняла ведущие (36,65%, превысив суммарный итог коммунистов в 32,22% в 1995 г. более чем на 4%), а с учетом поправочного столбца «неполитических партий» – доминирующие (более 41%) позиции в электоральном спектре. Примечательно, что в рамках этой ниши электоральный потенциал был реализован стопроцентно: дисперсность составила 0%. А суммарный реализованный потенциал фигурантов центристской ниши в 1,5 раза превысил суммарный реализованный потенциал коммунистов (КПРФ, как единственная компартия, прошедшая в Думу, получила 24,29%). При этом лидеры двух ниш практически сравнялись в результате голосования: КПРФ – 24,29%, «Единст­во» – 23,32%.

Вторым по значению фактором стало значительное сужение патриотической ниши, которая переместилась по своему весу с третьего на четвертое место, потеряв по сравнению с предыдущими выборами 12,6% голосов, а электорат ее лидера ЛДПР (Блока Жириновского) сократился при этом почти вдвое. Совершенно очевидное перетекание большинства патриотического электората в центристскую нишу объясняется тем, что бывшая до этого одной из основных мотивация патриотического электората – государственничество – была перехвачена и более эффективно реализована в ходе кампании обоими фигурантами центристской ниши.

Несмотря на такое «съеживание» ниши, оставшийся уровень 7% все же не дает оснований утверждать о ее полном исчезновении, тем более, что другая сильная мотивация – этнический национализм, проб­лематика исторической России и положения соотечественников – не только не исчерпана, но имеет возрастающий вектор. Стоит отметить и тот факт, что уровень дисперсности и в патриотической нише (чуть более 1%) – самый низкий после центристской, что свидетельствует о сохранении электорального ядра. Не факт, что это электоральное ядро именно партии В. Жириновского, хотя уровень консолидированности голосования за нее, несомненно, высокий (более 85% общего веса ниши). Скорее, он как раз является свидетельством неисчерпанности всей гаммы патриотических мотиваций в рамках центристской ниши.

Не менее примечательны те тенденции, которые были отмечены и в других электоральных секторах. Несмотря на давно ведущиеся разговоры о том, что демократы: а) полностью исчерпали себя и б) неспособны ни к какой консолидации, ни тот, ни другой аргументы не находят подтверждения в электоральной статистике. Во-первых, демократи­ческая ниша не только показала свою стабильность, но и относительное (перемещение с 4 на 3 место) и абсолютное, пусть небольшое (0,7%), увеличение. Во-вторых, число фигурантов снизилось вдвое (с 10 до 5), что само по себе является косвенным (а в данном случае содержательно прямым: ряд фигурантов выборов 1995 г. объединились в СПС) приз­наком консолидации. В-третьих, прямой показатель консолидированно­го голосования (суммарный итог двух фигурантов, прошедших в Думу – СПС и Яблока) составил 14,45% из 16,37% общего веса ниши, соответственно, индекс консолидированного голосования – 0,88 (т.е. даже несколько выше, чем за блок Жириновского), дисперсность по нише – 1,92% (третий по незначительности абсолютный результат, причем с учетом веса ниши, в относительном значении несколько меньший, чем у патриотов: 0,12 по сравнению с 0,15).

Применительно к коммунистическому электоральному сектору обращает на себя внимание следующий факт: общий размер ниши снизился на 3%, количество субъектов в ней возросло более чем вдвое (с 4 до 9)^iv и, соответственно, должна была возрасти дисперсность, а суммарное действие обоих факторов (уменьшение размеров ниши и роста дисперсности) должно было уменьшить процент голосов, поданных за КПРФ. А тем не менее, этот процент не только не уменьшился, но даже возрос (с 22,3% до 24,29%, т.е. на целых 2%).

Этот факт существенным образом вряд ли можно объяснить чем-либо иным, кроме как эффектом консолидированного голосования, который проявил себя в виде общей закономерности выборов 1999 г. по сравнению с 1995 г., но применительно к коммунистам он имеет особое значение.

Дело в том, что призрак раскола реально витал над КПРФ и созданными ею блоковыми и саттелитными структурами (НПСР, АПР и пр.) с начала 1999 г. и даже ранее, и формальный политический плюрализм, зафиксированный в коммунистической нише по итогам думских выборов, стал ничем иным как отражением этой тенденции. Так, раскол АПР стал свершившимся фактом, в результате чего часть ее электората отошла к ОВР (а также, в меньшей мере, к «Единству»). В результате раскола НСПР появились такие самостоятельные объединения как «Духовное наследие» А. Подберезкина или «Партия мира и единства» С. Умалатовой, перешел из стана саттелитов в стан конкурентов РОС («Власть народа»). Продуктом раскола самой КПРФ стало появление возглавляемого В. Илюхиным и А. Макашевым «Движения в поддержку армии» как самостоятельного избирательного объединения. Кроме того, новым фактором явилось появление как технологических продуктов, мимикризирующих под коммунистов, но реально таковыми не являвшихся (типа «Мир, труд, май»), так и социал-демократов, впервые выступивших в качестве самостоятельного элемента избирательной кампании.

Все это могло существенно распылить голоса избирателей, поддерживающих коммунистов. Этого, однако, не произошло.

Таким образом, кампанию КПРФ можно расценить как чрезвычайно эффективную в условиях реальной тенденции распыления электорального потенциала. Этот результат явился следствием мобилизации и концентрации ресурсов, прежде всего организационного ресурса, который был и остается у КПРФ наивысшим по сравнению со всеми другими избирательными объединениями. Правда, в ходе избирательной кампании 1999 г. у нее появился реальный конкурент в лице «Единства» с точки зрения не только суммарного объема ресурсов (в 1995 г. у НДР суммарных ресурсов было не меньше), но и эффективности их использования.

Однако, если подойти к итогу, полученному КПРФ, с позиций более интегральных критериев эффективности, картина будет выглядеть несколько иначе.

Таким критерием может быть критерий реализации первоначального нишевого потенциала. Так, если за первоначальный нишевой потенциал «Единства» принять суммарный потенциал центристской ниши в 1995 г. в 23,8% (что не совсем корректно, поскольку в 1999 г. его надо делить на 2-х участников – «Единство» и ОВР), его использование в размере 23,3% в 1999 г. уже является стопроцентным, если же принять во внимание фактор ОВР, соответствующее расширение ниши, это ведет к более сложным расчетам, однако ясно, что эффективность составила существенно более 100%.

Если рассмотреть эту логику применительно к КПРФ, то: 1) процент реализации первоначального нишевого потенциала, несомненно, выше, чем в 1995 г.; 2) макродинамический показатель – снижение общего потенциала ниши в 1999 г. при большем проценте голосов в пользу КПРФ скорее говорит об отрицательной, чем о положительной тенденции: КПРФ более полно завоевывает свое нишевое пространство, но само это пространство сужается быстрее, чем происходит внутринишевая экспансия, и, следовательно, вектор имеет отрицательное значение, причем на очень узком пространственном участке (сумма модулей прироста голосов КПРФ и сужения электоральной ниши составляет 5%, что практически равно незанятому КПРФ внутринишевому пространст­ву); 3) дисперсность внутри коммунистической ниши, которая составля­ла 10% в 1995 г. (что в относительном значении было низшим показателем ввиду самого высокого нишевого веса коммунистического электората, но в абсолютном значении – вторым после центристского), снизилась в последней избирательной кампании вдвое, но при этом она стала наивысшим и по своему абсолютному, и по своему относительному значению показателем внутринишевой дисперсности – 5% (если не брать «маргинальные», поправочные ниши), причем этот показатель был кратно выше по сравнению со всеми остальными секторами и особенно контрастен на фоне нулевой дисперсности центристов.

Таким образом, если формально КПРФ оказалась победителем избирательной кампании по партийным спискам, а коммунистическая ниша лишь незначительно сократилась в объеме, переместившись при этом на второе место, сохраняя значительный отрыв от остальных избирательных ниш, за исключением центристской (почти 13% от демократов и более 22% от патриотов), динамические показатели говорят о серьезных структурных проблемах, стоящих перед КПРФ и коммунистами в целом.

Во-первых, положительная динамика сменилась отрицательной, хотя и не столь значительной в абсолютных показателях (сужение собственного потенциала ниши всего на 3%), однако гораздо более существенной в показателях относительных: она стала меньше на 7,4%, чем центристская ниша, в то время как в 1995 г. она была больше ее на 8,4% (т.е. кривая соотношения этих ниш приобрела почти зеркально обратный характер).

Во-вторых, практически полностью исчерпан резерв собственного роста: потенциал расширения ниши в коммунистической парадигме отсутствует, потенциал дальнейшего укрепления КПРФ за счет внутринишевых конкурентов проблематичен и, скорее всего, даже исключен.

В-третьих, структура ниши: самый высокий уровень внутринишевой конкуренции (9 фигурантов) и самый высокий уровень дисперсности свидетельствуют о резонансных тенденциях, разрушающих или, по крайней мере, деформирующих структуру ниши. Хотя уровень развития этих тенденций был заглушен более сильным эффектом консолидированного голосования, однако не настолько, чтобы их окончательно подавить, о чем как раз и свидетельствует очень высокий по меркам 1999 г. уровень дисперсности в 5%.

Не случайно при этом социал-демократия, несмотря на ничтожность полученных суммарных голосов (0,73%), была выделена нами как самостоятельный феномен. Социал-де­мократы в кампании 1999 г. явно просматривались как отделившийся от общедемократического движения политический фактор со своей противостоящей либерально-демократическим и консервативно-демократичес­ким тенденциям мотивацией. Просматривалась тенденция соединения социал-демократического движения с миноритарными коммунистически­ми организациями социалистического и социал-демократического направления, а возможно, и с аналогичными фракциями, откалывающимися от КПРФ. Развитие этих тенденций и может фронтально деформировать коммунистическую нишу, которая при таком развороте событий может разделиться внутри на 2 сильных социалистических направления (коммунистическое и социал-демократическое), конкурирующих на одном электоральном поле. При таком развитии событий партии националистической ориентации (типа РОС и ДПА) могут сместиться в патриотическую нишу. Тем самым развитие центробежных тенденций, «подмо­роженных» в ходе избирательной кампании 1999 г., может вновь усилиться, став трудноостановимыми.

Еще один фактор, который выявился в итоге выборов 1999 г. по сравнению с кампаний 1995 г., – не просто прохождение в Думу 6 объединений вместо 4-х, но и то, что в двух нишах выявилось снова по одному доминирующему лидеру (КПРФ в коммунистической и Блок Жириновского в патриотической), причем их доминирование еще более возросло, а в двух других нишах (центристской и демократической) вместо одного прошли соответственно по 2 субъекта кампании.

Это может показаться случайным, однако обращает на себя внимание еще и следующее соотношение: в первых двух случаях – одновременное сохранение одного доминанта – имела место тенденция к сужению нишевого пространства, во второй паре – при наличии двух сильных лидеров – к его расширению. Такое совпадение уже не представляется случайным по следующим соображениям.

В ходе предыдущей избирательной кампании четко просматривалось соотношение между уровнем конкуренции (количеством субъектов) внутри ниши и уровнем дисперсности, имеющее форму прямо пропорциональной зависимости: чем больше акторов внутри ниши, тем выше дисперсность и, соответственно, тем ниже итог нишевого лидера. Данное правило в 1995 г. действовало безукоризненно. Из этого можно было сделать вывод, что снижение уровня конкуренции, а, следовательно, и ее интенсивности внутри ниши действует как однозначный фактор, увеличивающий шансы лидера как во внутринишевом, так и в межнишевом пространстве.

В 1999 г. эта зависимость, однако, утратила однозначно линейный характер и хотя продолжала просматриваться как тенденция, приобрела более сложный, опосредованный характер (например, в коммунистической нише наибольший уровень конкуренции, соответственно, дисперсности, а все же КПРФ выходит на общее первое место; в демократической нише уровень конкуренции выше, чем в патриотической, а дисперсность существенно ниже, в первом проходят два объединения с высоким суммарным результатом, расширяющим размеры ниши, во втором – только одно, с низким результатом, и размер ниши сужается).

Несколько раньше мы установили, что эффект действия фактора уровня внутринишевой конкуренции (при его общем снижении в виду полуторакратного сокращения общего числа субъектов кампании) серьез­но деформируется фактором консолидированного голосования, который более чем двукратно перекрыл эффект снижения уровня конкуренции.

Кроме того, наряду с этим начал действовать новый фактор, в известном смысле производный от фактора консолидированного голосования, – усиление интенсивности конкуренции, – действующий автономно от уровня конкуренции и в противоположном ему направлении. В связи с этим имеет смысл назвать данный фактор качеством внутринишевой конкуренции, под которым содержательно подразумевается конкуренция сильных внутринишевых лидеров.

Разнонаправленность двух факторов в 1999 г. проявилась в том, что уровень внутринишевой конкуренции в основном продолжал дейст­вовать как негативный фактор – в сторону снижения абсолютного или относительного веса нишевого лидера и сужения нишевого пространст­ва в целом, в то время как качество конкуренции действовало как фактор, повышающий шансы обоих лидеров и одновременно раздвигающий границы ниши.

В наиболее «чистом» виде (при уровне конкуренции  0) фактор качества конкуренции проявил себя в центристской нише, произведя настоящий взрывной эффект. Но и в демократической нише его воздействие оказалось вполне ощутимым.

Следует отметить, что соотношение факторов конкуренции отразилось и на секторе «неполитических партий»; число фигурантов в этом столбце снизилось более чем вдвое, а суммарный балл увеличился почти на 1%, близко подойдя к значимому рубежу в 5%.

Общий итог выборов 1999 г. явился еще более весомым, чем в ходе предыдущей кампании, опровержением расхожего среди политиков и политологов представления о недостаточной политической структурированности российского общества. Не только устойчивость электоральных ниш, но и кратно возросшая консолидированность и рациональность голосования стали красноречивым свидетельством обратного.

Существенный рост центристского электората стал закономерным итогом значительного углубления этой политической структуризации (которая в силу закономерностей политического процесса в России носит опережающий характер по отношению к социальной структуризации).

В свою очередь, бесспорная победа центристской тенденции на выборах 1999 г., закрепленная итогами голосования по одномандатным округам, позволила сформировать 4 центристских депутатских фракции и группы, которые заняли хотя и не полностью доминирующее, но, по крайней мере, дирижирующее положение в Думе. Думские выборы 1999 г. стали началом периода политической стабилизации в России, обозначив проекцию на президентские выборы 2000 г., причем более прозрачную и недвусмысленную, чем это было по итогам выборов 1995 г.

Таким образом, произошла, на первый взгляд, поразительная вещь: устойчивых политических партий нет (за исключением КПРФ и отчасти ЛДПР) или, по крайней мере, не было до выборов в 1999 и особенно до принятия закона о партиях. Но партийная система, ее структура фактически сформировались уже в ходе избирательной кампании 1993 г.

Таким образом, генезис партий происходит в строго структурированных рамках, заданных особенностями политической культуры, процесса становления политсистемы в 1991-93 г.г., а также под воздействием избирательной системы. Становление политических партий происходит эволюционно, его динамика и этапы в принципе укладываются в рамки классической схемы, описанной М.Вебером, а затем в более развернутом виде представленной М.Дюверже, но, разумеется, с российскими особенностями.

В 1990-91 г.г произошел быстрый переход от групповых (клубных) форм к формам общественных организаций и движений. Поэтому и политические партии в своей деятельности руководствуются законом об общественных объединениях. И в ходе избирательной кампании они регистрировались как общественные объединения.

Уже новый российский законодатель разделил, типологизировал эти общественные организации, выделив их них «общественно-политические»: в 1994 г. Дума приняла Закон об общественно-политических объединениях отражая новый этап в развитии партогенеза: выделение общественно-политических объединений, имеющих структуру и функции политических организаций (протопартий). Только им была предоставлена возможность участия в выборах 1995 г. и 1999 г.

С появлением закона о партиях процесс партогенеза, по крайней мере, законодательно, получил окончательное оформление. В избирательной кампании 2003 г. в качестве самостоятельных субъектов были наделены правом участия только политические партии.

Принятие закона о партиях послужило отправной точкой распространения смешанной, пропорционально-мажоритарной избирательной системы на региональный и муниципальный уровень (до этого выборы в законодательные органы соответствующих уровней носили преимущественно мажоритарный характер). Это будет способствовать как превращению смешанной системы в универсальную для всех выборов в законодательные органы.

В то же время выборы в исполнительные органы власти осуществляются на основе мажоритарного принципа. Это естественно, поскольку на исполнительные должности избираются личности, а не партии, и здесь конкуренция партийных списков невозможна.

Но при этом модель выборов, естественно, превращается их четырехсекторной в бинарную под воздействием мажоритарной избирательной системы, это получает дополнительную кристаллизацию за счет выборов в два тура.

Это в полной мере относится и к президентским выборам. Поскольку им предшествуют с небольшим разрывом в сроках, думские выборы, образуется любопытный политический механизм преобразования четырехсекторной модели выборов в бинарную.

Как это происходит и что получается в результате, продемонстрируем на примере президентских избирательных кампаний 1996 и 2000 г.г.

О выборах президента в 1996 г. чего только не говорилось и не писалось. Особенно относительно их «фантастического» итога, разительно контрастирующего с их стартом: и то, что этот итог – результат сговора олигархов, и то, что он результат новых политических технологий и мощной PR-кампании, и то, что в его основе лежит массированное использование административного ресурса, и, наконец, что имела место прямая фальсификация результатов выборов (последнее утверждение исходило, правда, только от проигравшего выборы Г. Зюганова и его штаба).

Разумеется, почти все из сказанного имело место в действительности, кроме фальсификации, представление по поводу которой не было подтверждено ни Центризбиркомом, ни в судебном порядке. Что же касается, например, договоренности между олигархами и организации финансовых потоков, применения новых политических технологий, PR-кам­паний и использования административного ресурса – все эти компоненты действительно присутствовали в избирательной кампании Б. Ельцина, как, впрочем, и в избирательной кампании Г. Зюганова и, хотя и в меньших пропорциях, в кампаниях почти всех других кандидатов.

Но при том, что все указанные компоненты действовали у Б. Ельцина более мощно и эффективно, чем у Г. Зюганова, вряд ли их можно считать решающим аргументом в пользу не только основного вклада в итог выборов кого-либо из них, но даже их интегрального воздействия на него хотя бы потому, что в ходе первых президентских выборов в России в 1990 г. неизмеримо больший перевес административного, финансового и информационного ресурсов был на стороне противников Б. Ельцина (прежде всего В. Бакатина и Н. Рыжкова, да, пожалуй, и В. Жириновского), что отнюдь не помешало ему победить с большим преимуществом.

Анализ хода второй избирательной кампании в Государственную Думу показывает наличие гораздо большего числа компонентов (по сравнению с ранее перечисленными), способствовавших тому, что казавшийся многим еще в январе и даже в марте 1996 г. невероятным итог стал историческим фактом в июне. Чтобы понять, как складывался основной вектор этой кампании, такой анализ должен носить структурно-динамический характер.

Характерной чертой избирательного процесса в России является то, что в силу сложившихся политических обстоятельств (причем сложившихся в силу стечения действия как случайных, так и глубинных факторов политического процесса), закрепленных как традиция рамочного порядка на нормативном уровне, парламентская избирательная кампания непосредственно предшествует президентской. В результате взаимосвязь между обеими кампаниями не просто приобретает закономерный характер (что неизбежно для всякой президентской республики), но и совершенно определенный формат.

В рамках этого формата выборы в Государственную думу выглядят в качестве генеральной репетиции президентских выборов, а, с другой стороны, близкая перспектива президентской кампании с самого начала ложится проекцией на выборы в Думу.

Иначе говоря, каждый мало-мальски значимый политический ли­дер с самого начала думской кампании, примеряя депутатский костюм, поневоле задумывается и о президентском фраке.

Но при этом итоги кампании в Думу фактически становятся прямым стартом президентской кампании, поскольку эти итоги, а особенно выводы, сделанные политиками (и политическим аналитиками) из этих итогов, непосредственно определяют ход последней, а могут повлиять и на их результат.

В этом смысле итоги думской кампании 1995 г., несомненно, давали кое-какие четкие представления о ходе президентской кампании, но во многих отношениях представляли собой ребус, который нужно было разгадать.

Главная загадка, на которую эта кампания не давала ответа, зак­лючалась в отсутствии образа президента. Проблема состояла в том, что общество было политически расколото, причем не только на коммунистов и некоммунистов, а по целому ряду казавшихся не очень определенными разломов, и, следовательно, образ президента в смысле предъявляемых к нему основных критериев был изрядно размыт.

Напомним, что дополнительным фактором этого раскола, помимо реакции на гайдаровские реформы (которые некоторые называли «шоком без терапии»), фантомных болей от развала СССР, остаточных явлений «мини-гражданской войны» 1993 г., стала чеченская война. По каждому из этих факторов прошла своя линия раскола, а практическое несовпадение этих линий делало проблематичной какую бы то ни было форму общественно-политической консолидации. Именно такая конфигурация об­щественно-политического спектра и явилась, на мой взгляд, одной из главных глубинных причин той исключительной многоголосицы, которая проявилась на парламентских выборах-95.

Если же говорить применительно к Б. Ельцину и президентскому курсу, то по отношению к ним в этот период выявилась не одна оппози­ция (коммунистическая) с понятной мотивацией, но и отдельно патриотическая (с антизападной и одновременно антиэсэнговской почти по всем параметрам СНГ мотивацией), отдельно демократическая (с мотивацией противодействия президентскому курсу в отношении Чечни), отдельно менее внятная, но присутствующая в центристском спектре (по государственнической, хозяйственнической, местнической, национально-конфессиональной, контрреформистской и другим разнонаправленным мотивациям). К этому, для полноты картины, следует добавить, однако, что практически на каждую оппозицию находилась, как правило, своя контроппозиция, вносившая вклад в общую палитру. Так, среди демократов были те, кто противостоял курсу ДВР и «Яблока» против войны в Чечне, поддерживая Б. Ельцина и армию по этому вопросу. Среди коммунистов помимо крайних радикалов вроде В. Ампилова, желавших «отрихтовать» Г. Зюганова, выявились не менее важные фигуры и течения противоположного направления типа ранее отколовшегося И. Рыбкина и перешедшего на президентскую сторону как раз в этот период (в 1994 г.) В. Ковалева.

Итак, образ президента был размыт. Это может показаться не совсем точным утверждением, поскольку в левой части спектра он как раз присутствовал и достаточно четко персонифицировался в лице Г. Зюганова. Но тут следует вспомнить о том, что этот образ был приемлемым только для трети активных избирателей и всего для пятой части абсолютного электората. Эта разница между активным и абсолютным электоратом в проекции президентских выборов имеет достаточно серьезный смысл. Дело в том, что для России является закономерностью рост активности избирателей по мере возрастания статуса выборов. Эта закономерность выявилась уже к тому времени в ходе большого массива избирательных кампаний: самый низкий уровень активности отмечается на местных выборах, он возрастает при выборах органов власти в субъектах федерации и, наконец, наивысшая активность проявляется в ходе общефедеральных выборов. Хотя выборы Президента РФ не проводились с 1991 г., вероятность дальнейшего возрастания активности от думских выборов к президентским (в силу закономерности роста статусности) представлялась достаточно высокой (косвенным подтверждением чего была общая динамика роста активности самих думских выборов в 1995 г. по сравнению с 1993 г.: инерция роста в свете близости президентской кампании имела тенденцию к сохранению, что подтверждалось также опросами общественного мнения).

В отношении КПРФ к тому времени уже выявилась обратно пропорциональная зависимость между активностью избирателей и процентом голосующих за КПРФ. Этот феномен объясняется достаточно просто: у КПРФ (и коммунистов вообще) стабильный и дисциплинированный электорат, всегда голосующий довольно активно. При возрастании активности в абсолютных числах он остается таким же стабильным. Но, поскольку в этом случае из пассива в актив переходят другие сектора электората, общий процент голосов, поданных за КПРФ (и ее кандидата в президенты), будет иметь тенденцию к снижению. По шкале, которую в этом случае можно построить, он будет находиться в пределах между 32,2% (общий процент голосов, поданных за все прокоммунис­тические объединения на выборах в Думу) и 20,6% (тот же процент, пе­ресчитанный к абсолютной активности) и, таким образом, можно выйти на точную цифру применительно к любому уровню активности.

Отметим, что эта же закономерность (обратно пропорциональная зависимость между общей активностью избирателей и процентом, получаемым коммунистами) является мощным дестимулятором их избирательной кампании в общефедеральном масштабе: они всегда сталкива­ются с проблемой – как увеличить активность голосующих за них при одновременном осознании фактора понижения активности, объективно играющего в их пользу. Оговоримся: опять же это не проблема в смысле мобилизации «чисто своего», всегда дисциплинированно голосующего электората, но она вырастает в серьезную проблему для пограничного электората, причем эта проблематичность возрастает с каждой попыткой дальнейшего продвижения этой границы.

Эту политико-технологическую проблему, стоящую перед коммунистами в каждой избирательной кампании, я обозначил как «проблему рва», который разделяет коммунистический электорат и другие электоральные сектора и который политтехнологи КПРФ раз от раза упорно пытаются преодолеть различными приемами: то союзом с аграриями, то созданием НПСР, то попыткой «хождения тремя колоннами» и т.д.

Таким образом, по итогам парламентской кампании и на самом старте президентской явно выделился один фаворит в лице Г. Зюганова, но одновременно выявились ограничители, препятствующие реализации президентских амбиций КПРФ и делающие победу компартии на них проблематичной.

С этой точки зрения, на старте кампания 1996 г. выглядела в некотором смысле противоположной кампании 1991 г.: и там, и там был один фаворит (в 1991 г. – Б. Ельцин, в 1996 г. – Г. Зюганов), и там, и там ему на старте противостояли несколько заведомо слабых соперников, но Б. Ельцин в 1991 г. обладал мощным избирательным потенциалом первого публичного политика России (и в этом смысле ему не мог противостоять ни один из соперников), не имеющего видимых естественных ограничителей (кроме трудно просчитываемого тогда ретроградного меньшинства), а Г. Зюганов в 1996 г. шел на выборы с довольно жестко ограниченным электоральным потенциалом, причем естественные ограничители существенно проблематизировали для него возможности расширения электоральных границ.

Г. Зюганов и неизвестный соперник – так стояла проблема в январе 1996 г. как главный вопрос президентских выборов. Это не оговорка: соперник, а не соперники, поскольку плюрализм президентских выборов в 1996 г., в отличие от 1991 г., был уже жестко детерминирован в пределе бинарной моделью не только законодательством (закон предусматривал двухтуровые выборы, т.е. в конечном итоге модель вы­боров между двумя кандидатами), не только авторитарной логикой самого механизма президентской власти в России, но и логикой политического процесса: поскольку в ходе парламентских выборов произошел резкий крен в сторону одного, коммунистического полюса политическо­го спектра (при том, что этот знак очень четко установочно представлен как его адептами, так и его противниками), с почти неминуемой логикой противоборства ему должен противостоять кандидат, интегрально вбирающий в себя качества противоположного полюса.

Проблема, однако, заключалась в том, что противоположный знак отсутствовал, точнее он был никак не персонифицирован.

Политико-технологическая проблема, стоявшая в свою очередь за указанной потребностью в персонификации, была связана неизведанным ранее в России аспектом последовательности политического процесса в плане технологии перехода от мультиполярной модели избирательного процесса (модели выборов в Госдуму) к бинарной его модели в ходе президентских выборов, и если для коммунистов этот вопрос решался автоматически (правда, это же решение влекло для них ряд неразрешимых политических проблем), для остальных сегментов политического спектра он мог быть решен путем создания большой коалиции, причем коалиции, с самого начала персонифицированной единым лидером, способным интегрировать, если не все, то, по крайней мере, наиболее существенные черты и течения этого спектра.

Понимание четырехсекторности (а не хаотичности, как полагали многие) всего электорального спектра и, соответственно, трехсекторного характера некоммунистического электората существенно сужало границы этих поисков, что было весьма немаловажно с учетом фактора времени.

Следующая логическая последовательность в этих поисках выводила на то, что подвижность границы между двумя электоральными потоками – демократическим и центристским, – за которыми стояла и подвижность идейно-психологической и идейно-политической границ между ними, делает вероятность коалиции между данными потоками наибольшей. А такая коалиция дала бы возможность объединить в пределе уже 39,5% существующего электората, а с прибавкой «неполити­ческой его части» даже 43,5%, что сразу бы выводило такую коалицию на преимущественные динамические позиции по сравнению с коммунистическим кандидатом. (Вот где сразу же прослеживается взаимосвязь между структурой и динамикой, причем следует отметить, что и фактор активности при таком альянсе мог решаться достаточно органично: рост активности по шкале соответствовал бы росту процента голосов, поданных за коалицию.) Проблема снова упиралась в фактор персонификации такого союза.

Надо сказать, что проблема эта стала очевидной для многих аналитиков и политических лидеров (хотя далеко не все из них четко просматривали структуру электорального потенциала, но большинство уви­дело суть проблемы), поэтому январь и отчасти февраль 1996 г. были отмечены поисками единого лидера. Основные фигуры, которые обсуждались при этом лидерами и аналитиками демократов и центристов, – В. Черномырдин, Г. Явлинский и Б. Немцов.

Однако здесь-то как раз и сказалась недостаточная глубина видения проблемы этими лидерами и аналитиками. Дело было не в личных качествах кандидатов, например в недостаточной харизматичности В. Черномырдина, упертости и сектантстве Г. Явлинского и пр., хотя эти качества, конечно же, играли свою роль в технологии решения вопроса, но все же подсобную, а не кардинальную. В конце концов, если бы все дело было в личных качествах, проблему можно было бы как раз довольно легко решить за счет фигуры Б. Немцова (который обладал большей харизмой и рейтингом, чем В. Черномырдин и был лишен явных недостатков Г. Явлинского), но, увы, она на этом уровне не решалась. И не случайно, ибо суть ее состояла в другом.

Ранее достаточно наглядно показаны структурные проблемы НДР и «Яблока» в своих электоральных потоках. Главное зак­лючалось в том, что ни НДР, персонифицированное В. Черномырдиным, ни «Яблоко», возглавляемое Г. Явлинским, не только не доминировали, но и не контролировали половины соответствующего электората. Поэтому, не будучи в состоянии объединить свой электоральный поток, каждый из них встретил бы возрастающее «сопротивление материала» при любой попытке расширить его границу. Этот электоральный «сопромат» и был главным ограничителем, ставшим практически непреодолимым препятствием на их пути к лидерству.

Эта проблема еще более возрастала, если учесть фактор патриотического электората. А этот фактор нельзя было не учитывать при суммарном прогностическом расчете его бинарной модели, поскольку предел в 43,5% является явно недостаточным для стратегии победы на президентских выборах. Но в этом расчете оказывалась достаточной прибавка в треть патриотического электората – 6,5% (+43,5% = 50%).

А такая стратегия была бы просто немыслимой в расчете как на Г. Явлинского, так и на В. Черномырдина.

Что касается Б. Немцова, то, при всех своих положительных факторах, в плане стратегии президентских выборов он структурно-техно­логически выглядел лишь улучшенной моделью Г. Явлинского: объединить весь демократический электорат он, несомненно бы, смог. Взять часть центристского электората – тоже. Не только часть, поскольку в региональной составляющей (существенной для центристского электората) он неминуемо встретил бы растущее сопротивление со стороны соперников и конкурентов из других регионов. Если рассмотреть это в динамической проекции избирательного процесса, мы увидели бы динамику затухающей кривой, причем низшая точка затухания, скорее всего, пришлась бы как раз на момент выборов. В лучшем случае стартовые возможности Б. Немцова оказались бы в пределах 25–30% (учитывая практически полную невозможность реализовать какую-то часть патриотического электората) – слишком мало для старта с перспективой дальнейшей негативной динамики.

Но, в конце концов, в случае отсутствия других реальных претендентов часть политической элиты могла бы согласиться на лидерство В. Жириновского в противовес Г. Зюганову, не взирая на всю одиозность для нее этой политической фигуры. По крайней мере, среди части аналитиков, близких к центристскому спектру, этот вопрос, рассматривался, хотя и весьма гипотетически. Однако при попытке проецировать эту гипотезу в плоскость реальности избирательного процесса выявились политико-технологические проблемы, идентичные с теми, которые вставали в случаях с Г. Явлинским и В. Черномырдиным. В. Жириновский мог довольно полно реализовывать патриотический потенциал, гипотетически часть центристского, но очень небольшую. И все.

В таких тупиковых ситуациях всегда встает вопрос «темной лошадки». Практически единственным претендентом на эту роль был А. Лебедь. Надо сказать, его потенциал при первичных расчетах, как показали последующие события, был скорее недооценен, чем переоценен. И все же…

В собственно патриотическом электорате его доля от силы могла достигать 10% (мешал сильный конкурент В. Жириновский). Разумеется, и этот потенциал был проблематичен. Тем не менее, седьмой общий результат КРО на выборах, весьма небольшой недобор до проходного балла (4,31%), при том, что это было одно из самых молодых объединений, показывал хорошую динамику, в немалой степени достигнутую за счет харизмы А. Лебедя. Ряд политтехнологов полагал, что если бы А. Лебедь, а не В. Скоков возглавил КРО, объединение преодолело бы 5-процентный барьер, и рейтинговые расчеты подтверждали это. Поэтому расчет на 10% в своем электоральном потоке был реалистичен. Определенный процент мог бы быть получен также за счет части центристского и даже демократического электората (в последнем имелся определенный слой с пропиночетовыми настроениями, именно в расчете на него экономическим советником А. Лебедя был поставлен В. Найшуль, писавший в значительной части экономическую программу кандидата). Одновременно делались попытки расширить поле А. Лебедя и за счет части коммунистического электората (еще одним из его экономических советников был С. Глазьев).

Эти поля притяжения создавали бы образ в целом кандидата в центристские диктаторы с элементами как либерально-демократичес­ких, так и умеренно коммунистических и, разумеется, государственно-патриотических оттенков в программных выступлениях, и особенно в риторике.

Иначе говоря, гипотетически для этого кандидата можно было соз­дать достаточно широкое поле, пожалуй, с меньшими ограничителями, чем для В. Жириновского или Б. Немцова. И все же эти ограничители были. Прежде всего, на флангах: притяжение коммунистического и демократического электоратов в любом случае рассчитывалось как минимальное, поэтому сразу же надо было вычесть не менее 45% электората. Но это было бы еще очень хорошо, если бы цифра 55% или даже 50% была гипотетически достижимой. Если же вычесть еще те самые ги­потетические 10% В. Жириновского, предел (причем жесткий предел) наступал на уже уровне 45%, который еще надо было понизить на процент дисперсии других достаточно харизматических кандидатов(от А. Тулеева до С. Федорова), и, таким образом, реальный предел опускался примерно еще на 10% – т.е. до пороговой цифры, которой могло не хватить для перевеса над Г. Зюгановым в первом туре. В итоге динамика «раскручивания» кандидата в конечном счете наталкивалась на ту же проблему «затухающей кривой». Более сложные расчеты, которые требовались в этом случае для определения динамики роста рейтинга по возрастным, гендерным, профессиональным и другим категориям, везде наталкивались на свои ограничители.

В январе 1996 г. очень немногие пытались делать расчет на фигу­ру действующего президента Б. Ельцина. Его кандидатура с порога отвергалась многими политиками и политтехнологами как принципиально «нераскручиваемая». В качестве главного аргумента как правило, выдвигалось то, что его рейтинг опустился почти до нулевой отметки, колеблясь в пределах 2–6% (по сравнению с 20% и выше Г. Зюганова).

Расчет по электоральному потенциалу показывал совершенно иную картину. Во-первых, Б. Ельцин был единственной политической фигурой, способной объединить центристский электорат, потому что он не играл как партийный политик ни на том, ни на другом поле (и, следовательно, не был связан конкретными результатами какой-либо партии, включая так или иначе близкие ему НДР, ДВР, Блок Ивана Рыбкина и т.д.) и, в то же время, рассматривался значительной частью и того, и другого электората как достаточно органичная фигура. Таким образом, в пределе он по-прежнему мог рассчитывать взять максимум из 43,5% этого электората, что уже могло гарантировать его перевес над Г. Зюгановым в первом туре. Во-вторых, хотя война в Чечне оттолкнула от Б. Ельцина часть демократического и центристского электората, но не настолько, чтобы предпочесть ему Г. Зюганова, она же повернула в сторону президента часть патриотов, ранее настроенных однозначно не­гативно по отношению к нему. (В этом смысле был показателен фактор КРО.) А это как раз и могло дать в пределе дополнительно 10% и более во втором туре, что в любом случае гарантировало бы победу на президентских выборах.

Иначе говоря, с точки зрения электорального потенциала, Б. Ельцин имел наилучшие стартовые возможности (даже по сравнению с Г. Зюгановым), особенно эффективно это выглядело в динамической проекции, поскольку все естественные ограничители выступали в данном случае как слабые, с перспективой их преодоления, поэтому динамика роста просматривалась в виде непрерывно возрастающей кривой, с перспективой максимальной точки роста во втором туре.

Хотя к этим расчетам первоначально отнеслись с недоверием даже в ближайшем окружении Б. Ельцина, тем не менее, когда решение баллотироваться им было принято, в Общероссийском движении общественной поддержки Б. Ельцина (ОДОП) оказались практически все мало-мальски значимые партии и движения центристского и демократического спектров, за исключением «Яблока» Г. Явлинского и «Партии самоуправления Св. Федорова», выдвинувших кандидатами своих лидеров (причем следует отметить, что член руководства «Яблока» Е. Мизулина тоже вошла в ОДОП). Это означало, что подавляющая часть актива центристов и демократов по всей стране стала работать на штаб Б. Ельцина, что, конечно, еще не означало автоматической его поддержки соответствующим электоратом, однако это корреспондировалось с динамикой роста рейтинга Б. Ельцина, который уже в марте стал стремительно приближаться к рейтингу Г. Зюганова. Это показывает, что технология электорального сложения и ее динамическая проекция были определены нами в январе правильно.

Расчет стартовой позиции и динамической проекции роста возможностей кандидата по электоральному потенциалу стал одной из ос­нов определения стратегии избирательной кампании Б. Ельцина.

Основная линия стратегии кандидата некоммунистических сил, как мы видели, строилась из расчета в конечном итоге на бинарную модель и, таким образом, на определение «главного удара». И эта задача – собирание сил для противоборства с основным соперником – Г. Зюгановым занимала первое место в иерархии целей.

Но собирание сил предполагало расширение электоральных возможностей прежде всего путем «расчистки электорального поля». Пос­ле выдвижения Б. Ельцина кандидатом гипотетические кандидаты в ли­це Б. Немцова и В. Черномырдина отпали, а их избирательный потенциал, лежавший в центристском и демократическом поле, стал интегральной частью потенциала реального кандидата.

Тем самым поле для охвата основной части потенциала в 35–40% было открыто. Единственным сильным соперником на этом поле был Г. Явлинский. Поэтому стояла задача запереть его в как можно более узкой электоральной зоне. Однако, помимо Г. Явлинского, претендентами на центристско-демократическом поле были соответственно С. Федоров, М. Горбачев, М. Шаккум, и здесь задача заключалась в предотвращении сильной дисперсии голосов. Иначе говоря, оптимальным решением было бы ограничить суммарное поле всех четырех кандидатов 5–7%, тогда можно было бы гарантировать для Б. Ельцина 33–35%, что выводило бы его на паритет или некоторое опережение Г. Зюганова.

Сложнее обстояло дело с патриотическим электоратом с точки зрения стратегии штаба Б. Ельцина. Но следует отметить, что не менее трудная задача стояла здесь и перед Г. Зюгановым.

Дело в том, что на этом поле оказались сразу четыре кандидата с ярким имиджем, достаточной долей харизмы, способных вести агрессивную избирательную кампанию: А. Лебедь, В. Жириновский, Ю. Власов и В. Брынцалов. Кроме того, на часть этого поля претендовал А. Тулеев, выдвинутый от НПСР (т.е. практически от КПРФ). Иначе говоря, уровень конкуренции на патриотическом поле был равен суммарному уровню конкуренции демократического и центристского полей при вдвое меньшей ширине этого поля и, таким образом, изначальная интенсивность конкуренции была вдвое большей.

Тем самым это поле оказывалось ничейным для обоих главных кандидатов: было ясно, что весь «урожай» с него в первом туре соберут кандидаты, эксплуатирующие патриотическую тематику.

При этом замысел руководства КПРФ при выдвижении А. Туле­ева заключался в максимально возможном притягивании патриотичес­кого электората в сторону НПСР–КПРФ. Эта «своя игра» коммунистов была достаточно остроумным ходом, но имела и стратегическую ахиллесову пяту. Выступая своего рода спарринг партнером Г. Зюганова, А. Ту­леев, во-первых, гипотетически наступал на поле В. Жириновского, тем самым подрывая возможность дальнейшего союза ЛДПР и КПРФ (а не­малая часть избирателей В. Жириновского в 1996 г. по-прежнему считала его союзником коммунистов). Во-вторых, имея недостаточно шансов притянуть дополнительный пограничный электорат с патриотичес­кого поля, фактор А. Тулеева начинал играть в обратную сторону, «пое­дая» часть электорального поля Г. Зюганова. Это негативно сказывалось на динамике избирательной кампании, заставляя ее прокручиваться вхолостую, впутываясь в ненужную конкуренцию, и грозило потерей темпа и, в результате, пусть небольшого, но очень важного процента голосов, столь нужного в первом туре, поскольку психологически принципиально важным было, кто сыграет на опережение в нем.

Почувствовав это, А. Тулеев за 2 недели до выборов снял свою кандидатуру в пользу Г. Зюганова. Внешне это выглядело эффектным ходом, однако продиктовано это было увиденными штабом Г. Зюганова опасностями.

Несмотря на потерю возможности прямого приобретения части голосов патриотического электората в первом туре, структурно-динами­ческая обстановка на патриотическом поле скорее благоприятствовала, чем препятствовала реализации стратегии штаба Б. Ельцина.

Во-первых, харизматическая фигура А. Лебедя (за которым стояла не только фразеология, но и притягательный для патриотов опыт в Приднестровье) с совершенно самостоятельным по отношению к другим кандидатам имиджем и близким к 5% стартовым электоральным потенциалом давала возможность хорошей динамики (замеры показывали 10% и выше), при том, что, так же как А. Тулеев в отношении Г. Зюганова, А. Лебедь фактически играл на патриотическом поле роль спарринг-партнера Б. Ельцина (между двумя штабами осуществлялась постоянная связь).

Во-вторых, мало того, что В. Жириновский оказался зажат с двух сторон А. Тулеевым и А. Лебедем, на его же поле вышел В. Брынцалов, который вел агрессивную кампанию абсолютно в том же имиджевом ключе, т.е. по сути дела являлся его политическим двойником. Это вводило кампанию В. Жириновского в плоскость, близкую к аннигиляции.

Неудивительно, что на этом фоне такой достаточно яркий в прошлом политик, как Ю. Власов просто потерялся.

Вся эта электоральная картина в целом, как видим: 1) создавала определенные (пусть не очень большие) стартовые преимущества Б. Ельцину с точки зрения электорального потенциала и 2) давала определенные динамические преимущества в плане наращивания потенциала и темпа ведения кампании.

Реализация этих преимуществ зависела от эффективности использования основных четырех ресурсов: 1) организационного ресурса (штаб с аналитическими возможностями, верной стратегией и массив активистов на местах); 2) властного или политического ресурса (прямое или косвенное использование политических рычагов, прежде всего рычагов власти, а также притягательность власти как таковой в глазах определенной части электората); 3) информационно-коммуникативного ресурса (СМИ, массовые кампании и т.д.); 4) финансового и 5) административного ресурсов.

Следует отметить, что ресурсная разница между штабами Б. Ельцина и Г. Зюганова была не столь велика, как это может показаться на первый взгляд и как это часто изображали в средствах массовой информации.

Вообще тема эффективности избирательной кампании – сюжет для отдельного исследования со своим особым инструментарием, и по этим и другим причинам она выходит далеко за рамки настоящей работы. В данном же случае тема ресурсов затрагивается лишь отчасти и вскользь, только для демонстрации путей реализации электорального потенциала, причем следует отметить, что в таком масштабе тема ресурсов и, в частности, административного (да и информационно-коммуникативного) ресурсов появилась впервые именно в президентской кампании 1996 г., однако в последующем эти инструменты стали играть в политическом процессе столь заметную роль, что их влияние на избирательный процесс, в том числе на складывание партий и блоков, динамику электоральных потоков стало весьма значительным. (В то время как в 1996 г. они играли, на мой взгляд, еще не структурообразующую, а чисто инструментальную роль в ходе уже начавшейся избирательной кампании со вполне обозначившимися в ней основными векторами).

Что касается организационного ресурса, интегрирующая роль которого применительно к избирательной кампании очевидна, здесь старто­во-динамическое преимущество было вовсе не на стороне Б. Ельцина, а на стороне лидера коммунистов. За плечами КПРФ были две успешные избирательные кампании с кратной динамикой роста потенциала во второй, причем, учитывая то, что выборы президента были ее прямым про­должением, инерция сохранения этого роста (если отвлечься от тех естественных ограничителей роста потенциала, которые мы уже рассмотрели) должна была действовать по принципу электорального магнетизма: сильные избирательные объединения и сильные лидеры как магнит притягивают колеблющегося и относительно индифферентного избирателя.

Добавим к этому, что, помимо штаба, региональных структур, ак­тивистов и всех других общих атрибутов избирательного объединения, КПРФ являлась единственной крупной и организованной общефедеральной политической партией, имеющий структуры по всей глубине регионов, что давало ей дополнительные преимущества в деле организации индивидуальной и групповой работы с избирателями, причем эта работа шла непрерывно и интенсивно, с нарастанием в течение длительного срока.

В сравнении с этим организационный ресурс Б. Ельцина на предстартовом, крайне важном этапе кампании (январь – февраль) не находился даже в стадии складывания: не было единого штаба, не сложилось единых региональных структур, не было общей картины с массивом активистов. (Когда в марте в штаб Б. Ельцина были представлены данные телефонного опроса активистов демократических структур по 65 регионам, это явилось таким откровением для ведущих функционеров штаба, что схема, по которой велись контакты с этими активистами, была фактически взята за основу региональной работы штаба.) Фактически единый штаб избирательной кампании Б. Ельцина окончательно сложился лишь к началу апреля, когда до выборов оставалось всего два с небольшим месяца. Причем надо учитывать, что это был штаб широкой коалиции, и внутренняя организационная притирка в нем продолжалась фактически до дня выборов, а частично и после I-го тура. (Достаточно вспомнить такие эпизоды как назначение О. Сосковца на роль ведущего организатора кампании, затем его отстранение, неудачные координационные усилия В. Шумейко и, наконец, открытое столкновение между А. Чубайсом и А. Коржаковым, закончившееся отставкой последнего.)

В целом, не вдаваясь в детальный структурный анализ организационного фактора, можно предположить, что условно ресурсный паритет с Г. Зюгановым был достигнут лишь ко II туру выборов, поэтому другие виды ресурсов играли компенсаторную роль в отношении к структурным недостаткам организационного ресурса, если рассматривать его в отстраненном виде («чистой модели», не учитывая интегральной роли организационного фактора).

Властный (политический) ресурс, если рассматривать его опять как относительно «чистую модель», давал несомненные стартово-дина­мические преимущества Б. Ельцину. Во-первых, само наличие власти да­ет определенное электоральное поле в лице той части избирателей, которая всегда голосует за действующую власть. Применительно к России 1996 г. реальный процент именно таких избирателей весьма непросто определить. (Опросы в этом отношении вряд ли могут служить точным ориентиром, к методам политической, а затем более социальной стратификации применительно к российским электоральным реалиям также следует подходить с предельной осторожностью; понятие «цент­ристский электорат» включает эту группу как свою интегральную часть: это прежде всего те, кто голосовали за НДР, однако поля этих двух групп не во всем совпадают, учитывая тот факт, что НДР все же не ассоциировалась с понятием «партия президента»).

Во-вторых, властный ресурс коррелируется с административным ресурсом, поскольку само наличие власти прямо или косвенно влияет на рычаги административного воздействия (проявляясь, к примеру, в рвении администраторов показать свою работу центральной власти, в том числе и в форме организации избирательной кампании).

Наконец, в-третьих, властный ресурс коррелируется и с информационно-коммуникативным ресурсом, поскольку информация о деятельности президента (в том числе через электронные и печатные СМИ) формально не является частью избирательной кампании, а тем не менее, стратегия подачи этой информации, применяемые при этом тактичес­кие приемы становятся прямо или косвенно частью PR-кампании, создающей или корректирующей образ кандидата. Кроме того, властный ре­сурс дает преимущества и во всех других видах коммуникации, включая непосредственные контакты с населением, обращения к нему, проведение различных акций и т.д.

Следует учитывать, однако, что преимущества, которые дает властный ресурс, в условиях демократической процедуры, каковой являются выборы, да и избирательная кампания в целом, имеют естественные ограничители, сводящиеся к тому, что всякое воздействие власти встречает не только его приятие, но и противодействие со стороны населения. Причем соотношение приятия и противодействия находится под сильным влиянием со стороны общего социально-экономического и политического фона, который, прямо скажем, был не самым благоприятным для Б. Ельцина в 1996 г. (С этим в значительной мере связаны и его личные колебания, предшествовавшие принятию им решения баллотироваться на второй срок.)

Как видно из этого анализа, властный ресурс в реальном контексте 1996 г. не давал столь очевидных преимуществ Б. Ельцину, как это утверждали его соперники на выборах. Причем понятно, что эти утверждения были как раз инструментом использования естественных ограничителей властного ресурса с целью снижения воздействия и, в конечном счете, подавления этого фактора. Дело, таким образом, состояло не в самом наличии властного ресурса, а в эффективности его использования (что было далеко не простым и не прямолинейным делом в условиях кампании 1996 г.)

Формально информационно-коммуникативный ресурс у Б. Ельцина намного превосходил соответственный ресурс всех его соперников, включая Г. Зюганова. Основные телевизионные каналы – ОРТ, РТР и НТВ отдавали явное преимущество Б. Ельцину, центральные радиостанции – тоже, большинство издающихся в Москве, Санкт-Петербурге и ряде других крупнейших городов печатных изданий также поддерживали действующего президента.

Несомненно, этот информационный расклад давал неоспоримое преимущество Б. Ельцину перед всеми кандидатами, исключая, однако, Г. Зюганова.

Не говоря уже о том, что те же теле- и радиоканалы, печатные ор­ганы незадолго до этого создавали в значительной части электората стойкий стереотип неприятия Б. Ельцина (по поводу, прежде всего, чеченской кампании, а затем, как бы рикошетом, по многим другим аспектам его внутри- и внешнеполитического курса, личностным характеристикам и пр.) и лишь в феврале–марте 1996 г. резко и неожиданно для зрителей, слушателей, читателей повернули на 180^о, включившись в кампанию создания положительного образа президента (что не могло не отложиться в подсознании избирателей), поле их воздействия было в этот период не столь всеохватывающим, как многие себе представляют. То есть оно было таковым или почти таковым опять же в Москве, Санкт-Петербурге и некоторых других крупнейших городах, но за их пределами КПРФ удалось построить параллельную систему СМИ (включая электронные), которая действовала настолько эффективно, что, учитывая этот фактор, в масштабах страны (в которой суммарный процент са­мого крупного московского электората составляет менее 7%) нельзя с уверенностью говорить не только о тотальном, но и об относительном информационно-коммуникативном преимуществе Б. Ельцина в 1996 г.

Информация по этому поводу, стекавшаяся в избирательный штаб Б. Ельцина, свидетельствовала о том, что функционеры и сторонники КПРФ контролировали каналы регионального местного телевизионного вещания во многих субъектах федерации, причем имели место многочисленные случаи, когда в так называемом «prime-time» (время, когда у экранов находится наибольшее количество зрителей) вещание РТР и ОРТ перекрывалось местными новостными каналами, вещавшими на тех же частотах. Если эта тактика не действовала на уровне региона в целом (как, например, в Московской области), она применялась на более низком, местном уровне. Сходная тактика относилась и к радиовещанию. Что касается газет, они после 1991 г. вообще имеют в лучшем случае межрегиональный уровень распространения, и здесь просматривалась такая закономерность: чем дальше от центра, тем менее заметно было преимущество демоцентристских печатных изданий, постепенно, по мере этого удаления уступавших место изданиям коммуно-патриотического толка.

Если же говорить о таком важном коммуникативном факторе, как работа «от двери к двери», то следует отметить серьезные преимущества в этом отношении именно КПРФ, проводившей эту работу постоянно и целенаправленно в течение длительного периода, в то время как штаб Б. Ельцина приступил к этой работе лишь с апреля 1996 г., а интенсивную фазу этой работы можно оценить самое большое в 1,5 месяца (если считать до I тура выборов, плюс, разумеется, еще 2 недели между двумя турами).

Упоминания о финансовом ресурсе, которые так или иначе встречались в печати либо в устных комментариях, обычно носят императивный характер. Как правило, все комментаторы сходятся во мнении, что реальных средств, затраченных на избирательную кампанию 1996 г., было намного больше, чем на любую из предыдущих и последующих кампаний и при этом неизмеримо больше, чем это фигурирует в официальных цифрах Центризбиркома (хотя и по официальным данным это была самая дорогостоящая кампания). При этом в оценках, бытующих в среде политической элиты, обычно признается как сам собой разумеющийся факт, что кампания Б. Ельцина была значительно более дорогостоящей, чем кампании всех других кандидатов, включая Г. Зюганова.

Поскольку никаких надежных источников, однако, подтверждающих такое расхожее мнение, нет, а если бы они были, они должны были бы стать, по идее, предметом судебного разбирательства (поскольку речь в этом случае шла бы о нарушении закона), единственным официальным источником остаются данные Центризбиркома. В соответствии с этими данными расходы кампании Б. Ельцина составили 12,430 млн. руб., а кампании Г. Зюганова – 5,942 млн. руб. и, соответственно, финансовая эффективность кампании, измеряемая в «стоимости» одного голоса, составила для Б. Ельцина 0,5 тыс. руб., для Г. Зюганова 0,2 тыс. руб.

Если исходить из этого соотношения эффективности затрат (а она составляет 2,5:1 в пользу Г. Зюганова) или даже из неподтвержденного предположения, что реально затраты Б. Ельцина были еще больше (по­нятие «властный ресурс», в принципе, предполагает возможность косвенных неучтенных затрат, не поддающихся прямой оценке), следует принять во внимание, что эти затраты в значительной мере носили компенсирующий характер применительно к организационному ресурсу.

Причем речь идет не только о компенсации недостатка организационного фактора (в смысле взаимообмена организация – деньги), но и о прямом финансовом факторе. Дело в том, что, учитывая разницу во времени, численности оргструктуры, помноженной на постоянную интенсивность прямых и косвенных затрат КПРФ на оргработу (включая организацию и проведение многочисленных акций в течение всего времени с момента создания партии и вплоть до дня выборов президента в 1996 г.), фактически сама кампания в этих затратах выглядит лишь фактором «добавленной стоимости» по отношению к общим суммарным затратам за весь период. При этом не учитывается, к примеру, и стоимость «собственных СМИ» КПРФ и проведения ими PR-кампаний, о чем упоминалось ранее.

В таком контексте суммарные затраты кампании Б. Ельцина, даже исходя из неофициальных предположений, не выглядят столь несопоставимыми с суммарными затратами КПРФ, рассматриваемыми сквозь призму ее стратегии прихода к власти в 1996 г., построение и осуществление которой началось задолго до этого. Кроме того, следует учитывать и общую финансовую закономерность «капитализации» первоначальных вложений, в соответствии с которой их эффективность возрастает по мере роста общей массы капитала (в данном случае численности КПРФ, наличия постоянных структур, роста влияния, завоевания от­носительного большинства на парламентских выборах, создания систе­мы параллельных СМИ и пр.) В этом смысле каждый рубль, вложенный КПРФ в 1992–1995 гг., был существенно тяжелее рубля, потра­ченного в ходе кампании 1996 г., причем не только в силу галопирующей инфляции (что, впрочем, также нельзя не учитывать), но и в силу его капитализации.

Отдельной темой является тема административного ресурса. Этот фактор впервые проявил себя в качестве существенного элемента избирательной кампании только в 1996 г., поэтому не случайно, что фактически первые упоминания о нем восходят именно к этому, а не более раннему периоду.

Действительно, первые попытки использования этого ресурса име­ли до указанного момента не постоянный, а спорадический характер. В ходе кампании 1993 г. попытки использовать его наблюдались и со стороны ДВР, и со стороны ПРЕС, но если копнуть чуть глубже, то и со стороны КПРФ, АПР и даже ЛДПР (хотя нулевой результат последней в мажоритарной части кампании, казалось бы, опровергает это). В 1996 г. «административную карту» пыталась разыграть НДР (не очень успешно), но опять же, если приглядеться внимательней, то и КПРФ, и, причем, как раз более успешно.

В кампании 1996 г. была первая серьезная попытка системного использования административного ресурса со стороны штаба Б. Ельцина. Но прежде чем остановиться на действиях его штаба в этом направлении, следует провести некоторый анализ самого понятия «админист­ративный ресурс».

Казалось бы, понятия «властный» и «административный» ресурс принципиально совпадают. Однако, и это впервые наглядно показал опыт кампании 1996 г. (а фактически и суммарный опыт всех предыдущих и последующих кампаний), по крайней мере применительно к российским реалиям, приходится признать существенную содержатель­ную и структурную (да и функциональную) разницу этих понятий.

Действие властного (политического) ресурса, как было показано ранее, имеет существенные естественные ограничители, причем приме­нительно к ситуации 1996 г. это было особенно наглядно видно. Структура же избирательного процесса и самой процедуры выборов в России такова, что центральная власть либо существенно ограничена, либо вообще практически лишена возможностей прямого или даже косвенного административного воздействия на подготовку и особенно процесс выборов.

Для выборов президента, в соответствии с законом, создается единый федеральный округ, который делится на избирательные участки по всей территории страны. Казалось бы, никакой иерархии вообще нет. Од­нако она неминуемо возникает в связи с потребностями технологии выборов, особенно технологии подсчета голосов. В ходе описываемой из­бирательной кампании она имела следующий вид (снизу вверх): 1) участковые избирательные комиссии (низший уровень) – 93,9 тыс.; 2) территориальные избирательные комиссии (городские, районные – средний уровень) – 2736 комиссий; 3) комиссии субъектов федерации (высший уровень) – 89; 4) Центральная избирательная комиссия – общефедеральный уровень. Уже из простого внутреннего соотношения видно, что решающим, с точки зрения возможностей использования административного ресурса, был уровень субъектов федерации: в то время как Цент­ризбирком должен контролировать весь массив выборов (соответст­венно всю массу избирательных бюллетеней), и при этом к нему стекаются результаты из 89 субъектов федерации, расположенных на всей территории страны. Каждый субъект федерации контролирует в среднем лишь 32 (!) территориальные комиссии, расположенные на ограниченном пространстве, имея в крайнем высшем пределе число избирателей на порядок меньше и, соответственно, бюллетеней. (Дальше, на пе­реходе от среднего уровня к низшему соотношение вновь увеличивается, но это компенсируется меньшим порядком численности избирателей.) Из этого видно, что возможности административного контроля за электоратом наибольшие на уровне субъектов федерации, а также на территориальном и местном уровне.

Таким образом, сама структура технологии выборов показывает, что реальный административный ресурс в ходе выборов, да и всей избирательной кампании (поскольку весь ход кампании неминуемо канализируется с учетом приведенной иерархии) находился в руках глав субъектов федерации и, отчасти, в руках администраторов более низкого местного уровня.

Это, однако, лишь самые общие представления об административном ресурсе, которые сводятся к возможности региональной и местной исполнительной власти административными мерами влиять на ход выборов и их результат. В 1996 г. этот фактор, объективированный самой сутью федерального устройства государства и технологией избирательной кампании, дополнительно усиливался тем обстоятельством, что центральная власть обладала сильно ограниченным властным ресурсом, в то время как региональная исполнительная власть в значительной части, если не в большинстве регионов, постоянно наращивала свой потенциал, фактически подмяв под себя законодательную и судебную власть, силовые структуры (имевшие формально двойное подчинение, но фактически подчинявшиеся, как правило, региональной власти).

В то же время административный ресурс на деле – интегральный показатель фактора влияния региональной и местной власти на ход и результаты общефедеральных выборов, и его реальное содержание было различным в разных регионах, равно как и уровень его воздействия. Так, если в ряде национальных республик Северного Кавказа и Поволжья, в небольших по численности округах Крайнего Севера и Дальнего Востока уровень воздействия на население с учетом традиций, харизмы лидеров и привычки ориентироваться на местную власть был зачастую близок к абсолютному, в других регионах вычисление реального воздействия административного фактора требовало достаточно сложной аналитической работы. Причем использование административных факторов в формировании региональных избирательных штабов, избирательных комиссий, в воздействии на население еще не гарантировало получения искомых или предполагаемых местной администрацией результатов.

Так, данные о предполагаемой поддержке Б. Ельцина в регионах, подававшиеся в его штаб по линии местной власти, зачастую серьезно расходились с данными общественных организаций, причем нередко последние были ближе к истине.

Кроме того, сам местный административный ресурс, если его принять за абсолютный, на общефедеральной шкале выглядит совершенно иначе, чем в местном измерении. И, наконец, мотивация граждан при голосовании на местных и общефедеральных выборах весьма различна. В большинстве крупных городов, к примеру, на общефедеральных выборах она гораздо менее зависима от административного фактора, чем на местных выборах.

Кроме того, учитывая неопределенность ситуации, разницу в политической ориентации глав субъектов федерации и местных администраторов, административный ресурс в ходе кампании 1996 г. действовал достаточно разнонаправленно. С этой точки зрения проводившиеся руководством КПРФ аргументы в пользу выигрыша Б. Ельцина за счет административного ресурса не столь обоснованы, если их сравнивать, даже формально, по всему массиву Российской Федерации, а не только по Татарстану. Причем пример Татарстана, приводимый по разнице голосования в I и II турах, если его применять как абсолютный критерий действия административного ресурса (на самом деле он таковым не является, хотя бы судя по довольно устойчивому проценту голосов, поданных за Г. Зюганова), как раз свидетельствует в таком случае о разнонаправленности действия административного потенциала (с большей ориентацией на Г. Зюганова в I туре, когда казалось, что именно он победит, с гораздо большей ориентацией на Б. Ельцина, когда было очевидным, что он так и так победит).

С учетом сказанного, административный ресурс, хотя и был важным инструментальным фактором, который впервые попытались системно использовать в общефедеральной кампании, однако: 1) носил далеко не решающий характер в ходе нее; 2) воздействие этого фактора было достаточно разнонаправленным и, по крайней мере, в соотношении избирательных кампаний Б. Ельцина и Г. Зюганова и полученных ими результатов, сопоставимым. Другое дело, что раз вступив в крупномасштабную избирательную игру на федеральном уровне в качестве инструмента, это ресурс затем превратился в самостоятельного игрока, однако его одиссеи – сюжет последующего повествования.

Мы рассмотрели морфологию избирательной кампании 1996 г. в двух аспектах – с точки зрения избирательного потенциала как объективного стартового фактора и с точки зрения баланса ресурсов как ее инструментария. С точки зрения потенциала, выявились два явных лидера кампании, причем стартово-динамическое преимущество было на стороне Б. Ельцина, оно поддается формализованному подсчету, но его еще надо было реализовать. Что касается общего баланса ресурсов, это гораздо более субъективный показатель, трудно поддающийся исчислению и формализации. Тем не менее, стартово-динамические преимущества за счет наиболее системообразующего организационного ресурса здесь были явно на стороне Г. Зюганова, однако это соотношение сил стало меняться в ходе кампании как за счет более динамичного освоения штабом Б. Ельцина электорального пространства, так и за счет наращивания ресурсов (как суммарных, так и интегрального организационного ресурса).

Ход кампании и ее результат показали, что решающим в ней стало преимущество стратегического рисунка штаба Б. Ельцина перед стратегией штабов других кандидатов, в первую очередь – его основного соперника Г. Зюганова.

Итоги I тура выборов: Б. Ельцин – 35,28% голосов, Г. Зюганов – 32,03%, А. Лебедь – 14,53%, Г. Явлинский – 7,34%, В. Жириновский – 5,7%. Остальные пять кандидатов суммарно набрали 2,16%, что сопоставимо с голосованием против всех (1,54%).

Итоги II тура: Б. Ельцин – 53,85% голосов, Г. Зюганов – 40,30% (против всех 4,83%, что всего на 1% выше суммы против всех и кандидатов-аутсайдеров в I туре).

Если сравнивать результаты I тура президентских выборов с теми выкладками по электоральному потенциалу, которые были сделаны нами по итогам выборов в Государственную думу, обращает на себя внимание следующее.

1. Результат Г. Зюганова практически буквально совпал с суммарным электоральным потенциалом коммунистов (32,03% против 32,22%).

2. Суммарный результат Б. Ельцина и Г. Явлинского (35,28% + 7,34% = 42,52%) тоже разошелся с суммарным демоцентристским электоратом, с учетом поправочной графы (43,45%) менее чем в 1% (0,95%), причем в эту разницу укладывается либо результат С. Федорова (0,92%), либо суммарный результат М. Горбачева и М. Шаккума (0,88%), но в любом случае общая сумма голосов, полученных всеми перечисленными демоцентристскими кандидатами (44,32%) практически совпадает с общим электоральным потенциалом этого сектора, выходя за его рамки на 0,87%. При этом суммарный результат Г. Явлинского и других миноритарных кандидатов оказался в пределах, прогнозировавшихся в рамках стратегии штаба Б. Ельцина.

3. Суммарный результат А. Лебедя и В. Жириновского (14,52% + 5,7% = 20,22%) в весьма сходных значениях сопоставим с суммарным потенциалом патриотов (19,63%), и даже если к нему прибавить суммарный потенциал Ю. Власова и В. Брынцалова, также эксплуатировавших патриотическую тематику (0,36%), разница все равно остается в пределах 1% (0,95%).

Эти цифровые совпадения выглядят удивительными, однако их буквальность не должна приводить к окончательным выводам. Ведь необходимо сделать поправку на разницу в электоральной активности (61,85% в декабре 1995 г. и 69,81% в июне 1996г.), электоральный потенциал должен был выглядеть соответственно: 1) для коммунистов – 28,66%,; 2) для демоцентристов – 38,67%; 3) для патриотов – 17,47%, а суммарная процентная разница – ничейным полем, которое еще следовало реализовать.

То, что это поле было реализовано в тех же пропорциях, которые были в ходе парламентских выборов, свидетельствует о большей стойкости электоральных тенденций, чем это можно было предположить, и лишь едва заметная тенденция – то, что отклонение коммунистов (–0,15%) было в сторону уменьшения, а демоцентристов и патриотов (со­ответственно +0,87% и +0,95%) в сторону увеличения результата по сравнению с первоначальным потенциалом – давала возможность сделать предположение о том, что первые близки к исчерпанию своего электорального потенциала, а вторые и третьи – нет.

Отсутствие конкурентов на электоральном поле Г. Зюганова объясняет практически стопроцентную реализацию им своего электорального потенциала, включая электоральный резерв, заключенный в разнице активности.

35,28% голосов, полученных Б. Ельциным, подтвердили прогностический тезис о том, что он должен стать не центристским, а демоцентристским кандидатом (25,9% голосов из центристского поля с прибавлением поправки, но за вычетом голосов миноритарных кандидатов), ос­тальные 9,4% были получены за счет демократической ниши, в которой был сильный, хоть и оттесненный на периферию конкурент Г. Явлинский (7,34%) и которая, кстати, расширилась до 16,7%, т.е. почти на 1% по сравнению с думскими выборами, и, следовательно, прибавка Б. Ельцина (как и ничтожная прибавка Г. Явлинского в сравнении с думским результатом «Яблока» – 0,44%) получена в основном за счет расширения главным образом демократического, а не центристского электората.

В патриотическом электорате впечатлял не только сам факт продвижения А. Лебедя, занявшего общее третье место на выборах, но и размер его превосходства над В. Жириновским (почти 3:1). 14,52%, по­лученные генералом, значительно превосходили даже оптимистический прогноз, сделанный в январе на основе анализа соответствующего потенциала (50:50 между А. Лебедем и В. Жириновским).

Таким образом, в ходе уже I тура выборов общий расклад сил между претендентами вплотную приблизился к бинарной модели Б. Ельцин – Г. Зюганов, а движение электоральных потоков, с учетом как других сильных (А. Лебедь, Г. Явлинский, В. Жириновский), так и миноритарных кандидатов, не просто соотносилось (например с допусками, принятыми в социологии), а детально корреспондировалось (вплоть до десятых долей процента) с картиной электорального потенциала, сложившейся во время думских выборов.

Окончательное оформление бинарной модели, неизбежно происходящее во II туре, собственно, ставило точку на вопросе об электоральном поле обоих кандидатов и конечной реализации ими своего избирательного потенциала. Прибавка Б. Ельцина составила 17,5%, продвижение Г. Зюганова – 8,3% (при том, что активность составила 68,88% – понижение менее 1%, поэтому поправку на активность можно не вносить).

За счет чего произошло увеличение голосов, поданных за того и другого кандидата?

Ясно, что прибавка Г. Зюганова образовалась за счет пограничного с коммунистическим патриотического электората, поскольку собственные резервы коммунистов были полностью исчерпаны, а другого пограничного с ними электората в 1996 г. попросту не было. Условно го­воря, в пределе – 5,7% из тех, кто голосовал за В. Жириновского и, соответственно, 2,6% из тех, кто голосовал за А. Лебедя. Однако в данном случае цифровые выражения не следует буквально принимать во внимание, поскольку эта детализация вряд ли отражает реальное движение электората. (И А. Лебедь, вошедший после I тура в Администрацию и, соответственно, в штаб Б. Ельцина, и В. Жириновский – оба призвали голосовать во II туре за действующего президента. Однако невозможно точно установить, какой реальный процент избирателей каждого из них голосовал так, а не иначе во II туре. Логика здесь такая – чем больший процент избирателей В. Жириновского голосовал за Б. Ельцина, тем меньший процент сторонников А. Лебедя, и наоборот. Расчетные цифры, отталкивающиеся от электората В. Жириновского, показывают верхний предел его избирателей и, соответственно, нижний предел избирателей А. Лебедя, голосовавших за Г. Зюганова.) Однако в любом случае эти цифры показывают, что тактика спарринг партнерства А. Лебедя с Б. Ельциным с последующим переходом первого в стан действующего президента дала активные плоды: несмотря на заявления ряда избирателей А. Лебедя о том, что они чувствуют себя обманутыми, за Г. Зюга­нова из них голосовало явное меньшинство.

Один из важнейших показателей здесь, однако, тот, что за Г. Зюга­нова проголосовало менее половины патриотического электората. За вычетом 8,3%, отошедших к коммунистическому кандидату, этот электоральный массив составил 12,2%.

При уточнении структуры ельцинской прибавки во II туре остается лишь небольшая неясность.

Дело в том, что процент голосовавших против всех возрос на 3,3% по сравнению с I туром, при том, что Г. Явлинский и некоторые другие видные представители демократов, например С. Ковалев, призывали голосовать против обоих кандидатов. Из этого процента, однако, надо вычесть еще суммарный процент миноритарных кандидатов в I туре (как поправочный). Получаем разницу в 1%.

Даже суммируя 12,2% патриотического электората, не голосовавшего за Г. Зюганова, и 7,3%, голосовавшего в I туре за Г. Явлинского, по­лучаем в сумме 19,5% – на 2% больше, чем прибавка Б. Ельцина во II ту­ре. Минус один процент учтенной разницы «чистого» протестного электората, остается 1%, который можно отнести равно как к тем, кто откли­кнулся на призыв Г. Явлинского, так и к части «разочаровавшихся» патриотов, а также и к «поправочной» части «обидевшихся» за С. Федорова, М. Горбачева и др., иначе говоря, этот невыясненный в своей позиции из­биратель может быть равно отнесен как к любой, так и дробно ко всем перечисленным категориям.

Таким образом, если подвести некоторый итог, то картина, сложившаяся в ходе президентских выборов 1996 г., характеризовалась следующими чертами:

1. практически не оставила неясностей в вопросе о соотношении электорального потенциала, движения электоральных потоков в ходе его реализации;

2. показала естественный механизм перехода от многополярной (парламентской) к бинарной (президентской) модели выборов в условиях России;

3. продемонстрировала соотношение между электоральным потенциалом (как объективной основой) и ресурсным потенциалом (как инструментарием и во многом субъективным, размытым фактором) в планировании и реализации стратегии выборов;

4. дала представление о реальном характере канализации электоральных потоков в ходе президентской кампании;

5. показала не только общерамочные (в плане определения главных тенденций), но и конкретные (в плане расчета точного процента голосов) возможности стратегического прогнозирования хода и результатов президентской кампании на основе электорального потенциала, сложившегося по итогам выборов в Думу.

Результатом выборов 1996 г. стало новое подтверждение вертикальной легитимности президента Б. Ельцина, и это стало его стратегическим преимуществом по сравнению с оппозиционным по отношению к нему думским большинством, не имевшим достаточной вертикальной легитимности (получив лишь долю от 50% активных избирателей, проголосовавших за все прошедшие в нижнюю палату объединения).

В то же время за счет инструментария, применявшегося штабом Б. Ельцина (информационно-коммуникативный и финансовый ресурс = олигархи, административный ресурс = региональные «удельные князья»), у президента вновь возникли и усугубились преследовавшие его с 1991 г. проблемы с горизонтальной легитимностью, т.е. признанием его власти политической элитой. Именно эти проблемы в значительной мере сказались на характере и направлениях противоборства, набравшего силу в российском политическом театре в последующий период.

Наконец, еще один вывод. Избиратель, вопреки расхожему мнению, голосовал на президентских выборах гораздо более рационально, чем принято считать. (В этом смысле призыв ельцинского штаба «голо­совать сердцем» вряд ли сыграл главную роль в выборе российских из­бирателей.) Этот вывод вполне укладывается в данные, приведенные ранее.

О вышеуказанном свидетельствуют прежде всего итоги голосования за Б. Ельцина в I туре. Если сопоставить 35%, полученные им с рейтингом 2–6% в январе, тогда, конечно, мы придем к выводу об имиджевой раскрутке и «голосовании сердцем», а также о финансовом, административном ресурсе и пр. как решающих факторах. Однако, если сопоставить этот же процент с демоцентристским избирательным потенциалом (что мы и сделали), вывод будет кардинально иной: избиратель, особенно после урока думских выборов, гораздо более ценил свой голос и стал ориентироваться на сильного демоцентристского кандидата, оставив остальных соискателей президентской должности практически за бортом. Более эмоциональным можно считать как раз голосование за Г. Явлинского, однако и здесь был свой резон у части демократического электората: продемонстрировать Б. Ельцину и исполнительной власти в целом свое несогласие с отдельными аспектами политического курса.

Итоги второго тура еще более подтверждают этот вывод.

Во-первых, избиратель Г. Явлинского практически не прислушался к призыву «голосовать против всех». Во-вторых, если принять голосование большинства патриотического электората за А. Лебедя в значительной мере за эмоциональный выбор, то голосование значительной части этих же избирателей во втором туре за Б. Ельцина – скорее рациональный, чем эмоциональный выбор.

Эти выводы, кстати говоря, показывают и то, что политическая ориентация избирателей в России имеет довольно устойчивый характер. Отсюда инструментальные аспекты избирательной кампании (использование ресурсов, избирательные технологии) играли в ней, несомненно, очень важную, но все же вспомогательную роль.

Сегодня, когда прошло уже достаточно времени со дня избрания второго президента России, лишь небольшая часть нашей наиболее рефлексирующей общественности (причем сейчас даже больше, чем Запад) продолжает мучиться вопросом: «Who is Mr. Putin?».

Зато ушли на второй план, в глубины «коллективного бессознательного» сакраментальные вопросы, которыми нас терзали «mass media» в 1999 г.:

1. «Нападение боевиков на Дагестан – неумная провокация или спланированный заговор Лубянки» (можно подставлять по желанию ГРУ, Старую площадь, Кремль, Березовского и т.п.)?

2. «Взрывы домов в столице (а также в Буйнакске и Волгодонс­ке) – акция террористов или коварная рука ФСБ»?

3. «Путин – естественно возникший лидер, оказавшийся, согласно теории обстоятельств в нужное время в нужном месте» или «техно­логический продукт» (опять же подставляйте по желанию в любой пос­ледовательности кого)?

4. «Путин-президент – результат заговора Семьи» (Ельцин тасует премьеров, наконец, находит Путина, сдает ему Кремль, далее см. последовательно пп. 1–3)?

Если рассматривать все эти вопросы как риторические (а оттенок риторичности в них предельно густой), вырисовывается такая схема: 1) Кремль тасует карты; 2) Старая площадь делает отмашку Березовскому; 3) Березовский заманивает Басаева в Дагестан; 4) ФСБ провоцирует взрывы; 5) Басаев и ФСБ будят российский патриотизм; 6) Ельцин как фокусник вытаскивает Путина; 7) Путин клянется «мочить в сортире»; 8) народ голосует за «медведей» (т.е. «партию Путина»); 9) Ельцин уходит в отставку; 10) Путин становится президентом.

А что, на первый взгляд, реалистичная картина. Если не считать того, что: 1) достоверных фактов в ней столько же, сколько и недоказанных (к примеру по поводу мотивации похода боевиков на Дагестан и причастности ФСБ к взрывам) и 2) главное, звенья этой цепочки вырваны из гораздо более обширного политического контекста, в особенности, это касается, во-первых, хода политического процесса в целом (что достаточно подробно рассматривалось в предыдущих двух главах), а, во-вторых, по поводу российского патриотизма, последовательный рост которого стимулировался: а) распадом Советского Союза; б) положением российских соотечественников в странах СНГ и Балтии; в) войнами в Приднестровье, Абхазии, Боснии и Сербии; г) первой чеченской войной со всплесками терроризма на территории России и ущербным для российского национального самосознания хасавьюртовским соглашением; д) натовскими бомбардировками Сербии и сдачей Косова; е) расширением НАТО и внедрением его в Восточной Европе, Балтии и на Южном Кавказе; ж) суворовским рейдом российских военных частей из Боснии в Приштину.

Таким образом, вышеупомянутая цепочка развития политической поверхности, свидетельствующая о том, что «теория заговора» в объяснении сложных политических событий перестала быть привилегией «патриотов» из газеты «Завтра» и других архитекторов комплекса национальной неполноценности в российском сознании, а распространилась и на определенные круги либерально-демократического спектра (впрочем, мало чем отличающихся по своей ментальности и идейной генетике от своих визави из другого политического фланга), столкнулась в реальности с более глубоким изменением идейно-поли­тической парадигмы.

Это изменение связано со следующим:

1. Подобно тому, как после августа 1991 г. демократическая идея перестала быть привилегией демократического движения, а по мере развития и укрепления демократических институтов стала размываться по всему политическому спектру (в этом, кстати, одна из причин резкого сужения политической ниши «демократов», не находивших достаточной мотивации для обоснования необходимости собственного существования и развития), в 1998–1999 гг. идеи «советского патриотизма» окончательно утратили свою актуальность, а идеи российского патриотизма перестали быть привилегией гг. Г. Зюганова, В. Жириновского, а также их неофитов вроде Ю. Лужкова и Е. Примакова, а точно так же, как ранее демократические идеи, разложились по всему политическому спектру, став частью убеждений подавляющего большинства населения, независимо от его конкретных идейно-политических пристрастий. В связи с этим динамика политического продвижения и политической победы переходила к тем силам, которым удавалось наиболее адекватно и концентрировано выразить сущность национально-патриотической идеи, ее сердцевину на данном этапе.

2. Сердцевиной патриотической идеи стала (и еще определенное время будет оставаться) идея укрепления российской государственности, что совершенно неминуемо вовсе не в силу природной склонности русских (и всех остальных россиян) к цезаризму и «сильной руке», а в силу остаточной переходности, слабости этой государственности и наличия достаточно реальных внутренних (расползание государственного суверенитета, региональный сепаратизм) и внешних (расползание исторической России, исламский экспансионизм и терроризм, внедрение НАТО не только в бывшие зоны влияния, но и в по-прежнему воспринимаемые как «наши» исторические земли, демографическая экспансия Китая на Дальнем Востоке и т.п.) угроз.

Именно в силу этих обстоятельств идея укрепления государственности стала доминирующей практически во всех социально-полити­ческих стратах. Независимо от ее содержательной интерпретации (к при­меру социально-экономической и пр.), идея укрепления государственной власти почти неизбежно прочно связывалась с институтом президентст­ва как ее неизбежным стержнем.

В силу этого обстоятельства влияние коммунистов, выступавших не только с идеей импичмента Б. Ельцину, но и подвергавших сомнению сам институт президентства, стало обнаруживать явную тенденцию к уменьшению в начале 1999 г. даже в рядах собственно электората (и это подтвердилось затем, но не на парламентских, а на президентских выборах и в этом, возможно, главная причина того, почему лидеры КПРФ сейчас столь осторожны в критике президента).

По этой же причине «Отечество» Ю. Лужкова динамически пробуксовывало: увеличение организационно-административного ресурса значительно превышало рост влияния – КПД его был ниже роста затрачиваемых ресурсов (что не очень замечалось на фоне неплохой рейтинговой динамики, но зато явно сказалось впоследствии).

В то же время кривая роста рейтинга Е. Примакова была особенно заметной тогда, когда он был главным рупором укрепления центральной власти, одновременно не выходя из организационно-политической логики президентской вертикали. С точки зрения этой логики, только внешним парадоксом, вовсе не противоречащим внутренней закономерности, явилось то, что с заменой Е. Примакова на С. Степашина популярность последнего росла графически по весьма сходной кривой, только в ускоренном темпе.

3. Дагестанский рейд Ш. Басаева и Хаттаба отнюдь не был лишен собственной внутренней логики. Не говоря о том, что идея создания исламского государства на Северном Кавказе имеет глубокие исторические корни, а понимание того, что альтернативная российской чеченская государственность исторически и геополитически обречена в силу анклавности без выхода к государственным границам (реальным, а не сомнительным, как с Грузией), т.е. к Каспийскому морю, неминуемо толкало к экспансии в Дагестан, внутридагестанская общеисламская и международная почва для этого казались глубоко подготовленными.

Неожиданным не только для нападавших, в числе которых были не только чеченцы, но и многочисленные представители «исламско-вах­хабитского» интернационала (включая бандитов и авантюристов немусульманского происхождения), был отпор, который они получили, прежде всего, со стороны самого дагестанского населения, еще до подхода регулярных российских войск.

Это был решающий момент не только в смысле коренного перелома хода событий на Северном Кавказе (и на всем Кавказе, и в рамках СНГ в целом), но и в плане российского патриотического самосознания. Если Косово было моментом разделения российского населения на православно-славянское (и солидарное с ним другое, к примеру, еврейско-иудейское) население, поддержавшее сербов, и мусульман, симпатизировавших албанцам, то Дагестан стал символом перелома в решительном ощущении себя важнейшей частью северокавказских мусульман гражданами и патриотами России. Примечательно, что это произошло именно на родине Шамиля.

4. Каким бы парадоксом это ни казалось на первый взгляд, но физически и, вроде бы, политически слабый Б. Ельцин («хромая утка» по классическому американскому определению уходящего президента) оказался наиболее сильным политическим игроком на государственном Олимпе за весь период с мая по декабрь 1999 г. Смещение Е. Примакова, выигрыш в истории с импичментом, назначение С. Степашина и легкое утверждение его Госдумой, как оказалось, были лишь прелюдией к еще более драматическим и шокирующим шагам – замене С. Степашина В. Путиным и собственной отставке. Столь безошибочная и глубоко логичная при кажущейся парадоксальности последовательность политических шагов свидетельствует не только о масштабе видения ситуации и политического процесса первым президентом России, но и о том, что в своем историческом спурте он опирался на объективные обстоятельства, требующие специального пояснения.

Эти обстоятельства, рассмотренные с ретроспективной позиции, свидетельствуют по меньшей мере о глубокой наивности тех, кто редуцировал образ Б. Ельцина до некоего затравленного зверя, мечущегося в поисках выхода для себя и своей семьи и вытаптывающего в этих метаниях вокруг себя все политическое пространство.

Более глубоким парадоксом, на который на самом деле опирался Б. Ельцин, было то, что наряду с ослаблением не только горизонтальной (что всегда было проблемой для первого президента), но и вертикальной легитимности самого Б. Ельцина, наблюдалось неуклонное повышение легитимности президентства как института. Иначе говоря, глубина перелома политической парадигмы в 1999 г. заключалась в том, что по мере углубления в обществе ощущения слабости больного и уходящего президента, с той же остротой ощущалась потребность сохранения самого института президентства.

Именно поэтому резкие движения (смещение Е. Примакова, наз­начение С. Степашина, смещение С. Степашина и уж вовсе необъяснимое назначение никому неизвестного В. Путина), каждое из которых в отдельности вполне резонно могло восприниматься (да и воспринималось, судя по спонтанным реакциям) попервоначалу как «чудачества старика», не встречали никакого видимого сопротивления ни со стороны общества, ни со стороны политической элиты.

Причем в случае с С.Степашиным и В. Путиным быстрый рост популярности обоих (при том, что популярность столь же трудно поддается искусственной стимуляции, сколь и либидо) происходил в условиях, когда общество полностью отдавало себе отчет в том, какая пуповина связывает их с завершающим свой срок президентом. В случае с В. Путиным эта пуповина была разорвана лишь в преддверии Нового года и за полтора месяца до президентских выборов, да и то не до конца: как самостоятельный президент В. Путин более или менее окончательно стал вырисовываться лишь ко второму году пребывания в Кремле.

Не является ли все это прямым доказательством первичности самого института президентской власти в представлении россиян по отношению к личности президента? А, следовательно, весьма серьезного, причем достаточно рационализированного отношения к преемственности президентской власти, пусть и представляемой, да и осуществленной слишком буквально? И не являлась ли в данном случае, беспрецедентном в истории России, эта буквальность просто-напросто дополнительной гарантией демократической и законной (именно не по форме, а по содержанию) передачи президентской власти?

Разумеется, все эти вопросы, в свою очередь, рассматриваются мною не иначе как риторические, не предусматривающие иного, чем положительного, ответа.

Если с этой позиции вернуться к упомянутой ранее «цепочке заговора», она неминуемо распадается на те части, которые оказали решающее значение на политический процесс, на те, которые так или иначе лежали в его контексте, а также на те, которые имели или могли иметь (а могли и не иметь) на него лишь вспомогательное воздействие.

Во-первых, патриотически-государственническая парадигма общественного сознания сложилась в нынешнем виде более или менее окончательно уже в первом квартале 1999 г. (ее проекция – рейтинг Е. Примакова). Во-вторых, ее подтверждением стал майский политический кризис, а затем рейтинг С. Степашина. Схожесть («близнячество») политических портретов Е. Примакова и С. Степашина уже дали в первоначальном виде: а) проекцию президентских выборов и б) проекцию (в виде инверсии) президентских выборов на парламентские (о чем подробно говорилось в предыдущей главе). Таким образом, общая линия развития политического процесса (включая его избирательную составляющую) сложилась к середине июня 1999 г., еще до решения вопроса с вторжением боевиков в Дагестан.

Во-вторых, агрессия боевиков против Дагестана и особенно сопротивление, оказанное им со стороны дагестанцев, несомненно, решительным образом укрепили эту парадигму развития, включив значительную часть мусульман, причем рубежную (во всем многозначьи этого слова) их часть, в составляющую российского патриотизма и государственничества. Однако: а) сомнительно, что этот фактор явился результатом сознательного заговора со стороны России или части ее политического класса, поскольку у боевиков были достаточно основательные резоны для военной экспансии, а реакция на нее со стороны дагестанцев не была заранее предсказуема, поэтому применение подобной тактики со стороны России было бы слишком рискованной игрой; б) при всей важности этого события и глубине его воздействия на российский идейно-политический ландшафт, для него он не явился решающим фактором, ибо вектор политического процесса уже сложился до этого.

В-третьих, взрывы домов и спонтанная реакция на них В. Путина, сыгравшая роль в росте его популярности, несомненно способствовали дальнейшей канализации политического процесса в то русло, которое выявили итоги и парламентских, и президентских выборов, но они лишь усилили эффект предстоящего развития событий и, грубо говоря, добавили голосов «Единству» и В. Путину, ускорив «вживание» последнего в свою политическую роль. Иначе говоря, здесь мы имеем дело с фактором усиления воздействия, но отнюдь не с решающим фактором. При этом всякий реально мыслящий аналитик и политолог просто иск­лючит возможность (даже гипотетическую) причастности ФСБ к взрывам, особенно если учесть те подозрения, которые сохраняются в обществе к этой организации и которые заставляют ее действовать исключительно корректно, в рамках легального политического поля даже в гораздо менее судьбоносных обстоятельствах.

Что касается более нейтрального рассмотрения В. Путина в рамках «политтехнологического продукта», есть резон остановиться на этом ракурсе чуть более подробно.

Ранее уже говорилось, что если рассматривать В. Путина как фигуру, возникшую из весьма туманной части политического спектра – второго-третьего эшелонов политического класса, причем из бюрократического слоя, который технологически весьма непросто переходит в область публичной политики, «теория обстоятельств» здесь оказывается весьма к месту. Однако, она не дает достаточно убедительных объяснений конкретного политического выбора, и тогда вновь приходится либо возвратиться на порочный круг «теории заговора», либо рассматривать «фактор Путина» с достаточно описанных в публицистике позиций «регентства» и «интересов Семьи» что, на мой взгляд, является одной из модификаций той же «теории заговора», только с положительным знаком. И хотя в наиболее тонких с политологической точки зрения пост­роениях В. Третьякова просматриваются институциональные аспекты, связанные с появлением В. Путина на посту премьера, они все же представляются недостаточными в плане уже частично реконструированной в данной главе логики идейно-политической парадигмы власти и взаимоотношений «власть – общество».

Принципиальным моментом для понимания возникновения В. Путина на арене публичной политики представляется вопрос о причинах замены С. Степашина на В. Путина на посту премьера, которая до сих пор остается одной из загадок политического курса Б. Ельцина, столь же до конца не раскрытой и не объясненной, как и отставка В. Черномырдина и замена его С. Кириенко.

Объяснения с позиций «интересов Семьи» или личной преданности Б. Ельцину, или, скажем, олигархов и т.п. вряд ли выдерживают критику, поскольку с этих позиций никаких видимых различий между В. Путиным и С. Степашиным не просматривается. Единственная серьез­ная разница между двумя фигурами видна в умении «держать удар», что является существенным индивидуальным признаком политика общероссийских масштабов, особенно в период перехода власти.

Последующее за отставкой с поста премьера политическое поведение С. Степашина, на мой взгляд, демонстрирует его серьезные изъяны в этом отношении, что и было, очевидно, обнаружено ранее опытнейшим в кадровых вопросах первым президентом России.

Следует напомнить, что сразу после ухода из правительства С. Степашин имел возможность возглавить интереснейший политический проект объединения СПС, НДР и «Яблока» в единый либерально-демократический блок. Несмотря на тривиальную в таких обстоятельствах ситуацию жесткого политического торга, имелись два компонента, которые объективно сопутствовали возможности успеха проекта: 1) реальная заинтересованность сторон в его осуществлении, поскольку при возникновении блока выигрывали все (а от его отсутствия явно проиграли, прежде всего, НДР и «Яблоко», но, в известной мере, и СПС); 2) обс­тоятельства складывались так, что С. Степашин при этом почти однозначно становился лидером блока, причем его политический ресурс в этом случае почти не терялся и работал на проект в целом.

Срыв проекта и неожиданное согласие С. Степашина на второй номер «Яблока» трудно трактовать иначе, как именно его неумение «дер­жать удар», в результате чего политический ресурс бывшего премьера «сдулся» до минимума, а «Яблоко» практически ничего не обрело, оказавшись ближе всех к опасной грани по сравнению с другими объединениями, прошедшими в Думу.

В отличие от этого В. Путин практически с первого момента своего появления на публичной арене продемонстрировал как раз умение «держать удар», причем в условиях «наката» самых экстремальных политических обстоятельств – от взрывов в Москве и начала второй чеченской кампании до выхода на самостоятельную международную стезю в обществе первых лидеров мира, – и везде практически одновременно демонстрируя качества самостоятельного политика, хотя за его спиной по-прежнему маячила могучая фигура первого президента.

Именно эти качества, проявившиеся первоначально, разумеется, в контексте «теории обстоятельств», выделили В. Путина в ряду всех предшествующих претендентов на пост президента и создали ему образ «гаранта преемственности» президентской власти. Поэтому, несмотря на первоначальную форму «технологического продукта», заполнившего «вакуум власти», В. Путин наиболее органично вписался в рамки выст­роившейся идейно-политической парадигмы, причем со своим оригинальным почерком и узнаваемыми личными свойствами. Это во многом и определило его успех.

С этого момента В. Путин обрел достаточную легитимность не только как премьер, но и как преемник Б. Ельцина, что, несомненно, дало проекцию на думскую избирательную кампанию, особенно, когда он, действуя в российских нормативно-политических условиях на грани фола, заявил о личной поддержке в этой кампании движения «Единство».

Вместе с тем, как было показано в предыдущей главе, парламентская кампания процессуально-технологически в России имеет и свою собственную логику, и проекция президентства была хотя и весьма отличительной особенностью ситуации осени 1999 г., все же стала лишь одним из факторов победы «Единства» в контексте общей картины итогов выборов. Причем еще раз хочется подчеркнуть, что «фактор Путина» был не более чем одним из компонентов этой президентской проекции в рамках действия мощнейшей государственно-патриотической идейно-поли­тической парадигмы, которая выделялась среди основных закулисных доминант кампании, в то время как фактор персонификации, как и всегда в период выборов в Думу, имел на нее лишь побочное воздействие.

В свою очередь, итоги парламентских выборов, как и в 1996 г., дали прямую проекцию президентской кампании.

Несомненно, упомянутые выше факторы задали рамки и направление президентской кампании заранее и как бы «через голову» думских выборов, поэтому еще до того, как закончился думский марафон, было ясно и что В. Путин будет баллотироваться в президенты, и что он будет основным фаворитом кампании, и что не очень-то много сомнений в его предстоящий победе.

Тем не менее, мощнейший спурт КПРФ, получение этой ведущей партией коммунистического спектра даже большего процента голосов, чем в 1995 г., придавал своеобразную интригу предстоявшей президентской кампании. Эта интрига заключалась в том, что, как считал ряд аналитиков, рассеяние голосов между кандидатами в президенты могло бы лишить В. Путина уверенной победы в первом туре, и тогда могла бы наступить зыбкая полоса неизвестности, в условиях которой шансы Г. Зюганова (а в том, что именно он станет вторым фаворитом и имеет шанс прохождения во второй тур, не сомневался никто) могли бы неожиданно возрасти.

Многочисленные прогнозы на основе динамики рейтингов показывали значительную вероятность победы В. Путина уже в первом туре, однако зыбкость рейтинговой грани (49–52%), при условии, не забудем, социологической поправки в 3,8%, делало ситуацию менее определенной, чем она представлялась сторонникам основного фаворита.

Учитывая эту интригу, было небезынтересно вновь дать прогноз итогов президентских выборов, основываясь на методике электорального потенциала, т.е. исходя из общих итогов выборов в Думу.

Такой прогностический анализ был сделан нами примерно за месяц до президентских выборов, когда определились практически все кандидаты на высший пост страны.

В принципе это был довольно простой вариант анализа, основывавшийся на следующей логике:

1. Центристский электорат, в совокупности составлявший 36,65%, практически весь отойдет к В. Путину, поскольку при отсутствии собственного сильного кандидата у голосовавших за ОВР не будет серьезной мотивации для голосования за иную политическую фигуру.

2. Электорат, отнесенный в поправочный столбец («неполитически ориентированные»), так же, как и в 1996 г. при переходе к президентским выборам, практически составлял резерв центризма. А это еще 4,79%.

3. Патриотические избиратели также в массе должны были перейти в резерв В. Путина, поскольку магнетизм патриотическо-государст­веннической мотивации целиком сместился в его сторону – еще 7,0%.

4. К этим суммарным 48,44% должна добавиться, как минимум, четверть государственнически настроенного демократического электората (линия А. Чубайса – С. Кириенко), что в итоге давало около 53%.

5. При этом колебания шкалы в пределах 1–3% за того или иного альтернативного кандидата, главным образом из первых трех секторов электората (В. Жириновский, С. Говорухин, Ю. Скуратов), вполне уравновешивались колебаниями аналогичного порядка, но в сторону В. Путина внутри демократического электората, ввиду отсутствия в этом секторе значимых кандидатов, за исключением Г. Явлинского, который по-прежнему реально не мог взять более трети этого электорального потока.

6. Вследствие указанных причин не только победа В. Путина в первом туре, но именно победа с приблизительным результатом в 53% представлялась достаточно достоверной.

Отставка Б. Ельцина накануне Нового года, встряхнувшая своей событийностью всю страну, фактически стала дополнительной гарантией победы В. Путина. Она содержала в себе два существенных, разнозначных содержательно, но сравнимых с точки зрения политической технологии фактора: 1) практически полное перетекание властного ресурса к В. Путину и 2) сокращение срока до президентских выборов с 6 до 3 месяцев, что фиксировало электоральный потенциал почти строго в границах декабря 1999 г. С этих позиций достоверность прогноза на основе анализа потенциала была высокой уже в силу статичности ситуации: электоральное время как бы застыло в новогоднюю ночь.

В силу этого победа В. Путина с буквальным значением 52,94% не представлялась удивительной.

Весьма интересным, однако, представляется послевыборный анализ электоральных результатов остальных кандидатов в президенты. Феномен фиксации электорального потенциала, отмеченный чуть ранее, не ограничился процентным буквализмом победы нового президента.

Результат, полученный Г. Зюгановым, еще более буквально совпадает с совокупным избирательным итогом в декабре: 29,21%. Лидер КПРФ выбрал до дна весь коммунистический электорат, но и не на одну сотую процента больше!

Драматическая попытка Е. Савостьянова вместе с НТВ (публич­ное снятие своей кандидатуры в пользу Г. Явлинского) придать динамизм ситуации ни на йоту не подвинула лидера «Яблока» вперед: лидер демократического электората, хоть и стал третьим, 5,8%, но проиграл сам себе по сравнению с декабрем 1,1%, как бы символически поделившись с Э. Памфиловой (1,01%) и У. Джабраиловым (0,1%).

В целом цепочка значимых кандидатов выстроилась в соотношении: 1) В. Путин – Г. Зюганов – почти 2:1; 2) Г. Зюганов – Г. Явлинс­кий – 5:1; 3) Г. Явлинский – А. Тулеев – 2:1; 4) Г. Явлинский – В. Жириновский – 2:1.

Победа В. Путина серьезным образом закрепляла общую картину утверждения политического центризма, значительно усилив эффект парламентских выборов в плане перевеса центристов над коммунистическим флангом.

Но одновременно указанное соотношение сил между результатами кандидатов создавало сильнейшую иллюзию наступления эпохи двух­партийности, что на самом деле вовсе не проистекает из итогов президентских выборов: при всем значении взаимной проекции обеих кампаний, избиратель голосует (и, очевидно, еще долго будет голосовать) по-разному на думских и президентских выборах.

Реально же наиболее ощутимым результатом выборов 2000 г. стало обретение В. Путиным столь значимого запаса вертикальной и горизонтальной легитимности, что этот запас оказался практически неистраченным в течение всего первого года его президентства. Примечательно также, что победа В. Путина была достигнута почти исключительно за счет политического ресурса, при использовании информационно-ком­муникативного как эффективного, но вспомогательного ресурса, что фак­тически сделало второго президента свободным от зависимости как от олигархов, так и от региональных лидеров, развязав ему руки для хорошо известных последующих политических ходов, которые он предпринял уже в начальный период пребывания у власти.

Наличие двух избирательных систем применительно к выборам исполнительной (президентской) и законодательной власти вызывает серьезные сомнения в возможности образования политической фигуры партийного президента. Даже если будет изменена Конституция с введением в нее положения о партийной принадлежности президента, механизм избирательной системы, наличие четырехсекторного электорального поля и другие политико-структурные факторы будут обрекать партийного кандидата в президенты на риск проигрыша выборов.

Приведенные здесь результаты анализа практически всех общефедеральных избирательных кампаний, имевших место в России вплоть до 2003 г., на наш взгляд, убедительно свидетельствуют о том, что сложившаяся избирательная система оказывает основное структуроформирующее воздействие на характер складывающейся партийной системы, а также на характер взаимосвязи меду итогами парламентских выборов, с одной стороны, и ходом и результатами президентской кампании, с другой. Возникающее в результате всего этого межинституциональное взаимодействие является одним из главных демократических компонентов политической системы. Именно этот компонент выступает в качестве одного из мощнейших структурно-функцональных ограничителей всякого рода авторитарных тенденций, возникающих как в общероссийском центре, так и по федеральной горизонтали.

Уже само по себе наличие этого компонента выступает в качестве серьезного реального аргумента в пользу действенности и эффективности такого важного демократического инструмента как общефедеральные выборы в рамках существующей системы. Вместе с тем его все же недостаточно для окончательного вывода о характере системы.

Для того, чтобы прийти к подобного рода выводу, необходимо, во-первых, внести некоторые дополнения в содержательные характеристики частично описанной уже системы многопартийности, а во-вторых, рассмотреть другие элементы политической системы, прежде всего другие политические институты.

Как уже было продемонстрировано, рамочный характер многопартийности в России в основном сложился, причем сложились и соответствующие ему электоральные ниши, а это означает, что процесс становления и развития партий в дальнейшем будет происходить в основном в этих сложившихся рамках: отдельные партии могут возникать и исчезать, но в соответствии с потребностями соответствующих ниш.

Вместе с тем, в современной, прежде всего отечественной политологии принято считать, что сами партии как основные элементы партийной системы, за исключением КПРФ, структурно не сложились.

Это было бы действительно так, если подходить к структуре политических партий как к абсолютно однотипным политическим организмам. Классическая работа М. Дюверже «Политические партии» убедительно доказывает, что в демократических системах на деле это далеко не так. Рассматриваемая французским ученым дихотомия кадровых и массовых партий, демонстрирует существенную структурно-функциональную разницу этих двух типов. В российских условиях только КПРФ демонстрирует образец массовой партии, имея структуры практически на всю глубину большинства субъектов федерации.

Другие партии кажутся аморфными и недостаточно выстроенными, только если подходить к ним с позиций критериев массовой партии. Однако, если рассматривать такие организации как ЛДПР, Яблоко и даже такое относительно новое образование как СПС с позиций критериев кадровых партий, они на деле выглядят ничуть не более аморфными, чем скажем, Республиканская и демократическая партии США или большинство кадровых партий Западной Европы, не обладающих и не стремящихся обладать громоздким партийным аппаратом и строить свое существование на финансовом ресурсе партийных взносов.

Закон о политических партиях, принятый в 2001 году, несомненно, призван сыграть роль серьезного стимулятора укрепления партийных структур. Процесс регистрации политических партий в преддверии думской кампании 2003 г. показал, что это действительно так. Критерии, предъявляемые законом к политическим партиям, способствовали укрупнению партийных структур, совершенствованию их качества, отсеиванию слабых и псевдопартийных образований. Кроме того, он способствовал созданию более равных условий межпартийной конкуренции в период избирательной кампании. Вместе с тем, явным недостатком закона с точки зрения критериев демократической системы является его нацеленность на создание однотипных, а именно только массовых партий. Результатом этого скорее всего будет то, что партии, являющиеся по своим структурно-функциональным свойствам кадровыми, будут мимикрировать под массовые партии, не меняя своей кадровой сути. Это, однако, не представляется существенным препятствием ни для развития демократического характера межпартийной конкуренции, ни для дальнейшего хода естественно-исторического процесса партогенеза, хотя и будет несколько деформировать его.

В целом можно констатировать, что процесс партогенеза, далеко не завершенный, развивается, по российским меркам, учитывая исходную точку отсчета в виде полного отсутствия многопартийности, развивается достаточно интенсивно.