1 Сущность социологии1

Появление "Социологии" Георга Зиммеля² — плода мно­голетних размышлений проницательного и глубокомысленного берлинского философа — снова ставит на очередь вопрос о сущности и задачах этой спорной, можно сказать, загадочной дисциплины, имя которой имеет уже почти столетнюю дав­ность, но которую и доселе вряд ли можно признать сущес­твующей." Зиммель — не систематик; и по своему оригиналь­ному умственному складу, и по своим философским убежде­ниям, он — релятивист, противник "систем", в которых ему чуется всегда искажающее упрощение многосложности и не­разложимой до конца взаимной переплетенности начал бытия в угоду лишь условному, так сказать, эстетическому влечению к порядку и связности мышления. Тем более он не может ставить себе целью дать систему науки, самое содержание и задачи которой еще спорны. Его обширный труд не "система социологии", а скорее книга для чтения по социологии, собрание размышлений на многообразные социологические темы; по его собственному указанию, эти размышления пре­тендуют лишь на значение примеров или образцов социоло­гической постановки и разработки проблем. Таким образом, несмотря на все богатство и значительность самого содержания социологических исследований Зиммеля, несмотря на своеоб­разное, столь характерное для этого мыслителя и плодотворное сочетание в них тонкости психологического уяснения с глу­биной и проницательностью логического анализа, — главный их интерес лежит все же в их значении как иллюстраций и фактических испытаний методологического учения автора. Это учение изложено им с полной отчетливостью и систематич­ностью и представляет центральную идею его труда³.

В чем предмет социологии? Социология, по мнению Зим­меля, не может рассчитывать найти в качестве своего объекта какую-либо особую, реально отграниченную область социаль­ных явлений, ибо весь мир общественного бытия без остатка разделен между специальными общественными науками и всецело подлежит их компетенции. Точно так же безнадежна попытка создать под именем "социологии" обобщающую

'Из журнала "Русская мысль". 1909. № 9.

²Georg Simmel. "Soziologic". Untersuchungen uber die Formen der Vergesells-chaftung. Leipzig, Duncker und Humblot. 1908.

'Сущность этого учения была, впрочем, уже давно высказана Зиммелем именно в статье "Проблема социологии" в Schmoller's Jahrbuch 1894.

социальную науку, которая объединяла бы все отдельные отрасли обществоведения и опиралась на их выводы; этим было бы создано лишь новое имя для совокупности явлений и проблем, уже изучаемых в других науках, или бессистемная и беспринципная энциклопедия социальных знаний. Всякая подлинная наука должна иметь свой особый, исключительно ей принадлежащий предмет; и если социология не может найти его путем реального отграничения явлений, то она должна его установить посредством методического отграничения; она должна найти ту особую, ей одной свойственную точку зрения или постановку вопроса, которая игнорируется всеми другими социальными науками и которая дает возможность социологии подойти к объектам всех этих наук с новой, еще неиссле­дованной стороны. Если социология есть наука об обществен­ных явлениях, то она должна их изучать именно как явления общественные, т.е. сосредоточиться на том, что образует их общественную природу, в отличие от иных сторон тех же явлений, логически отделимых от их общественного характера. То обстоятельство, что вся человеческая жизнь включена в стихию общественности и что, следовательно, все обществен­ные науки изучают явления, отмеченные признаком общес­твенности, столь же мало делает социологию универсальной наукой, сколь мало такой наукой является, например, психо­логия, хотя все наши знания суть психические процессы или явления. Напротив, подобно тому, как психология создает себе особый объект, отвлекаясь от бесконечно многообразного содержания человеческого сознания и сосредоточиваясь на самой форме этого сознания, на той стороне наших пережи­ваний, которая образует их общую психическую природу и определяет их как психические процессы, так и социология должна изучать сам признак общественности в общественных явлениях, их общественную форму, предоставляя специальным наукам исследование многообразного содержания человеческих интересов и мотивов, облекающихся в эту форму. Или другая аналогия: все тела образуют предмет изучения физических и химических наук; однако, наряду с ними, эти же тела изучает геометрия, объектом которой является исключительно их пространственная форма, которая хотя и не есть реально отделимая область, но все же есть логически совершенно самостоятельная сторона реальности. Пользуясь этим сравне­нием, можно сказать, что социология должна стоять в таком же отношении к частным социальным наукам, в каком ге­ометрия стоит к наукам физико-химическим, она должна предоставить специальным наукам изучение "материи, содер­жания общественных явлений, посвятив себя всецело изучению их чистой общественной формы. Эти два момента мы можем и должны различать во всех общественных явлениях: с одной

126

127

стороны, бесчисленные мотивы и интересы экономического, религиозного, полового, интеллектуального и т.п. характера, которые влекут людей к общению и обобществлению и об­разуют цель и ■ содержание их общественного бытия, и сами по себе не имеют внутреннего признака общественности — и, с другой стороны, сферу общения, как такового, обществен­ную форму, в которую выливаются эти многообразные мотивы. Сюда относятся явления, например, власти и подчинения, соперничества, солидарности, социальные группировки и раз­деления труда, социального нормирования и его нарушения и т.п. Все частные общественные науки направлены непос­редственно на исследование первого момента в его разнооб­разных видах, на изучение экономического, брачно-полового, религиозного, интеллектуального и т.п. содержания обществен­ной жизни, и лишь, так сказать, мимоходом и по пути затрагивают их общественную форму; и эта форма может, следовательно, стать предметом самостоятельной дисципли­ны — социологии. Социология и в этом смысле есть обоб­щающая социальная наука, так как исследует общую природу всех социальных явлений; но обобщение здесь не бессистемно, не сводится к простому накоплению груды разнородных знаний, а основано на выделении особого, логически-самостоятельного момента, ускользающего от внимания специальных обществен­ных дисциплин.

Однако простая логическая отделимость какого-либо призна­ка сама по себе еще не дает возможности изучать его изо­лированно, вне связи с другими; для этого необходимо, чтобы сюда присоединилась еще некоторая фактическая независи­мость и самостоятельная закономерность. Если бы, например, продолжая прежнее сравнение, геометрические формы тел стояли в непосредственной зависимости от их физико-хими­ческих свойств, так что ни разные тела не могли бы иметь одинаковой формы, ни одинаковые тела — разной формы, то самостоятельное существование геометрии было бы невозмож­но. Но именно эту фактическую независимость и внутреннюю закономерность мы находим до известной степени осущес­твленной в форме общения, образующей объект намечаемой самостоятельной дисциплины. Одни и те же явления власти и подчинения, соперничества, солидарности, разделения труда мы встречаем в самых разнообразных по своему содержанию общениях — в семье и в государстве, в церкви и в армии, в товарищеском общении школьников и в благотворительных союзах, в научных обществах и в разбойничьих шайках, в общении на почве материальных интересов и в общении на почве интересов духовных. С другой стороны, одинаковое по содержанию общение может находиться в самых разнообразных социологических соотношениях, — в состоянии полной одно-

родности элементов и строжайшей их дифференциации, в состоянии анархии и деспотизма; один и тот же интерес может удовлетворяться в крупных и мелких союзах, свободных и закрепленных, централизованных и децентрализованных и т.д. Конечно, эта независимость не безгранична, известная связь между социальной формой и социальным содержанием не может быть отрицаема, однако, отмеченная относительная степень самостоятельности достаточна, чтобы сделать социаль­ную форму доступной специальному изучению, хотя бы пос­леднему и пришлось иногда считаться, как это приходится делать всем наукам, с закономерностями соседних областей или сторон явлений.

Итак, задача социологии — исследование явлений общения или обобществления тех типических форм и взаимозависимос­тей, которые принимают отношения между людьми, начиная со случайной и мимолетной близости общения, например, гостей вечеринки или далеких "знакомых", и кончая тесной, длительной и организованной связью семьи, государства, кастовых отношений и т.п. Но при таком определении задачи социологии, ей, по-видимому, снова грозит слияние с иной дисциплиной — именно с психологией. В самом деле, что такое общение и отношения между людьми, как не психические состояния и процессы, и не есть ли социология в этом смысле социальная психология, психология общения, изучение коллек­тивного психического бытия группы? Это естественное воз­ражение Зиммель отводит, однако, чрезвычайно глубокомыс­ленным и тонким соображением, которое философски необ­разованному читателю может показаться ненужным и даже нелепым логическим крючкотворством, но которое в действи­тельности вскрывает замечательную и основную гносеологи­ческую сущность рассматриваемых явлений.

Он отмечает, прежде всего, что в строгом смысле слова всякая психология может быть только индивидуальной, а не социальной. Все психические явления суть явления индиви­дуального сознания, иных мы не знаем и не можем себе представить.. Если так называемая социальная психология изучает психические процессы общения, т.е. взаимодействия между сознаниями, то она не перестает в силу этого быть индивидуальной психологией: она изучает именно индивиду­альное сознание в его зависимости от иного сознания, подобно тому, как физиологическая психология изучает зависимость индивидуального сознания от физиологических факторов. Если, таким образом, точно определить возможный смысл того, что зовется "социальной психологией", то легко подметить, что объект социологии — формы и процессы общения — не совпадает целиком с объектом психологии, — как бы трудно ни было логически уяснить природу этого самостоятельного

128

к

5 Зак. U22

129

.остатка. Дело в том, что все общественные явления обладают одним существенным признаком, несовместимым с их пред­полагаемой психической природой: все они — надиндивидуаль-ны, ведут самостоятельное объективное существование, вне и выше индивидуальных психических переживаний. Конечно, все явления общения, так сказать, осуществляются и совершаются в индивидуальных сознаниях и через их посредство, по этой индивидуально-психологической реализацией их подлинный смысл и характерная природа исчерпываются так же мало, как мало природа материального бытия исчерпывается тем, что оно, непосредственно дано нам как представление нашего сознания. Возьмем для примера такое близкое к индивидуальным пе­реживаниям и как бы сливающееся с ними социологическое явление, как дружба; внимательный анализ показывает нам, что, тогда как реализующие это явление индивидуальные конкретные психические феномены, например, чувства сим­патии, акты дружеского расположения, появляются, так ска­зать, спорадически, от времени до времени, само отношение дружбы мыслится как длительное, непрерывное и устойчивое состояние, бытие которого выходит за пределы отдельных психических его проявлений и обладает самостоятельным, надиндивидуальным и объективным характером. Еще яснее это заметно на таких социологических явлениях, как "семья", "разделение труда" и т.п.; то, что они означают, т.е. то, что они суть по своему. смыслу или логическому содержанию, совершенно не совпадает с теми конкретными и индивиду­альными психическими актами, в которых они выражаются. Здесь — полная аналогия с материальным бытием, которое, будучи непосредственно данным как представление, т.е. как индивидуальное состояние сознания, мыслится однако, как внеиндивидуальное и внепсихическое объективное бытие, непрерывность и устойчивость которого не" нарушается слу­чайностью и краткостью его индивидуального осознавания. Конечно, мы могли бы объявить эту объективность и надин-дивидуальность социальных явлений иллюзией, неизбежным самообманом человеческого сознания, подобно тому, как субъективный идеализм делает это в отношении материального мира; но, не говоря уже о рискованности отождествления общеобязательного и принудительного требования сознания со случайной иллюзией, методологически мы ничего не выиграли бы от этого допущения. Пусть эта объективность социальных (как и материальных) явлений только "кажется" или "пред­ставляется" нам; во всяком случае, в самом нашем представ­лении эта черта резко отличает явления этого рода от явлений психических в тесном смысле, которым мы не приписываем надиндивидуального и внепсихического бытия. Признать весь мир "содержанием нашего сознания" не значит уничтожить

130

характерные различия в пределах этого общего содержания; это значит лишь, так сказать, заключить все целое в некоторые логические скобки, чем, конечно, нисколько не изменяется отношение между частями целого. Никакое гносеологическое воззрение не в силах отменить или стереть методологическое различие между психологией и наукой о материальной природе; все, что оно может сделать, — это иначе истолковать это различие. И, следовательно, такая же методологическая грань сохраняется и между психологией и социологией. Психология изучает индивидуальные психические акты — чувствования, представления, хотения, в которых или через которые нам даны социальные отношения в их надиндивидуальном содержании и объективных взаимозависимостях; социология же изучает само это объективное и надиндивидуальное бытие социальных отношений. Если еще раз вернуться к аналогии между гео­метрией и социологией, то для уяснения логического отгра­ничения социологии с рассматриваемой теперь стороны можно сказать: социология столь же мало совпадает с психологией общения, сколь мало геометрия, т.е. исследование объективньгх взаимоотношений пространственных форм совпадает с психо­логией восприятия пространства.

Тут, однако, легко может вступить еще одно соображение, которое опять-таки влечет к отождествлению социологии с социальной психологией. Мы так привыкли распределять все сущее без остатка на два класса психического и материального, и мысль, что возможно еще нечто третье, — именно идеальное объективное содержание в равной мере не укладывается ни в рамки материального, ни в рамки психического бытия, — представляется нам столь чудовищной и невыносимой, что невольно рождается стремление найти для надиндивидуальных социальных явлений нового, высшего носителя, чтобы хоть этой метафизической гипотезой включить их в сферу психи­ческого. Эта естественная потребность действительно уже давно привела к тому, что надиндивидуальные комплексы социальных явлений, например, "язык" или "право" — были признаны содержанием общего, высшего сознания, "народного духа", к которому они должны были стоять в таком же отношении, в каком психические явления в тесном смысле стоят к индивидуальной личности. Так как было ясно, что отдельная личность не создает "языка" или "права", а встречается с ними, как с готовыми и самостоятельными сверхиндивидуаль­ными созданиями, и что субъективное правосознание личности или манера ее речи не исчерпывают объективного идеального бытия "права" или "языка", а лишь неполно отражают его, то пришлось для спасения психического характера этих яв­лений постулировать некоторую общую коллективную душу, которой принадлежало бы авторство и обладание ими. Этот

5' \ 131

ход мысли также совершенно аналогичен тому гносеологичес­кому (или, вернее, метафизическому) размышлению, посред­ством которого философия иногда пыталась примирить пред­полагаемый психический характер материального бытия с его надиндивидуальной объективностью. Беркли и Фихте в поз­днейшем периоде своего философствования пришли к заклю­чению, что та часть содержания сознания, которую мы на­зываем "объективной действительностью" и отличаем от субъ­ективных индивидуальных психических явлений, действительно отлична от последних, но не тем, что она не есть содержание сознания или не имеет "психической" природы, а тем, что будучи также "психической", она принадлежит не к сознанию отдельной личности, а к общему, универсальному сознанию, к "сознанию Бога" или "сознанию вообще". Так и область социальных явлений можно было бы признать созданием и содержанием "души", но не индивидуальной, а "народной" или "социальной", и социология в этом смысле стала бы опять-таки "социальной психологией" в смысле "психологии народного духа".

Этому воззрению Зиммель, однако, дает решительный отпор. Оно исходит, по его мнению, из ничем не обоснованного и предвзятого метафизического мнения, будто все разнообразие мыслимых объектов исчерпывающим образом умещается в категории "материального" и "психического". То, что нам действительно дано в социальных явлениях и что должно быть, так сказать, покорно признано нами независимо от всяких метафизических толкований, есть объективное идеальное со­держание, которое, конечно, совершенно отлично от матери­ального бытия, но столь же решительно противоречит при­знакам всего психического. Эмпирическое происхождение этих надиндивидуальньгх явлений общения может быть объяснено взаимодействием индивидуальных сознаний, без помощи ис­кусственной метафизической гипотезы "общего сознания", и то обстоятельство, что эти явления количественно и качес­твенно отличны от продуктов, вырабатываемых отдельным сознанием вне взаимодействия с другими, отнюдь не делает их происхождения загадочным или делает его не более зага­дочным, чем происхождение, например, новых свойств от соединения химических элементов. Логическое же содержание этой группы объектов не поддается характеристике как бытие психическое и должно быть изучаемо в своем подлинном виде как идеальное объективное бытие, равно далекое и от мате­риальных вещей и от психических процессов — подобно тому, как, например, логические законы или категории суть такие же идеальные объективные соотношения, не совпадающие ни с причинными психологическими связями, ни с чувственными свойствами материальных предметов. Социальная психология

есть всегда, как уже было указано, психология индивидуальная, и всякая иная психология есть просто мифология. И во всяком случае, гипотетическое объяснение объективного социального бытия через непроверяемое метафизическое допущение "об­щего сознания" следует строжайше отличать от имманентного уяснения самого содержания этих явлений; такое уяснение или описание и образует задачу социологии и, по крайней мере, выполнение этой задачи не нуждается в обращении к какому-либо мистическому коллективному сознанию — подобно тому, как геометрическое уяснение пространственных соотношений не нуждается в мистическом гипостазировании этих соотно­шений. Нормы права, языка, религии и вообще социологи­ческие объекты "существуют" в том же смысле, в каком существуют геометрические истины; если строго разграничить их индивидуально-психическое происхождение и осуществле­ние от их надиндивидуального объективного содержания, то "бытие" последнего нужно будет признать не "психологичес­ким", а идеальным, не бытием в смысле эмпирического "существования", а бытием в смысле "значения", обязатель­ности для сознания ("Geltung"). Изменяемость во времени этого значения или идеального бытия социальных явлений, в отличие от сверхвременного и вечного бытия истин геометрии или логики, полагает, конечно, существенную разницу между тем и другим, но не нарушает их общей родовой природы как объектов идеального, сверхпсихического бытия. Таким образом, своеобразной и ясно отграниченной задачей соци­ологии является изучение взаимоотношений между чистыми формами общения — исследование объекта, равно чуждого как специальным общественным дисциплинам, так и психологии¹.

Отдавая должное блеску и силе этого замечательного ме­тодологического построения, нельзя, однако, не отметить в нем некоторых упущений и слабых сторон, уяснение которых способно поколебать всю его логическую стройность.

Первое из этих упущений я нахожу в рассуждении, которым обосновывается своеобразное отграничение социологии от специальных общественных наук. Перебирая последние, мы найдем, что отнюдь не все они заняты, в отличие от наме­чаемой социологической дисциплины, изучением "содержания" социальной жизни, т.е. определенного интереса или мотива, лежащего в основе общения, и тем самым не совпадающего логически с самим процессом общения как таковым. Различие

'Я старался совершенно точно изложить взгляд Зиммеля на сущность и задачу социологии, но в уяснении и иллюстрации этого взгляда я не вос­произвожу с абсолютной верностью хода его мыслей ввиду чрезмерной его абстрактности, а пользуюсь собственными соображениями и примерами, которые, однако, по своему содержанию, как мне кажется, всецело соответ­ствуют идеям Зиммеля.

132

133

между специальными общественными науками лишь отчасти основано на реальном различии их объектов, именно чело­веческих интересов или областей человеческой жизни, в известной мере же оно сводится также к методологическому различию. Именно все науки о праве в самом широком смысле (т.е. не только догматика "действующего права" или права в узком смысле, но и изучение норм нравственности, поскольку они регулируют человеческие отношения, а не внутреннее настроение личности, а также исследование так называемых конвенциональных норм — правил вежливости, обычая, моды и т.п.) направлены не на социальное содержание, а на со­циальную форму, т.е. на процесс и формы общения как такового. При всех недостатках и произвольностях известного методологического построения Штаммлера об отношении между правом и хозяйством за ним остается бесспорная заслуга указания, что "право" не есть самостоятельная, реально от­делимая область общественной жизни наряду с хозяйством, а лишь логически различимая "форма" тех же социальных явлений, которые образуют предмет изучения науки о хозяй­стве (а также и других социальных наук, что, правда, уже выходит за пределы построения Штаммлера). Те самые сооб­ражения, которыми Зиммель обосновывает методологическую независимость "формы" социальных явлений от их содержа­ния, могут быть приведены для уяснения социальной природы права. Одни и те же нормы права также могут регулировать самые разнообразные по содержанию интересы и, с другой стороны, один и тот же интерес может подчиняться разно­образной правовой нормировке. И если вообще существует наука о человеческих "отношениях" или о "формах общения" как таковых, отвлеченных от реального их "содержания" или воплощаемых ими конкретных интересов, то такой наукой бесспорно является чистое правоведение. А если это так, то социология в зиммелевском смысле как будто сливается с правоведением или притязает на место, уже занятое последним. Это соображение, на первый взгляд, можно отвести ука­занием на характер нормативности как на существенный признак правоведения. Науки о праве, можно было бы сказать, в отличие от социологии изучают не реально данные формы обучения, а идеальные его типы, говорят не о том, что есть, а о том, что предписано нормами права, что должно быть в человеческих отношениях. Однако это возражение основано на методологическом недоразумении, которое особенно отчет­ливо уясняется именно из рассуждений самого Зиммеля о природе социальных отношений. Противопоставление норм или идеальных типов фактически существующему в этой области несостоятельно и исходит из смутного логического анализа. Внутренняя природа права состоит не в нормах или велениях,

а в реальных отношениях, которые лишь фиксируются и закрепляются в правовых нормах. Всякая правовая норма предполагает соответствующее, фиксируемое ею отношение, которое не только "предписано", но и действительно "сущес­твует" как руководящая и реализуемая идея социальной жизни. Было бы неправильно и нелепо считать, например, институты семьи, собственности, государства не "существующими", а лишь "предписанными" в законе: напротив, они фактически существуют именно в том смысле, в каком вообще существуют социальные явления. С другой стороны, согласно изложенному выше справедливому разъяснению Зиммеля, никакое общес­твенное отношение, если отвлечься от его психологического происхождения и от субъективных актов его опознавания и проявления и остановиться на самом его содержании, не существует в смысле конкретного материального или психи­ческого бытия, а ведет лишь идеальное существование, дано нам как объективный смысл или содержание идеи. Таким образом, своеобразное, так сказать, реально-идеальное бытие правовых институтов логически совершенно тождественно с природой социального бытия вообще. Право не предписывает каких-либо идеальных отношений, которые методологически можно было бы противопоставить фактически данным отно­шениям, а лишь фиксирует и закрепляет в точные формы именно эти реально (и вместе с тем идеально) существующие отношения. Различие между реальным и идеальным в этой области есть различие между реальным психическим процессом происхождения и проявления социальных отношений и их идеальным объективным содержанием; это различие полагает, согласно учению Зиммеля, грань между психологией и общес­твоведением, но отнюдь не может служить отграничению социологии от правоведения, которые, напротив, обе имеют дело только с объективным идеальным смыслом социальных отношений.

Единственное мыслимое здесь различие могло бы состоять только в следующем. Тогда как правоведение изучает точные, закрепленные и, так сказать, выкристаллизовавшиеся формы социальных отношений, социологии подлежало бы исследова­ние этих отношений во всем их подвижном и текучем мно­гообразии. Различие между правоведением и социологией совпало бы здесь с различием между "положительным" правом и "естественным" правом в широком смысле; законченным формам отношений, вылившимся в ясно сознаваемые "нор­мы", можно было бы противопоставить в качестве объекта социологии все неисчерпаемое богатство лишь намечающихся, подвижных и неустойчивых оттенков отношений, которые даны в содержании правового или социального сознания, но, так сказать, не получили отчетливого официального закрепления

134

135

в нормах. Так, социология могла бы изучать более тонкие и сложные элементы человеческих отношений, вырастающие на почве семейной жизни, государственного единства, владения собственностью и т.п. и ускользающие от внимания правове­дения. Совершенно ясно, однако, что если понимать право­ведение в широком смысле и не ограничивать его изучением законодательства или "писаного права", и если, с другой стороны, как это делает Зиммель, строго отграничить соци­ологию от психологии, предоставить первой знать лишь чистые объективные формы отношений, а не их психологическое происхождение и проявление, то это различие между право­ведением и социологией окажется вполне относительным и неотчетливым; и нельзя указать никаких оснований, по ко­торым такое разграничение вообще необходимо или желатель­но.

Это соображение приводит нас ко второму упущению в методологической конструкции Зиммеля. В его понимании социология есть, коротко говоря, феноменология социальных отношений. Эмпирическое происхождение этих отношений, а следовательно, и их реальная причинная взаимозависимость должна объясняться психологически, и это объяснение уже выходит за пределы чистой социологии, которая изучает лишь внутреннюю, так сказать, логическую закономерность самих объективных форм отношений. Здесь может быть снова продолжена аналогия с геометрией, которая не исследует ни реального возникновения пространственных форм, телесных объектов, ни причинного взаимодействия между телами раз­личной формы, а описывает лишь связь между чистыми формами как таковыми. Правда, Зиммель оговаривается, что в социологии фактически трудно абсолютно изолировать феноменологический анализ объективного содержания отноше­ний от психологического уяснения их происхождения; но это фактическое сочетание задач не устраняет ни их принципи­альной разнородности, ни методологического первенства для социологии исследования объективных форм и их внутренней закономерности. Но не хромает ли эта аналогия с геометрией более, чем это позволительно для всякой аналогии, и можно ли на самом деле рассчитывать создать на этой методологи­ческой почве социологию как самостоятельную науку о чистых формах человеческих отношений? Геометрия имеет дело с пространственной интуицией, в которой действительно дана богатая и сложная априорная закономерность форм. Ничего подобного нам не дано в области социологического изучения. Внутренняя логическая взаимозависимость форм здесь проста и бедна, и если она может иметь практическое значение, например в области юридической догматики, то из нее нельзя создать, и тем более наряду с уже имеющейся догматикой

права, новой и существенной теоретической дисциплины. Что власть соотносительна подчинению или что соперничество совместимо с солидарностью — из таких и им подобных сухих логических отождествлений и различений нельзя выжать пло­дотворного знания. Фактически в этой области всякая поу­чительная и более глубокая взаимозависимость основана на реальной, причинной закономерности, т.е. на психологической обусловленности социальных отношений. И действительно, просматривая глубокие и интересные рассуждения Зиммеля на разнообразные социологические темы, легко увидеть, что они почти сплошь носят психологический характер. Значение величины социальной группы для ее внутреннего строения, характеристика "борьбы", описание "тайного общества" и значения "тайны" в общении, роль "чужого" в социальной группе, значение письменного общения, роль пространствен­ной близости и удаленности в общении, что означают все эти и множество других аналогичных исследований Зиммеля, как не психологические характеристики и анализы? Уяснение принципиального существа дела, равно как пример работы самого Зиммеля, показывает, что для установления более адекватного понимания социологии мы должны, можно ска­зать, поставить вверх ногами определение, которое дает ей Зиммель. Сохраняя отмеченное им, методически существенное формальное различие между индивидуально-психологической реализацией социальных отношений и их идеальным объек­тивным содержанием, мы должны будем сказать, что не психологические указания суть второстепенные дополнения к основной задаче социологии — чистой феноменологии соци­альных форм, а что, наоборот, феноменологическое уяснение объективного содержания социальных явлений есть лишь под­готовительный прием для существенного дела социологии — психологического исследования реальных причинных взаимо­зависимостей между этими явлениями. То, в чем Зиммель, вопреки ходу своих собственных исследований, руководимому здравым научным инстинктом, видит своеобразную основную задачу социологии, есть логическое уяснение понятий, с которыми она оперирует, что во всякой науке, кроме чисто априорных аналитических дисциплин, может иметь значение лишь предварительного расчищения поля научной работы, за которым только и следует подлинная его обработка. Ибо очевидно, что не простое классифицирующее описание явле­ний, а причинное объяснение их закономерности есть сущес­твенная задача всякой науки. А так как социальная причин­ность есть, по собственному признанию Зиммеля, всегда причинность психическая, то и социология по существу сли­вается с социальной психологией. Этому слиянию, конечно, нисколько не препятствует, что объективно содержание соци-

136

137

ологических понятий — понятий социальных отношений, — по справедливому указанию Зиммеля, не имеет психической природы; ведь и в конструкции Зиммеля было допущено сочетание социологического (в тесном смысле) и психологи­ческого анализа, и дело идет только о сравнительной важности роли того и другого. И если уже сравнивать социологию с другими науками о формах, то будет вернее уподобить ее таким дисциплинам, как, например, криталлография или анатомия, которые изучают формы и расположения телесных частей в теснейшей связи с обусловливающими эти формы причинными взаимозависимостями или в которых изучение форм методо­логически является подготовкой к изучению реальных процес­сов. Не безжизненный отвлеченный анализ форм общения, а изучение конкретной психической причинности процесса общения, который заполняет эти формы плотью и кровью социальной жизни, есть основная и существенная задача социологии. Только эта задача и может отделить социологию в зиммелевском смысле от правоведения: ибо последнее дей­ствительно направлено на. анализ и феноменологическое описание форм общения, и в качестве такой чисто форма­листической и аналитической науки чуждо причинному объ­яснению. Таким образом, несмотря на тождество своего объ­екта, сферы человеческого общения или социальных отноше­ний, как таковых, правоведение и социология могли бы положить в основу разделения своих задач методологический принцип: тогда как правоведение дает логический анализ абстрактных, отдельных форм общения, социология занята причинным исследованием самого психического процесса живого взаимодействия сознаний, порождающего эти формы. Так, мы могли бы отличать, например, юридический анализ семейных отношений от психологии семьи, юридическую конструкцию всякого рода "союзЪв" и "корпораций" от изучения психической природы общения в союзах ("корпора­тивного духа" и т.п.), юридическую природу собственности от психологии собственности и т.п.; и если социология не со­впадает с этим психологическим изучением процесса общения, то я не вижу, где еще она может найти себе самостоятельный объект.

Это отождествление социологии с социальной психологией не опровергается бесспорным разъяснением Зиммеля, что всякая психология индивидуальна в том смысле, что не знает иного носителя психических процессов, кроме индивидуального сознания личности. Конечно, все явления общения со своей психологической стороны суть всегда явления индивидуального сознания; однако индивидуальные психические процессы, порождаемые взаимодействием двух или многих сознаний и в свою очередь осуществляющие это взаимодействие, представ-

ляют настолько важный и своеобразный вид общего родового понятия психических явлений, что могут и должны быть подвергнуты самостоятельному изучению. Исключительная по силе и остроте, очевидно, обусловленная биологическими и космическими причинами, стихийная реакция сознания на сознание, которую в грубых чертах можно подметить в про­стейших наблюдениях над жизнью детей и животных, резко отделяет эту сторону психической жизни от других ее сторон и может послужить предметом особого изучения. Соответству­ющую дисциплину Тард определял как «phychologie intermen-tale», и начала ее заложены в трудах самого Тарда, амери­канского психолога Баддуина (Baldwin) и др. Глубокие и тонкие, хотя и не систематические, психологические соображения, собранные Зиммелем в его обширном труде, также дадут богатый материал для этой строящейся новой дисциплины. Я не вижу иного пути к превращению социологии в точную и методологически ясную науку, кроме слияния ее с социальной или «интерментальной» психологией. Ибо, очевидно, что даже самые сложные и богатые содержанием явления общения, как, например, многообразные факты властвования, подчинения, соперничества, солидарности, различные ступени и формы отчужденности и близости в общении и т.п., методологически сводимы к элементарным процессам симпатической и анти­патической реакции сознания на сознание, а -лишь в таком сведении получают реальное причинное объяснение.

В этом уяснении психологической природы социологии мы все время исходили из основного отграничения ее задачи, установленного Зиммелем, именно из понимания социологии как науки о социальной «форме» в отличие от социального «содержания», или о процессе общения как таковом, вне отношения к содержанию общения, т.е. к его мотивам и интересам. Этим определением, как мы помним, социология отграничивается от специальных общественных наук, изучаю­щих всегда явления общения, поскольку они вытекают из определенного «интереса» — экономического, полового, рели­гиозного и т.п.¹ Нет сомнения, что это отграничение мето­дологически ценно и правомерно, ибо открывает определенную общую, неисследуемую специальными общественными науками сторону социальных явлений, и, таким образом, дает соци­ологии самостоятельный предмет изучения. Однако именно сведение намечающейся таким образом социологической дис­циплины к социальной психологии легко обнаруживает неко­торую относительность и неустойчивость такого разграничения. Форма общения, или процесс общения как таковой, теснейшим

'Единственное исключение здесь образует, как мы видели, правоведение, которое также исследует не «содержание», а «форму» общения.

138

139

образом связан с содержанием общения, т.е. с его конкретными мотивами и целью, так как обе эти стороны отражают реально неотделимые моменты единой психической жизни. Цель или мотив общения не только определяет до известной степени характер самого общения (это было заранее признано самим Зиммелем), но в иных случаях то и другое вообще не может быть отчетливо различено. Если, например, в общении на экономической почве мы можем еще отличить реальный интерес общения (удовлетворение потребностей через производство и распределение благ) от самого процесса общения, то куда мы отнесем, например, половую или материнскую любовь, — к внешнему мотиву семейного общения или к внутренней природе самого общения? Куда поместим мы национальное чувство — в состав ли цели национального общения или в психологи­ческий состав самого общения? Очевидно, в этих видах общения не осуществляется никакая посторонняя цель, а, наоборот, само общение является самодовлеющей целью. Поскольку человек есть «животное общественное», общение есть для него совсем не «форма» или способ удовлетворения потребностей, которые по своему внутреннему содержанию лишены признаки «общественности», а просто конечное осуществление его со­циального «инстинкта», т.е. адекватное выражение «содержа­ния» его психической природы. Правда, это не разрушает всецело построения Зиммеля, ибо какое бы назначение и происхождение не имел процесс общения, логически его можно различать от «не общественных» по своему содержанию мо­тивов, которые в нем участвуют, и социология сохраняет, таким образом, свой самостоятельный объект. Но это еще яснее, чем то, видно из оговорок самого Зиммеля, вскрывает условность обозначения процесса общения, как «формы» социальной жизни в отличие от ее «содержания», и вместе с тем указывает, что психологическое изучение процесса общения не есть един­ственная мыслимая задача обобщающей социальной науки. Наряду с изолированным психологическим исследованием явлений общения необходима иная, высшая дисциплина, для которой это исследование может служить лишь подготовкой и которая должна уяснять смысл и значение общественного бытия в общем комплексе явлений человеческой (а тем самым, и космической) жизни. Эта дисциплина, которую в отличие от социологии можно назвать социальной философией, должна брать явления общения в их единстве и реальной связи с общей психической и биологической природой человека и давать обобщающий ответ на неотвязный вопрос о природе общества как целого. Невозможность ее отнюдь не ясна a priori и не доказывается соображением Зиммеля, что она сводится к бессистемной энциклопедии всей совокупности уже существу­ющих общественных знаний; это соображение неубедительно,

так как исходит из предвзятого отрицания той общей и новой закономерности, которая может открыться в социальном бытии как целом; и во всяком случае логическая правомерность искания такого обобщающего знания не может быть отрицаема. Другое соображение Зиммеля, что такая социальная философия есть лишь часть общей философии и потому не может npej тендовать на значение самостоятельной науки, — до известной степени разумеется, верно, но сводится, в конечном счете, к несущественному и неизбежно произвольному терминологичес­кому указанию. И, наконец, нет никаких оснований обозначать такую дисциплину социальной «метафизикой» в хулительном смысле слова и ссылаться на неудачи всех попыток ее пос­троения; «метафизики» в ней содержится не меньше, но и не больше, чем в основных гипотезах физических и биологических наук, а фактическая неудовлетворительность уже существующих систем социальной философии, конечно, не есть принципи­альный аргумент против ее возможности. Не лишено вероятия, что эта неудача, по крайней мере, в известной мере обуслов­лена несостоятельностью тех общефилософских предпосылок механистического и атомистического мировоззрения, с кото­рыми большинство исследователей подходило к разрешению задачи социальной философии, и что, например, так назы­ваемая органическая теория общества оказалась неплодотвор­ной и привела к игре в пустые аналогии именно в силу философской невыясненности и смутности специфических категорий органического и социального бытия в отличие от категорий механистического познания. Как бы то ни было, проблема социальной философии, т.е. обобщающего уяснения природы и смысла социальной жизни, есть неустранимая задача мышления, и никакое указание на ее трудности не способно преградить навсегда и принципиально путь для человеческой пытливости в этом направлении. Таким образом, всецело допуская устанавливаемое Зиммелем различение между «фор­мой» социальной жизни, т.е. самим процессом общения, и многообразным конкретным ее содержанием, мы все же ясно видим относительность этого различения, и, следовательно, не только возможность, но и необходимость точки зрения, для которой такое различие погашается; эта точка зрения рассмат­ривает социальную жизнь как своеобразный целостный ком­плекс явлений, внутренняя закономерность которого и место среди других сфер бытия образуют самостоятельную научную проблему.

Мы заканчиваем эти критические размышления одним более общим указанием. Тонкий гносеологический анализ Зиммеля, воспитанный на кантианском критицизме, вскрывает несосто­ятельность того «наивного реализма» в построении и класси­фикации наук, который сводится к предвзятому и грубо

140

141

понимаемому утверждению, что науки различаются только по своим реальным областям, или что каждой науке соответствует реально обособленная и самостоятельная группа явлений. В противоположность этому, Зиммель на примере отграничения социологии от родственных ей дисциплин обнаруживает те чисто методические различия, которые могут полагать разде­ление между видами научной работы при совершенном тож­дестве их реального объекта. Однако дальнейшая ступень методологического уяснения в известном смысле должна возвратить нас обратно к реализму, но лишь в более отчетливой и критической форме. Она приводит нас к убеждению, что преодоленная нами наивно-реалистическая классификация наук несостоятельна не принципиально, а, так сказать, лишь фак­тически — не по своей идее, а только по ее осуществлению: ибо она исходит из грубых, смутных и неверных с точки зрения научного анализа реальных разграничений областей бытия. Напротив, ее идея не может быть оспариваема: в конечном счете, все методические различия сводятся на более тонкие различия в реальных объектах наук, ибо всякое познание определяется своим предметом и не может быть двух родов познания одного и того же объекта. Так, изучение «формы» социальной жизни в отличие от ее «содержания» — образующее задачу социологии — оказывается возможным лишь потому, что эта «форма» есть в известной мере отделимая реальная группа явлений — именно психических явлений общения; и пределы самостоятельности этой реальной группы совпадают с пределами самостоятельности соответственной дисциплины. Так и правомерность социальной философии зависит от признания реального единства общественной жизни как целого и вне опровержения этого единства не может быть разрушена никакими методологическими соображениями. Здесь, как и в других областях знания, пора преодолеть методологический формализм, основанный на уверенности в мнимой независи­мости хода научной работы от содержания ее объекта, и вернуться к критически очищенному реалистическому объекти­визму, который снова открывает основную и конечную задачу научной мысли в покорном и верном воспроизведении реаль­ного существа ее предмета.

Ленин В.И. vv t

\ [О ПРЕДМЕТЕ МАРКСИСТСКОЙ СОЦИОЛОГИИ]¹

... Идея материализма в социологии была гениальная идея. Разумеется, пока это была еще только гипотеза, но такая гипотеза, которая впервые создавала возможность строго научного отношения к историческим и общественным вопро­сам. До сих пор не умея спуститься до простейших и таких первоначальных отношений, как производственные, социологи брались прямо за исследование и изучение политико-юриди­ческих форм, натыкались на факт возникновения этих форм из тех или иных идей человечества в данное время — и останавливались на этом; выходило так, что будто обществен­ные отношения строятся людьми сознательно. Но этот вывод, нашедший себе полное выражение в идее о Contrat Social² (следы которой очень заметны во всех системах утопического социализма), совершенно противоречил всем историческим наблюдениям. Никогда этого не было, да и теперь этого нет, чтобы члены общества представляли себе совокупность тех общественных отношений, при которых они живут, как нечто определенное, целостное, проникнутое таким-то началом; напротив, масса прилаживается бессознательно к этим отно­шениям и до такой степени не имеет представления о них, как об особых исторических общественных отношениях, что, например, объяснение отношений обмена, при которых люди жили многие столетия, было дано лишь в самое последнее время. Материализм устранил это противоречие, продолжив анализ глубже, на происхождение самих этих общественных идей человека; и его вывод о зависимости хода идей от хода вещей единственно совместим с научной психологией. Далее, еще и с другой стороны, эта гипотеза впервые возвела со­циологию на степень науки. До сих пор социологи затруд­нялись отличить в сложной сети общественных явлений важ­ные и неважные явления (это — корень субъективизма в социологии) и не умели найти объективного критерия для такого разграничения. Материализм дал вполне объективный критерий, выделив производственные отношения как структуру общества и дав возможность применить к этим отношениям

/V ' ■ . ■••'). ,';.. .'-. - А'.И

'Ленин В.И. Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов. //Ленин В.И. Поли.собр.соч. 5-е изд. Т. 1.

[Данный фрагмент озаглавлен составителями. ]

²Contral Social (франц.) — Общественный договор; произведение Ж.­Ж.Руссо.

142

143

тот общенаучный критерий повторяемости, применимость^ которого к социологии отрицали субъективисты. Пока они ограничивались идеологическими общественными отношения­ми (т.е. такими, которые, прежде чем им сложиться, проходят через сознание¹ людей), они не могли заметить повторяемости и правильности в общественных явлениях разных стран, и их наука в лучшем случае была лишь описанием этих явлений, подбором сырого материала. Анализ материальных обществен­ных отношений (т.е. таких, которые складываются, не проходя через сознание людей: обмениваясь продуктами, люди всту­пают в производственные отношения, даже и не сознавая, что тут имеется общественное производственное отношение) — анализ материальных общественных отношений сразу дал возможность подметить повторяемость и правильность и обоб­щить порядки разных стран в одно основное понятие общес­твенной формации. Только такое обобщение и дало возможность перейти от описания (и оценки с точки зрения идеала) общественных явлений к строго научному анализу их, выде­ляющему, скажем для примера, то, что отличает одну капи­талистическую страну от другой, и исследующему то, что обще всем им.

Наконец, в-третьих, потому еще эта гипотеза впервые создала возможность научной социологии, что только сведение общес­твенных отношений к производственным и этих последних к высоте производительных сил дало твердое основание для представления развития общественных формаций естественно-историческим процессом. А понятно само собой, что без такого воззрения не может быть и общественной науки. (Субъекти­висты, например, признавая законосообразность исторических явлений, не в состоянии, однако, были взглянуть на их эволюцию как на естественно-исторический процесс, — и именно потому, что останавливались на общественных идеях и целях человека, не умея свести этих идей и целей к материальным общественным отношениям).

Но вот Маркс, высказавший эту гипотезу в 40-х годах, берется за фактическое (это nota bene) изучение материала. Он берет одну из общественно-экономических формаций — систему товарного хозяйства — и на основании гигантской массы данных (которые он изучал не менее 25 лет) дает подробнейший анализ законов функционирования этой фор­мации и развития ее. Этот анализ ограничен одними произ­водственными отношениями между членами общества: не прибегая ни разу для объяснения дела к каким-нибудь МО-

ЧЬ есть, разумеется, речь все время идет о сознании общественных отношений и никаких иных.

ментам, стоящим вне этих производственных отношений, Маркс дает возможность видеть, как развивается товарная организация общественного хозяйства, как превращается она в капиталис­тическую, создавая антагонистические (в пределах уже произ­водственных отношений) классы буржуазии и пролетариата, как развивает она производительность общественного труда и • тем самым вносит такой элемент, который становится в непримиримое противоречие с основами самой этой капита­листической организации.

Таков скелет "Капитала". Все дело, однако, в том, что Маркс этим скелетом не удовлетворился, что он одной "эко­ номической теорией" в обычном смысле не ограничился, что — объясняя строение и развитие данной общественной фор- < мацйи исключительно производственными отношениями — он '■'. тем не менее везде и постоянно прослеживал соответствующие , этим производственным отношениям надстройки, облекал скелет плотью и кровью. Потому-то "Капитал" и имел такой ' гигантский успех, что эта книга "немецкого экономиста" > показала читателю всю капиталистическую общественную формацию как живую — с ее бытовыми сторонами, с фак- * тическим социальным проявлением присущего производствен- 5 ным отношениям антагонизма классов, с буржуазной полити­ ческой надстройкой, охраняющей господство класса капиталис­ тов, с буржуазными идеями свободы, равенства и т.п., с буржуазными семейными отношениями. Понятно теперь, что сравнение с Дарвином вполне точно: "Капитал" — это не что У иное, как "несколько обобщающих, теснейшим образом между • собою связанных идей, венчающих целый Монблан фактичес­ кого материала". И если кто, читая "Капитал", сумел не ^г заметить этих обобщающих идей, то это уже вина не Маркса, - который даже в предисловии, как мы видели, указал на эти идеи. Мало того, такое сравнение правильно не только с ^! внешней стороны (неизвестно почему особенно заинтересовав- *■ шей г.Михайловского), но и с внутренней. Как Дарвин по­ ложил конец воззрению на виды животных и растений, как * на ничем не связанные, случайные, "богом созданные" и * неизменяемые, и впервые поставил биологию на вполне научную * почву, установив изменяемость видов и преемственность между ними, — так и Маркс положил конец воззрению на общество, < как на механический агрегат индивидов, допускающий всякие I изменения по воле начальства (или, все равно, по воле общества и правительства), возникающий и изменяющийся случайно, и впервые поставил социологию на научную почву, установив Понятие общественно-экономической формации, как совокуп­ ности данных производственных отношений, установив, что Развитие таких формаций есть естественно-исторический про­ вес. . .•,,;.: _t -, _k, •..,, "

144

145

Теперь — со времени появления "Капитала" — материа­листическое понимание истории уже не гипотеза, а научно доказанное положение, и пока мы не будем иметь другой попытки научно объяснить функционирование и развитие какой-нибудь общественной формации — именно обществен­ной формации, а не быта какой-нибудь страны или народа, или даже класса и т.п. — другой попытки, которая бы точно так же сумела внести порядок в "соответствующие факты", как это сумел сделать материализм, точно так же сумела дать живую картину известной формации при строго научном объяснении ее, — до тех пор материалистическое понимание истории будет синонимом общественной науки. Материализм ; представляет из себя не "по преимуществу научное понимание ' истории", как думает г.Михайловский, а единственное научное понимание ее.

И теперь — можете ли себе представить более забавный ;' курьез, как тот, что нашлись люди, которые сумели, прочитав "Капитал", не найти там материализма! Где он? — спрашивает с искренним недоумением г.Михайловский.

Он читал "Коммунистический манифест" и не заметил, что объяснение современных порядков — и юридических, и по­литических, и семейных, и религиозных, и философских — дается там материалистическое, что даже критика социалис­тических и коммунистических теорий ищет и находит корни их в таких-то и таких-то производственных ■« отношениях.

Он читал "Нищету философии" и не заметил, что разбор социологии Прудона ведется там с материалистической точки ' зрения, что критика того решения различнейших исторических вопросов, которое предлагал Прудон, исходит из принципов материализма, что собственные указания автора на то, где нужно искать данные для разрешения этих вопросов, все сводятся к ссылкам на производственные отношения.

Он читал "Капитал" и не заметил, что имеет перед собой образец научного анализа одной — и самой сложной — общественной формации по материалистическому методу, образец всеми признанный и никем не превзойденный. И вот он сидит и думает свою крепкую думу над глубокомысленным вопросом: "в каком сочинении Маркс изложил свое матери­алистическое понимание истории?"

Всякий, знакомый с Марксом, ответил бы ему на это другим вопросом: в каком сочинении Маркс не излагал своего ма­териалистического понимания истории? Но г.Михайловский, вероятно, узнает о материалистических исследованиях Маркса только тогда, когда они под соответствующими номерами будут указаны в какой-нибудь историософической работе какого-нибудь Кареева под рубрикой: "экономический мате­риализм".

Но что курьезнее всего, так это то, что г.Михайловский обвиняет Маркса в том, что он не "пересмотрел (sic!)¹ всех известных теорий исторического процесса". Это уж совсем забавно. Да в чем состояли, на 9/10, эти теории? В чисто априорных, догматических, абстрактных построениях того, что такое общество, что такое прогресс? и т.п. (Беру нарочно примеры, близкие уму и сердцу г.Михайловского). Да ведь такие теории негодны уже тем, что они существуют, негодны по своим основным приемам, по своей сплошной и беспро­светной метафизичности. Ведь начинать с вопросов, что такое общество, что такое прогресс? — значит начинать с конца. Откуда возьмете вы понятие об обществе и прогрессе вообще, когда вы не изучили еще ни одной общественной формации в частности, не сумели даже установить этого понятия, не сумели даже подойти к серьезному фактическому изучению, к объективному анализу каких бы то ни было общественных отношений? Это самый наглядный признак метафизики, с которой начинала всякая наука: пока не умели приняться за изучение фактов, всегда сочиняли a priori² общие теории, всегда остававшиеся бесплодными. Метафизик-химик, не умея еще исследовать фактически химических процессов, сочинял теорию о том, что такое за сила химическое сродство? Метафизик-биолог толковал о том, что такое жизнь и жиз­ненная сила? Метафизик-психолог рассуждал о том, что такое душа? Нелеп тут был уже прием. Нельзя рассуждать о душе, не объяснив в частности психических процессов: прогресс тут должен состоять именно в том, чтобы бросить общие теории и философские построения о том, что такое душа, и суметь поставить на научную почву изучение фактов, характеризующих те или другие психические процессы. Поэтому обвинение г.Михайловского совершенно таково же, как если бы мета­физик-психолог, всю свою жизнь писавший "исследования" по вопросу, что такое душа? (не зная в точности объяснения ни одного, хотя бы простейшего, психического явления) — при­нялся обвинять научного психолога в том, что он не пере­смотрел всех известных теорий о душе. Он, этот научный психолог, отбросил философские теории о душе и прямо взялся за изучение материального субстрата психических явлений — нервных процессов, и дал, скажем, анализ и объяснение такого-то или таких-то психических процессов. И вот наш метафизик-психолог читает эту работу, хвалит — хороше-де описаны процессы и изучены факты, — но не удовлетворяется. Позвольте, волнуется он, слыша, как кругом толкуют о со­вершенно новом понимании психологии этим ученым, об

¹ Так.

² Заранее, независимо от опыта. ■ >'.'■<• .г ■■ ■;<. \ 'М я,.¹, .iv, -i.⁽./. v .a

146

147

особом методе научной психологии, — позвольте, кипятится философ, — да в каком же сочинении изложен этот метод? Ведь в этой работе "одни только факты"? В ней и помину нет о пересмотре "всех известных философских теорий о душе"? Это совсем не соответственная работа!

Точно так же "Капитал", разумеется, не соответственная работа для социолога-метафизика, не замечающего бесплоднос­ти априорных рассуждений о том, что такое общество, не понимающего, что вместо изучения и объяснения такие при­емы дают только подсовывание под понятие общества либо буржуазных идей английского торгаша, либо мещанско-соци-алистических идеалов российского демократа, — и ничего больше. Поэтому-то все эти философско-исторические теории и возникали и лопались, как мыльные пузыри, являясь в лучшем случае симптомом общественных идей и отношений своего времени и не подвигая ни на волос вперед понимания человеком хотя бы каких-нибудь единичных, но зато действи­тельных (а не тех, которые "соответствуют человеческой природе") общественных отношений. Гигантский шаг вперед, сделанный в этом отношении Марксом, в том и состоял, что он бросил все эти рассуждения об обществе и прогрессе вообще и зато дал научный анализ одного общества и одного прогресса — капиталистического. И г.Михайловский обвиняет его за то, что он начал с начала, а не с конца, с анализа фактов, а не с конечных выводов, с изучения частных, исторически опреде­ленных общественных отношений, а не с общих теорий о том, в чем состоят эти общественные отношения вообще! И он спрашивает: "где же соответственная работа?" О, премудрый субъективный социолог!!

Если бы наш субъективный философ ограничился одним недоумением по вопросу о том, в каком сочинении обоснован материализм, — это бы еще полбеды. Но он, — несмотря на то, что не нашел нигде не только обоснования, но даже изложения материалистического понимания истории (а, может быть, именно потому, что не нашел) — начинает приписывать этой доктрине притязания, никогда ею не заявленные. Приведя цитату из Блоса о том, что Маркс провозгласил совершенно новое понимание истории, он, нисколько не церемонясь, трактует дальше о том, будто эта теория претендует на то, что она "разъяснила человечеству его прошедшее", объяснила "все (sic!!?) прошедшее человечества" и т.п. Ведь это же все сплошная фальшь! Теория претендует только на объяснение одной капиталистической общественной организации и никакой другой. Если применение материализма к анализу и объясне­нию одной общественной формации дало такие блестящие результаты, то совершенно естественно, что материализм в истории становится не гипотезой уже, а научно проверенной

теорией; совершенно естественно, что необходимость такого метода распространяется и на остальные общественные фор­мации, хотя бы и не подвергшиеся специальному фактическому изучению и детальному анализу, — точно так же, как идея трансформизма, доказанная по отношению к достаточному количеству фактов, распространяется на всю область биологии, хотя бы по отношению к отдельным видам животных и растений и нельзя было еще установить в точности факт их трансформации. И как трансформизм претендует совсем не на то, чтобы объяснить "всю" историю образования видов, а только на то, чтобы поставить приемы этого объяснения на научную высоту, точно так же и материализм в истории никогда не претендовал на то, чтобы все объяснить, а только на то, чтобы указать "единственно научный", по выражению Маркса ("Капитал")¹, прием объяснения истории. Можно судить по этому, какие остроумные, серьезные и приличные приемы полемики употребляет г.Михайловский, когда он сначала перевирает Маркса, приписывая материализму в истории вздорные претензии "все объяснить", найти "ключ ко всем историческим замкам" (претензии, сразу же, конечно, и в очень ядовитой форме отвергнутые Марксом в его "письме"² по поводу статей Михайловского), затем ломается над этими, им же самим сочиненными претензиями и, наконец, приводя точные мысли Энгельса³, — точные потому, что на этот раз дается цитата, а не пересказ, — что политическая экономия, как ее понимают материалисты, "подлежит еще созданию", что "все, что мы от нее получили, ограничивается" историей капиталистического общества, — делает такой вывод, что "словами этими весьма суживается поле действия экономичес­кого материализма"! Какой безграничной наивностью или каким безграничным самомнением должен обладать человек, чтобы рассчитывать на то, что такие фокусы пройдут незамеченными! Сначала переврал Маркса, затем поломался над своим враньем, потом привел точные мысли — и теперь имеет нахальство объявлять, что ими суживается поле действия экономического материализма!..

'Маркс К. Капитал. Т. 1. 1955. С. 378 (примеч. составителей).

²Имеется в виду письмо Маркса в редакцию "Отечественных записок" (Конец 1878 г.).

^Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Отд. 2. Гл. I. "Предмет и метод". М., 1957. *-• 140 (примеч. составителей).

148

149

Оранский С.А. ^ ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧИ СОЦИОЛОГИИ¹

Юристы, — когда-то иронически говорил Кант, — еще ищут того, что такое право. Если бы Кант жил в настоящее время,

'■' он мог бы с таким же успехом направить свой упрек и по адресу других ученых, работающих в сфере общественных наук. Экономисты спорят о том, что представляет собой народное

/ хозяйство. Социологи не могут решить вопроса о понятии общества. И то же мы встретим в любой социальной науке. Везде вопрос о предмете изучения является одним из наиболее

' сложных, спорных и трудных. Впрочем, сходную картину можно

, найти даже и среди наиболее точных наук современного

! естествознания. "Такова уже особенность человеческого разу-

"!'' ма, — замечает Георг Зиммель, — что он обладает способ­ностью возводить устойчивые здания на зыбком, слабо офор-

;'. мленном в понятиях фундаменте. Физические и химические исследования отнюдь не теряют своей достоверности и науч-

' ности вследствие той туманности и проблематичности, которые окутывают для нас понятие материи", — точно так же "как не перестает быть точной наукой психология оттого, что "сущность души" до сих пор является проблемой"².

,₄ Несколько особое положение занимает в мире наук соци­ология. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить совре­менное состояние социологии с уровнем развития любой из общественных наук, например, политической экономии. Эко-

_w номисты расходятся в определении предмета своего изучения. Спорят они и о границах своей науки. Тем не менее, сущес­твует известный цикл проблем, относительно которых ни у кого не возникает сомнений, что изучение их составляет задачу именно политической экономии.

Иначе обстоит дело в социологии. Если мы откроем трак-

й таты двух социологов различных направлений, мы найдем у

;, них значительно больше расхождений, чем среди экономистов.

',; Социологи расходятся не только в постановке тех или иных проблем или в различном понимании границ науки, но часто толкуют о совершенно различных вопросах. То, что один из

<* них считает основным содержанием социологии, по мнению другого — никакого отношения к этой науке не имеет. Со-

'Из кн.: Оранский С.А. Основные вопросы марксистской социологии. Л.,

1929.

²Simmel G. Grundfragen der Soziologie, 2-te Aufl. 1920. С 24-25.

циологи психологического направления рассуждает об афектах, инстинктах, психических взаимодействиях. У социолога био­логической школы мы найдем различные аналогии между жизнью социальной и жизнью органической. Социолог-мар­ксист оперирует с понятиями производительных сил, произ­водственных отношений, — понятиями совершенно неизвес­тными ни социологу-психологисту, ни биологисту. Неудиви­тельно поэтому, если социология представляется часто какой-то проблематической наукой, само существование которой подвержено сомнению. Социология, говорят нам, претендовала быть универсальной наукой о человеческом обществе, она желала стать всем, а остается до сих пор ничем. Неудачные попытки создать эту науку очевидно свидетельствуют о том, что у нее нет под ногами твердой почвы.

Противники социологии не ограничиваются такого рода рассуждениями; многие из них пытаются и логически доказать невозможность существования социологии. Часто выдвигалось, например, такое соображение: отдельные стороны общества изучаются частными социальными науками. Политическая экономия имеет дело с хозяйственными явлениями, науки юридические — с правом, кроме того существует ряд наук, изучающих различные идеологии, — искусство, религию и т.д. Нет ни одной группы общественных явлений, которая не стала бы предметом особой специальной науки. Следовательно, для той универсальной науки, какой претендовала быть социоло­гия, места не остается. Нет того объекта, который она могла бы избрать для изучения, ибо все распределено между отдель­ными частными дисциплинами.

Существуют и другие попытки оспаривать возможность социологической науки. Попытки эти исходят от различных философских школ нашего времени, идущих с общим лозун­гом: "назад к Канту" и вообще — "назад к идеализму". Сторонники идеалистического понимания истории отрицают возможность изучения общественных явлений объективными методами современного естествознания. Но как раз для со­циологии и является характерным стремление быть естествен­ной, объективной наукой о человеческом обществе. Социоло­гия, с первого дня своего возникновения, поставила перед собой дерзновенную задачу — вскрыть независимо от воли людей существующие законы общественной жизни, столь же незыблемые, как и законы материальной природы. Возмож­ность такой науки отрицают, исходя из своих теоретико-познавательных предпосылок, философы-идеалисты. Вместо нее они предлагают другого типа науку — философию истории или философию культуры, которая мыслится ими как наука субъ­ективная, оценочная; предметом ее являются не законы

150

1

151

причинной связи, а смысл исторического процесса с точки зрения известных этических идеалов. Впрочем в понимании задач этой науки различные идеалистические течения между собой расходятся.

И тем не менее, вопреки всем дурным предзнаменованиям, социология как наука завоевывает себе все больше и больше сторонников. И даже в такой стране, как Германия, где предрассудки против социологии были сильнее всего (под влиянием традиций идеалистической немецкой философии), в настоящее время замечается сильнейший сдвиг интересов в сторону социологии и напряженная работа мысли в этой области. В то же время, как ни расходятся мнения о предмете социологии, все же намечается несколько основных тенденций в понимании задач последней, к рассмотрению которых мы сейчас и обратимся.

Прежде всего мы находим в литературе взгляд на социо­логию как на простую совокупность или комплекс всех со­циальных наук. "Социология, — утверждает, например, фран­цузский социолог Шарль Лимузен, — является не столько единой наукой, сколько синтезом, конфедерацией всех соци­альных дисциплин"¹. Однако при таком понимании социо­логия перестает существовать как особая самостоятельная наука. Некоторой модификацией этого взгляда является точка зрения, выдвинутая недавно Францем Огшенгеймером. По мнению последнего, в развитии всех наук можно установить две про­тивоположные тенденции. С одной стороны, все науки раз­виваются в сторону дифференциации и специализации. Но в то же время эта специализация ведет к все большей связан­ности между науками и вызывает потребность в их новом синтезе. Социология и является, по мнению Оппенгеймера, той универсальной наукой, которая должна явиться синтезом всех социальных наук, но в качестве такого синтеза она находится пока лишь в процессе становления, процесс уни­версализации всего общественного знания далек еще от своего завершения². Близок к предыдущему взгляд тех авторов, которые рассматривают социологию как своего рода энциклопедию социальных наук. При таком понимании социология есть особая энциклопедическая наука, которая систематизирует все то, что является наиболее общим у отдельных частных наук, "син­тезирует конечные результаты этих наук". Но и при таком

взгляде социология оказывается не вполне самостоятельной наукой: своего особого объекта для самостоятельного эмпи­рического изучения не имеет, а лишь суммирует выводы других наук¹. Наконец, господствующим в настоящее время является третий взгляд, согласно которому социология может быть признана вполне самостоятельной наукой со своим особым объектом изучения. Каждая из частных социальных наук, — утверждают сторонники такого понимания, — изучает какой-либо определенный вид социальных явлений и то специфи­ческое, что присуще именно данному виду. Но все социальные явления имеют между собой нечто общее, в силу чего все они суть ^явления социального порядка. Эти общие родовые при­знаки, характеризующие социальное вообще, составляют самос­тоятельную проблему изучения. Общей теорией социального и является социология. Очень отчетливо этот взгляд может быть охарактеризован при посредстве остроумной формулы проф. Петражицкого. Если, — говорит Петражицкий, — существует п объектов для изучения, то наук, изучающих их, будет п + 1, то есть п наук, изучающих отдельные объекты, и (п + 1) = я — теория, изучающая то общее родовое, что присуще всем этим объектам; с такой точки зрения социология должна явиться (п + 1)-й теорией, изучающей то общее родовое, что присуще всем социальным явлениям.

Те же споры о возможности социологии как особой самос­тоятельной науки мы находим и в марксистской литературе, хотя здесь они приняли несколько иной характер. Здесь речь идет о том месте в мире наук, которое должна занимать теория исторического материализма Маркса, причем наметилось два мнения. Бухарин, например, определенно высказывается в том смысле, что исторический материализм есть марксистская социология. Тем самым предполагается, что социология как наука существует, а исторический материализм является мар­ксистским направлением в этой науке, точно так же как экономическое учение Маркса является марксистским направ­лением в политической экономии. В той полемике, которая возгорелась, вокруг книги Бухарина, ясно обнаружилось и другое понимание. Исторический материализм, — утверждают многие из критиков Бухарина, — вовсе не социология. И вообще это слово "социология" не мешало бы выбросить из марксистского лексикона. Исторический материализм есть лишь материалис­тическая философия истории. Последняя же, в современном Понимании, есть методология истории, причем исторический

'См. дискуссию о предмете социологии на 2-м конгрессе Международного социологического института: Annates de 1'institut international de sociologie. T.2. С 74-75.

²Oppenheimer F. System der Soziologie. Iena. 1922. B.l. S. 133-135.

пт '^^акого понимания держался, например, известный германский социолог Шефле. Ту же точку зрения защищал в упомянутой выше дискуссии Фер­динанд Пуглиа.

152

153

материализм служит методом не для одной истории. Исходя из философских предпосылок диалектического материализма, он дает общие руководящие принципы для всех социальных наук, — является, следовательно, методологией этих наук. В пользу этого мнения приводится еще и другое соображение: всякая самостоятельная наука имеет дело со своим особым объектом эмпирического изучения. Исторический материализм же является лишь методом, применяемым в своих эмпиричес­ких исследованиях другими науками: политической экономией, | науками о праве, историей и т.д. Следовательно, если он и | является самостоятельной наукой, то лишь методологической наукой, наукой о методе.

Нам кажется, что все такого рода мнения являются в значительной мере отголосками тех суждений о невозможности социологии как самостоятельной науки, которые мы приводили выше. Сам вопрос здесь поставлен неверно. Прежде всего, что такое методология? Методологию, во-первых, можно понимать как учение о технических методах исследования. В таком случае в состав ее войдут вопросы такого порядка: индукция и дедукция, сравнительно-статистический и сравнительно-исто­рический методы и т.п. Каждый особый цикл дисциплин может j иметь и свою методологию, — учение о способах применения 1 общенаучных методов исследования в зависимости от особен- \ ностей изучаемого данными дисциплинами объекта. Можно ли считать исторический материализм методологией общественных наук в этом смысле? Ясно, что нет. Исторический материализм дает не технические* указания относительно тех или иных приемов исследования, а некоторые руководящие познаватель­ные принципы, устанавливая те общие законы, знание которых необходимо для изучения всех частных явлений. Об этом лучше всего свидетельствует сам круг проблем, обнимаемых теорией исторического материализма. Учение о производительных силах и производственных отношениях и их причинной связи, теория базиса и надстроек, все это заключает в себе ряд самых общих законов общественной жизни. Если же исторический матери­ализм служит методом и для других науки, то в этом про­является тот общий факт, что всякая абстрактная теоретическая наука, будучи в своей сфере самостоятельной теорией, дает в то же время известные познавательные принципы другим, более частным наукам, служит им в этом смысле методом. Политическая экономия служит таким методом прикладным экономиям, математика — бесконечному ряду наук и т.п. Таким образом, совершенно неправильно полагать будто ис­торический материализм есть какая-то особая методологическая наука. Как марксистская теоретическая социология, как самая общая теория социального, исторический материализм призван

давать методологические руководящие принципы истории и частным социальным наукам.

Необходимо отвергнуть и другой предрассудок, будто ис­торический материализм служит методом лишь для других наук. Напротив, как общая теоретическая социология, исторический материализм предполагает возможность и конкретной социо­логии, особого конкретного социологического изучения соци­альных процессов, отнюдь не покрывающегося исследованиями других социальных наук. Путь к такого рода социологическим исследованиям открывает сама теория исторического матери­ализма, как формулировал ее отчетливо Маркс в своем пре­дисловии к «Критике политической экономии». На экономи­ческом основании, — говорит Маркс, — возвышается правовая и политическая надстройка. И ему же соответствуют опреде­ленные формы общественного сознания. Одной из основных задач марксистской социологии становится изучение причин­ного соотношения между экономическим базисом и всей совокупностью надстроек. Но, как развили свое учение Маркс и Энгельс в полемике против вульгаризаторов и критиков марксизма, всякая надстройка — политический строй, идео­логии и т.п., — развиваясь под влиянием экономического базиса, в известных границах имеет и свою внутреннюю закономерность; изменяясь под влиянием базиса, она изме­няется на основе своего предшествующего состояния и по своим собственным законам. Это учение об 'относительной самостоятельности надстроек и является основой для разгра­ничения задач социологии и других социальных наук. Каждая из последних изучает прежде всего ту особую внутреннюю закономерность, которая присуща развитию какой-либо над­стройки. Предметом социологии является изучение причинной связи между экономическим базисом и надстройками.

Можно привести такой пример: язык составляет предмет изучения особого цикла филологических дисциплин, изучаю­щих внутренние законы развития языка. Но изучение языка может стать и проблемой социологии. Одним из интересней­ших вопросов является изучение связи между изменением общественных отношений и изменением языка, анализ осо­бенностей языка у отдельных классов, связанных с их особой классовой психологией и т.п.

Конечно, исследователь, работающий в сфере какой-либо частной науки, не может быть незнакомым с результатами социологического изучения, и обратно, социолог, изучающий причинную обусловленность какого-либо круга явлений раз­витием экономических отношений, должен иметь представле­ние и об его особых внутренних законах развития. Задачи социологии и частных социальных наук между собой несомнен-

154

155

но частично пересекаются. Тем не менее различие основных подлежащих изучению проблем сохраняется. Смешение задач социологии и других социальных наук неизбежно ведет к упрощению теории Маркса, к тому, что относительная самос­тоятельность надстроек часто недостаточно принимается во внимание и социология перестает быть особой наукой, фак­тически поглотив в себе все остальные общественные науки.

Не без влияния марксизма сложился часто встречающийся в современной социологии взгляд, согласно которому задачей конкретно-социологических исследований является изучение причинного соотношения всех сторон общества. Всякий уче­ный, работающий в сфере какой-нибудь частной науки, — говорят нам, — изолирует из социального целого известный комплекс явлений, на котором и сосредоточивает свое вни­мание. Если он и касается зависимости между данным ком­плексом и другими сторонами общества, то лишь попутно и мимоходом. Экономист, например, выделяет особый круг явлений, называемых хозяйственными, и всю свою энергию посвящает их изучению; зависимости же между экономическим строем и правопорядком или различными идеологиями он касается лишь случайно и мимоходом. Так же поступает в своей сфере юрист и всякий другой исследователь. Таким образом, остается незатронутой вполне самостоятельная проблема — изучение причинного соотношения всех сторон общества, которая относится уже к сфере социологии. В современной социологической литературе появился ряд исследований по «социологии религии», «социологии искусства», «социологии прессы», моды и языка. Причем социологическое изучение понимается обыкновенно именно как изучение каждого из перечисленных явлений в причинной связи со всеми другими сторонами общества. Интересно, что в таких случаях, когда говорится об изучении взаимоотношений всех социальных элементов, фактически главное внимание уделяется зависимос­ти всех их от одного из них — экономики¹. Здесь, конечно, не обошлось без влияния идей марксизма, как бы это ни пытались оспаривать сами авторы.

Конкретно-социологические исследования, будучи примене­нием теории исторического материализма к анализу каких-либо конкретных процессов, в свою очередь, дают материал для дальнейшего углубления и развития теории. Точно так же как и исследования других социальных наук, особенно истории.

Де-Роберти Е.В.