Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М

торых синонимично операции «переодевания». В рамках поис ка актуальности и в противовес архаической традиционности, Кр ивулин постоянно присоединяет измерение дополнительной интерп ретации, что соответствует смене упаковки у одного и того же то вара. Изменяя формальные приемы, соответствующие техническом у оснащению поэтики, Кривулин имеет в виду фокус новой акту альности; он как бы имитирует движение, сам оставаясь при этом на месте. Точнее сказать, он совершает движение по кругу, вызы вая иллюзию непрестанного приближения к канону и истине, но н и- когда не совершает последний шаг, а балансирует на границ е, что позволяет обогащать канон признаками соответствия то ав ангардистской, то постмодернистской стратегии. Что не противореч ит традиционной интерпретации и возможности заметить, что « в кривулинских “одеждах” преобладает риторическая ткань, и в э том он родствен таким витийственным поэтам отечественной трад иции, как Тютчев и Боратынский» (Седакова 1991: 259—260).

Мимическое обещание «открытия» (в русле текстуального движения по спирали вокруг сакрального стержня), которое ник ак не исполняется, но и не берется назад, больше приближает прак тику Кривулина к НТЛ, нежели признаки авангардного письма. Возьмем весьма существенный для Кривулина способ оформл ения текстов: без заглавных букв и знаков препинания, что должн о сигнализировать о принадлежности текста к традиции автомат ического письма или потока сознания. На самом деле это знаки, призыв а- ющие к повышенному вниманию и предупреждающие о невозмож - ности или трудности правильной и однозначной идентифика ции текста; одновременно они представляют собой попытку расш ирить референтную группу за счет тех, для кого привлекателен си мволи- ческий капитал сложного текста, присваивая который, читат ель повышает свой культурный и символический статус. Заметив отсутствие привычных знаков препинания, он настраивается н а частичное понимание текста, — и с удивлением (и даже легкостью) восстанавливает в уме грамматически правильный и класси чески точный текст. Этот провокационный ложный ход, позволяющий присвоить культурный капитал авангарда, становится осно вой символического обмена между автором и читателем, инвестирую щим внимание в обмен на возможность повысить свой статус.

не здесь литературною столицею душа лежала влажная, чуть синяя от наслажденья взятого сторицею

у жара скомканного рваного простынного

в берлине ходасевича и сирина где пресеклась высокая традиция где кончила — и сразу обессилела раздвинув ноги Муза узколицая

ляет зафиксировать как важность для Кривулина диалога с м осковским концептуализмом, так и отчетливость, прозрачность ег о дискурса, который не замутнен отсутствием знаков препинания и заглавных букв.

Не менее компромиссен и способ присвоения Кривулиным власти такой формы репрессивного сознания, как религиозн ость; Кривулин отдает предпочтение организации текстов в цикл ы, формирующие, по замыслу автора, целостное высказывание. По су ти дела, в каждом цикле текстов нетрудно обнаружить одно или несколько христианско-онтологических стихотворений, прис утствие которых если не в конце, то в середине цикла обязательно. Од нако почти всегда это текст с облегченной лексикой и упроще нной структурой, хотя рядом размещены тексты куда более сложны е, построенные на неочевидных ассоциациях. Хотя не менее час то текст усложняется прежде всего за счет метафорически сло жных образов и помимо откровенных деклараций «фиксирует и ощу щения другого, противоположного рода — восприятие чего-то нечленораздельного, такого, как хлюпанье, месиво, жвачка, такого , что нельзя определить, слух, осязание или вкус воспринима ют его» (Седакова 1991: 260). Текст усложняется и за счет присоединения метафизического контекста335, фиксирующего приближение к границе, отделяющей НТЛ от тенденциозной литературы, но куда точнее последней фиксируя систему общественно ценных гр аниц, преодолеваемых для подключения дополнительных источник ов энергии. Уход от прямого следования канону у Кривулина пр оисходит не в результате выбора эксцентричного лирического героя и волнообразного движения к каноническим ценностям (как эт о демонстрирует практика Шварц и Миронова), а с помощью уже ука - занной имитации движения по направлению к канону336. Как, впрочем, и посредством имитации формальной принадлежнос ти к постмодернистской практике. Образом равновесия станови тся

335На осознанность подобных приемов указывает, например, та критика, которой Кривулин неизменно подвергает стратегию Кушнер а, фиксируя невозможность «откровенного», открытого высказывания. «По лная откровенность высказывания невозможна, значит, нужно создать такой язык , в пределах которого можно было бы говорить все, но в условной форме. А этот язык очень узкий, очень локальный. Фактически шифр, и после расшифров ки вдруг обнаруживаешь, что тут нет никакого серьезного послания, по длинно поэтического приращения смысла, а есть желание человека сказать с амые простые вещи, сказать красиво, мастерски, но не более того» (цит. по: Кулак ов 1998: 368). Требование «поэтического приращения смысла» в данном ко нтексте можно интерпретировать как требование метафизического измерени я, без которого в рамках НТП текст оценивается как неполноценный.

336Симптоматично, что в серии статей «Религиозные мотивы в современной русской поэзии» Стратановский (как, впрочем, и Пазухин в статье «В поисках утраченного бегемота») не упоминает о Кривулине, очевидно полагая его практику слишком далеко отстоящей от канона.

денциозным, от которого практика Кривулина отличается пр инципиальным имперсонализмом, почти полным отсутствием «лир иче- ской биографии», усложненной ассоциативностью высказыв аний.

Те способы, с помощью которых НТП уклоняется от целевого канона, скомпрометированного магистральным положением в советском социальном пространстве, позволяют обогащать ли тературный канон (высокую классическую традицию) за счет его раск ачи- вания и присваивать власть как канона, так и пафос реформа торства, столь необходимые в ситуации «конца литературы» для привлечения внимания читателя с неоконсервативной ориента цией. Самоопределяясь в пограничной области между консервати вными

èрадикальными стратегиями, НТЛ ориентирована на поиск ис тины («поэтического приращения смысла») и неиспользованных в озможностей по отображению «новой реальности» (в то время как к онцептуализм интерпретирует новую сакральную реальность, воп лощенную в «советском языке»). Однако и новый смысл, и новая реальность способны претендовать на ценность новизны только в рамках литературоцентристских тенденций культуры, так как леги тимированы ценностью самого литературного дискурса. Немаловаж но и отличие авторских функций — профетической, замкнутой пространством текста — у НТЛ и выходящей за пределы поля литературы для присвоения власти других полей — у концептуализма.

Поэтому противостояние стратегий концептуализма и НТЛ развивается по вполне понятному сюжету: относительно мир ное сосуществование в советский период сменилось обособлен ием и дистанцированием в постперестроечную эпоху. Естественн о, разным стратегиям соответствуют разные позиции в социально м пространстве и разные референтные группы, для которых литера турные ценности есть отражение социального статуса и отноше ния к нему. Те, кто сохраняют приобретенные ранее социальные по зиции, отвергают любые радикальные стратегии, в том числе ма нифестирующие «конец литературы», продолжают отстаивать ц енность отражения психологических и катастрофических состояний с помощью пластики, фигуративности, заложенной в художествен ном языке. Почти так же ориентированы и те, кто недоволен социальным статусом, но полагают произошедшее деление поля ку льтуры и социального пространства (а также новые способы оп ределения границ полей, в том числе изменившегося статуса лит ературы) неприемлемым и неокончательным. Для них «концептуа - лизм — это даже не искусство, а явление современной культуры, отражение ее низовых слоев, творчески бедное и преходящее , как

èони. Исчезнут пошлые реалии современного быта — утратят зна- чение и концептуальные стихи» (Эпштейн 1988: 201—202). В то время как адепты радикального концептуализма, восприним ающие изменение поля культуры как естественное следствие изме нений социального пространства, интерпретируют практики НТЛ к ак

диалога между различными полями в социальном пространст ве, либо замкнутая сама на себя и не позволяющая выйти за пред елы обозначаемого ею дискурса. Не только автор актуального ис кусства, но и исследователь становятся свидетелями стремите льного устаревания не столько текстов, сколько интерпретаций, ко торые существуют в жесткой связке между общественно важными кр итериями успеха и психологической задачей поиска устойчиво сти и самоутверждения, а также теми пространствами, которые изб ираются для разворачивания этих стратегий в ситуации стреми тельно изменившегося статуса литературы. Так как именно статус л итературы определяет границы поля литературы и возможности построения той или иной стратегии.

180Михаил Берг. Литературократия

III.О СТАТУСЕ ЛИТЕРАТУРЫ

Социальный статус литературы определяет ценность позиц ий в поле литературы и соответственно социальную ценность литера турных практик. А изменение статуса литературы влечет за собой и зменение авторских стратегий, как это и случилось, когда в начале 1990-х годов положение поля литературы в российском социальном пространстве изменилось настолько стремительно, что инерци я восприятия до сих пор оценивает произошедшее как катастрофу339, в то время как в североамериканской или западноевропейски х культурах тот же самый процесс проходил постепенно и куда мен ее болезненно.

В Европе, как пишет Ален Виала, литература в качестве «ценности высшего разряда» утвердилась к середине XIX века; этот тезис, сформулированный Жаном-Полем Сартром, затем был неод - нократно повторен и подтвержден с небольшими разночтени ями другими исследователями340; а исчезновение литературоцентристских тенденций в европейской и американской культурах фиксир уется 1950—1960-ми годами341. В то время как в России, в том числе

339По мнению Натальи Ивановой, изменение статуса литературы в обществе стало итогом «гражданской войны» в литературе, начав шейся «вместе с перестройкой и продолжавшейся <...> более шести лет. <...> Поддер живающая демократию в России либерально-демократическая инте ллигенция в этой борьбе оказалась победительницей, но ценой этой победы па радоксально оказалась утрата литературой лидирующего положения в общес тве. Произошла смена парадигмы. Литература в России была “нашим всем” – и трибуной, и философией, и социологией, и психологией. Теперь, когда эти функции у литературы были отобраны реальной политологией, социоло гией, философией и т.д., литература осталась литературой. Свидетельством утраты прежнего положения <...> стало, например, падение тиражей “толстых” ли тературных ежемесячников <...>. От миллионных тиражей 1989–1990 годов осталос ь на сегодня менее одного процента» (Иванова 1995: 179). Симптоматичн о, что изменение статуса литературы, таким образом, увязывается с конкурентной борьбой между полем литературы и полем науки, из которой л итература вышла побежденной.

340Виала 1997: 7. Именно в середине XIX века паровой печатный станок, резко возросшая грамотность и, как следствие, более массо вая читательская аудитория обеспечили существование открытого «демократ ического» рынка литературы (см.: Дарнтон 1999: 16).

341По Прието, литература, и в частности роман, является ответом на социальный запрос, который отражает развитие буржуазного дискурса – «от изначального провозглашения индивидуума до отказа от пе рсонажа в пользу

благодаря ее вынужденному существованию вне мирового контекста, тенденции литературоцентризма342 оказались законсервированными на несколько десятилетий дольше.

Среди причин, повлиявших на изменение положения поля литературы в социальном пространстве и потерю русской ку льтурой словоцентристской или текстоцентристской ориентации, — изменение запросов массового потребителя, для которого и менно литература в течение нескольких столетий была синонимом культуры, отмена цензурных ограничений, позволявших произвед ениям культуры (а особенно произведениям литературы) присваив ать символический капитал «запретного плода» и быть инструм ентом преодоления нормативных границ — социальных, этикетных, нравственных, сексуальных; падение интереса к религии (а значи т, и к книге)343; окончательная победа идей либерализма; конкуренция

вещи, т.е. до “овеществления”, которое мы наблюдаем у отдель ных представителей “нового романа”» (Прието 1983: 370). Ср. утверждение Д.А. П ригова о том, что последней инновацией в области литературы, имев шей серьезное значение за ее пределами, был французский «новый роман», а следом за этим последним, завоевавшим мировой резонанс направлением па льма первенства окончательно перешла к изобразительному искусству (см.: П ригов 1999). Помимо изменений в запросах массового потребителя, который и являлся главным заказчиком в культуре, а также отмены цензурных огран ичений, зафиксированной в законодательстве многих западных стран (о в лиянии цензурных ограничений см. главку «Цензура как критерий цены слова») , существенными в этот период оказались и перемены в структуре постинд устриальных обществ (см., например: Drucker 1995). См. также: Лиотар 1998: 92—93.

342Об институциональных особенностях проявления литературоцентризма советской культуры см.: Геллер & Боден 2000: 312—314.

343О причинах падения влияния религии в постиндустриальном обществе см.: Инглегарт 1999: 255—258, а также Дюркгейм 1991: 560. По Инглегарту, причин упадка ценности религиозных норм три: во-первых, ощ ущение все большей безопасности уменьшает потребность в любых абсо лютах, и человеку не так нужны жесткие, понятные в своей логике унифицирова нные правила. Во-вторых, религиозные нормы имеют вполне определенную фу нкциональную основу, так, например, многие религиозные установления ти па «Не прелюбодействуй» или «Чти отца своего и мать» имеют целью сохр анение семьи как основы экономической и социальной устойчивости. Однако с егодня, благодаря развитию структур социального обеспечения в постин дустриальном обществе, новое поколение, как и неполные семьи, может выжить и в случае распада семьи, в результате чего социентарные установления р елигиозных норм теряют свою прочность и легитимность. Третья причина — в отходе от традиционного мировоззрения, ввиду того, что между традиционно й нормативной системой и тем миром, который возник в условиях развитого индустриального строя, возникли когнитивные ножницы, и уже не только соц иальные нормы, но и символика и мировоззрение ставших традиционными религий теряют ту доказательность и убедительность, которой они распо лагали в тех аграрных обществах, где в свое время формировалась, в частности, иуд ейско-христи- анская традиция.

со стороны других полей (в том числе повышение веса СМИ344, видео- и аудиокультуры) и т.д. Эти причины можно подраздели ть на те, которые стали результатом присоединения России к м ировому культурному пространству, в котором места для функци онирования тенденций литературоцентризма уже не осталось, и на причины специфически российские: в том числе следствие со ветского периода русской литературы, когда слову искусствен но был навязан идеологический подтекст (эффект компенсации); по вышение социального статуса массовой культуры и таких научны х дисциплин, как социология, психология, политология, функции к о- торых были присвоены литературой; возникновение ранее не существовавшего разнообразия сферы развлечений, источн иков получения информации и систем ценностей, в которых один и то т же факт получает разную оценку, а значит, область общих инт е- ресов заметно сужается; существенное понижение статуса п оля идеологии в социальном пространстве, а также повышение ценно сти обыкновенной жизни по сравнению с различными способами к ультурного моделирования. Точнее — изменение ожиданий по отношению к инновационности культуры, литературы и искусства , когда общество уже не рассчитывает получить от культуры гото вую жизнестроительную модель, а соглашается с процессом — проходящим, конечно, не только в России — вытеснения культуры из сферы серьезной жизни в сферу воскресных развлечений345.

344О механизмах структурирования и управления обществом со стороны СМИ см.: Habermas 1984a: 28.

345О том, что сегодня культура, как раньше религия, становится (а точ- нее — представляется) способом заполнения свободного времени после работы, формой организации досуга и даже своеобразным уклонен ием от работы, пишет, например, Б. Гройс. Как уклонение от работы он оценив ает и многие аспекты сегодняшней актуальной постструктуральной теории. По его мнению, сегодня «все только и рассуждают о желании, наслажден ии, экстазе, празднике, карнавале и тотальной симуляции, в которой исч езает любая реальность, т.е. собственно работа» (Гройс 1996: 320). Не забывая о ве чной привлекательности парадоксов, Гройс определяет религию , как «то, чем че- ловек занимается по воскресеньям, по праздникам и после р аботы» (там же),

àсаму культуру, искусство, философию полагает аналогом с овременной религии. «Раньше по воскресеньям ходили в церковь. Сегодня смотрят по телевизору ток-шоу на эротические темы или, на худой конец, чи тают Лакана, т.е. исполняют обряды религии подсознания. <...> Впрочем, на пр актике ре- лигиозно-аристократическая риторика только маскирует о кончательное вытеснение культуры из сферы серьезной жизни в сферу воскресны х развлечений. Вместо того, чтобы протестовать против этого вытеснения, новая теология отреагировала на него тем, что провозгласила воскресные раз влечения самым важным в жизни» (там же). Несмотря на нарочитую парадоксал ьность подобных утверждений, связывающих статус современной культур ы с формой организации досуга, нельзя не согласиться с тем, что современн ые войны действительно происходят в основном в регионах, в которых людям н ачала угрожать работа, вследствие экспансии современного туризма (Палес тина, Югославия,