Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М
..pdf
V. Теория и практика русского постмодернизма... |
293 |
ÂЯЧЕСЛАВ ÊУРИЦЫН И АПОЛОГИЯ ПОСТМОДЕРНИЗМА
Если концепция Эпштейна представляет собой дискредитир у- ющее описание постмодернизма, то концепция Курицына може т быть истолкована как апологетическая интерпретация его . Эта позиция важна как наиболее последовательное рассмотрен ие новой русской литературы сквозь призму (и с использованием ) категориального аппарата современного постструктурализм а. Курицын акцентирует внимание на том, что в постмодернистском дискурсе не различаются процессы создания произведения и его исследования: автор в постмодернизме одновременно созда ет произведение, анализирует его и анализирует свою роль в проц ессе создания произведения. «Последнее провоцирует необходи мость моделировать всякий раз заново свое место в культурной иг ре, создавать маску, от которой ты можешь говорить. Это подчер кнутое внимание к проблемам функционирования искусства: инт ересно, не как оно сделано, не о чем оно, а как оно ведет себя в обществе, интересен не столько текст, сколько контекст» (Кур ицын 2000: 92).
Постмодернизм интерпретируется Курицыным в русле тех яз ы- ковых теорий, что в конце 1960-х годов разрабатывали Барт и Дер - рида. Любой язык объявляется тотальным, тоталитарным, иде ологичным и локальным. Любой язык «подражает речи Бога, натур а- лизует себя, стремится выдать за естественный, “первый” я зык, сравниться с тотальным присутствием абсолюта», поэтому п остмодернизм «хочет обнаружить или как-то обозначить разрыв в присутствии, обнаружить зоны, свободные от тотальной тpансляции абсолюта»578. Постмодернистская стратегия раскрывается Курицыным как ряд последовательных попыток моделирования нетотал итарного письма. Например, пауза — важный элемент практики Рубинштейна — истолковывается как зона с выключенным языком, свободная от тоталитарности. «Система карточек позволяет представ ить паузу как не менее важный, чем слово, элемент текста, но элемен т, лишенный следов тотальности, лишенный идеологичности <...>. Рубинштейн позволяет нам войти в зоны нетотального письм а или, по крайней мере, чуть больше поверить в их возможность» (Ку рицын 1996: 51).
Также и творчество Сорокина определяется как рефлексия к лю- чевой проблемы эпохи постмодернизма: проблемы возможнос ти/ невозможности нетоталитарного высказывания. Такие прие мы Сорокина, как демонстрация насилия, калеченья тел, перехо д от стилистики традиционного письма к зауми, мотивируются же ланием сделать глубинный слой всякого письма поверхностью св оих текстов, вытащить его наружу. Для Курицына важна отсылка к
578 Курицын 2000: 92.
294 |
Михаил Берг. Литературократия |
Деррида, утверждавшему, что каждое автоматическое движен ие текстуально, а каждый текст тоталитарен. Поэтому, как пола гает Курицын, тотальность и тоталитарность текста нельзя побе дить или отменить, но можно вынести на поверхность и сделать объек том игры579. Так как стратегия Курицына состоит в присвоении символического капитала, лежащего в основании категориальног о аппарата постструктурализма, он не предлагает различения зап адного и русского постмодернизма, для него постмодернизм — универсальные правила игры; а ввиду того, что в постмодернизме деклар ируется отказ от какой-либо иерархичности, качеством постмод ернистского дискурса объявляется умение соответствовать са мому себе. Поэтому, с одной стороны, постмодернизм интерпретируется как «занятие высокообразованных людей», «игроков в бисер», сп особных легко ориентироваться в «серьезных» проблемах и своб одно говорить на языках разных культур580; с другой, дискурс постмодернизма объявляется единственным актуальным фактом литер атурного процесса. «Постмодерн сегодня не просто мода, он — состояние атмосферы, он может нравиться или не нравиться, но именно и только он сейчас актуален» (Курицын 1992: 227).
Поэтому противопоставление постмодернизму «пост-постмо дернизма» (как это делает, например, М. Эпштейн) или вопрос о кризисе постмодернизма для Курицына представляются нек орректными. Акцентируя внимание на отказе постмодернизма от то тальности любого дискурса, Курицын соглашается с тотальность ю отказа от тотальности. А уподобление процедуры деконструкц ии игре
âбисер снимает вопрос о смысле, ставках и целях этой игры, как, впрочем, и качественном отличии одной авторской стратеги и от другой, успехе или неуспехе конкретного законченного фра гмента этой стратегии (в виде текста, акции или применения опре деленных аспектов авторской функции), зависимости обществе нной ценности стратегии от состояния и роли соответствующих и нституций в поле культуры и конкурентной борьбы за власть раз ных полей. В то время как культурный и символический капитал, присваиваемый автором в процессе деконструкции (как, впр очем, и в результате осуществления любой авторской стратегии) и читателем (потребителем искусства) при чтении (потреблении пр едмета искусства), функционально зависит от системы институций поля культуры, положения и рейтинга этого поля среди других по лей, позиции, занимаемой автором или поддерживающей его групп ой
âсоциальном пространстве и т.д. Ввиду чего общественная ц енность постмодернистского дискурса существенным образом менялась на всех этапах функционирования постмодернистских практик
âполе русской (советской) культуры и сопровождалась снач ала
579Курицын 1996: 56.
580Курицын 1992: 232.
V. Теория и практика русского постмодернизма... |
295 |
ощущением нарастающей ценности операции деконструкции, а затем ее падением, которое и может быть обозначено как кри зис.
ÊРИЗИС ПОСТМОДЕРНИЗМА
Чисто хронологически русский постмодернизм может быть р азбит на три этапа — доперестроечный (советский), перестроечный
èпостперестроечный. То, что понимается под кризисом пост модернизма, может быть раскрыто как 1) кризис имманентный (то есть вызванный ощущением исчерпанности вполне определе нных приемов, впервые апробированных авторами «московского к онцептуализма» — наиболее радикального варианта русского постмодернизма), 2) как часть общего кризиса литературоцентризма (и шире — институционального кризиса русской культуры) и 3) как следствие своеобразия поля русской культуры, не прошедше го период автономизации и блокирующего признание ценности инновационных импульсов, благодаря чему актуальной объявл яется редукционистская практика, адаптирующая радикальные пр иемы в поле массовой культуры.
Антиутопический пафос «перестройки» и книжный бум конца 1980-х годов создали вокруг постмодернистского дискурса наи более комплиментарную инерцию ожидания581. Приемы концептуализма позволяли инвестировать энергоемкий риск интерпр етации новой авторской функции как нехудожественной и риск прео доления границы между искусством и неискусством, который вс е- гда чреват возможностью истолкования того или иного жест а как не принадлежащего полю культуры. Общественное внимание было привлечено к практике соц-арта в его варианте высмеивания советских эмблем и снятия их магической силы через редукцию и бесконечное повторение. Соц-артовская деконструкция приобр ела характер титульного метода, что, однако, тут же уменьшило рис к автора-концептуалиста быть интерпретированным как неху дожник
èсняло с нее ту меру радикальности, которой концептуализ м (соцарт) обладал в доперестроечный, андеграундный период. Ст ав массовыми, приемы деконструкции должны были перестать ин терпретироваться как инновационные. Возникла «весьма распр остраненная модель отрицания соц-аpта: соцpеализм умер, а посколь ку соц-аpт ничего не умел, кроме как издеваться над советской к ультурой, то можно его назвать несостоятельным, ибо он а) утра тил главную функцию, б) не обладал собственной художественно й позитивностью, а потому просто не существует вне силового п оля соцpеализма»582.
581Ñì.: Witte 1996.
582См. подробнее: Курицын 2000: 94.
296 |
Михаил Берг. Литературократия |
Существенным стал вопрос о взаимосвязи текста и претекст а, соц-арта и соцреализма, хотя эта зависимость имманентна л юбой постмодернистской практике. Еще Ю. Кристева создала модел ь текста-диады — текста, не прочитываемого без претекста583. Соцартовские конструкции интерпретировались как текст-диа да, а раз претекст потерял энергоемкую сакральность, его десакрал изация перестала быть энергонесущей584. Привлекательность процедуры десакрализации уменьшилась вместе с уменьшением объема присваиваемого символического капитала.
Даже в том случае, когда постмодернистская деконструкция не сводилась к дискредитации соцреалистического претекста и типа авторской функции, разработанной авангардистской психо идеологией, фиксировалось сужение возможностей постмодернист ской стратегии. «Постмодернизм отнюдь не исчерпывается одним только отрицанием авангардистской психоидеологии, в нем есть и п озитивность, как и во всякой большой диахронической системе <...>, но тем не менее эта негация составляет существенный компо нент в содержании той культуры, которая триумфирует ныне над п оверженной ею культурой 1910—50-х гг.» (Смирнов 1994: 327).
Операция деконструкции имела цель перераспределения и присвоения зон власти, возникших в результате поглощения пол ем идеологии поля культуры, экономики и т.д. Постмодернизм экспроприировал символический, социальный и культурный кап итал позиций в поле власти и идеологии, но как только эти позици и оказались лишенными символического капитала, операция д еконструкции перестала быть социально значимой, так как уже н е позволяла перераспределять власть. Жречество стало превра щаться в патологоанатомию. Как замечает Серафима Ролл, «деконстру ктивистские модели Сорокина и Ерофеева, неся в себе положите льный заряд в начале постмодернизма, в настоящее время утра чивают свою положительную энергию и превращаются в текстуаль ные клише, обреченные на отмирание» (Постмодернисты 1996: 10). Постмодернизм оказался в положении традиционного искус ства, которое опиралось на утопии, потерявшие свою силу и влиян ие, и ничего не могло поделать с сакрализованным, кроме разру шения585. Поиск новых зон власти и позиций, аккумулирующих сим-
583См. подробнее: Kristeva 1969: 143.
584Ср., например, утверждение связи операции десакрализации и идеологического потенциала соцреализма, используемого как п ретекст: «Магия этих цитат зависит от существования их источника, на худой кон ец – живой памяти о нем» (Кенжеев 1995: 204). Так как память об идеологической нап олненности соцреализма стремительно тускнела, малопродуктив ной объявлялась и операция деконструкции.
585Для Серафимы Ролл кажется вполне корректным рассматривать идеи и тексты Ерофеева и Сорокина «как продолжение идеологии мо дернизма», так как «критика предшествующей идеологии или советского ме нталитета является
V. Теория и практика русского постмодернизма... |
297 |
волический капитал, пошел разными путями, соответствующи ми поиску обновленной социальной и повествовательной энер гетики.
Одновременно стали набирать силу два противонаправленн ых процесса: 1) ускоренная трансляция соц-артовской деконстр укции на ранее вполне традиционные практики, не замечавшие (или не придававшие значения) падающей радикальности и инноваци онности приемов десакрализации, и 2) попытки обрести утрачен ную радикальность за счет переориентации на работу с новой са кральностью или изменением отношения к старой.
На волне раздражения по отношению к соц-аpту как к еpничеству появилось ощущение «нового прилива интереса к р азличным гуманитарным проектам, связанным с культурой соцpеализма, в которых раскрывалась бы не его паpодибельность , а его дискуpсивная чистота»586. Либеральной интерпретации соцреализма как неискусства (а пропаганды и идеологии) было про тивопоставлено утверждение соцреализма как самоценного и уникального периода русской культуры. «Авангардисты перешли вме сто критического противопоставления себя своему материалу — к демонстративному погружению в любовь к нему и ностальгичес кое удержание его при жизни. Владимир Сорокин и Андрей Монастырский ударились (хотя и не без иронии) в православную ми стику, смешанную с благоговением перед ВДНХ; Илья Кабаков ста л строить из обломков советского быта гигантские “носталь гические конструкции”; богема дружно затянула советскую песенную классику и уселась смотреть “Строгого юношу”, переживая экста з слияния с большинством. Волна поднялась и накрыла всю страну . После 1993 года языком желания, ностальгии и реставрации заг о- ворила и сама власть: Москва как пространство реализованн ой мечты, где кончается история и наступает вечный эрос в зол отых огнях витрин и под лозунгом “Все у нас получится”» (Деготь 1999: 7). Операция деконструкции замещалась, или ей предшествова ли инвестиции ностальгии в претекст, правило обмена и присво ения символического капитала нарушалось — автор-постмодернист одновременно и наделял объект символическим капиталом, и ис пользовал его.
Другой моделью преодоления процесса убывания энергии вл а- сти у некогда сакральных советских объектов стала отчетл ивая демонизация самой процедуры деконструкции. Это тут же получ ило
самодостаточным критерием <...> и она никак не совмещается с постулированием новых типов субъективностей» (Постмодернисты 1996: 24). По д новыми типами субъективностей Ролл, скорее всего, понимает формы репрессированного традиционной культурой сознания, но и эти формы прис утствуют в дискурсах Ерофеева и Сорокина, но присутствуют не как «полож ительные ценности», а как еще один объект деконструкции, что и вызывает возражение исследователя.
586 См.: Курицын 2000: 98.
298 |
Михаил Берг. Литературократия |
теоретическое обоснование в виде утверждения того, что ху дожники и поэты предыдущих веков якобы недооценивали силу и природу зла, и только современные художники теперь в состоян ии ее различить и исследовать. Уже цитированное утверждение Гр ойса о том, что только самые разрушительные, демонические, агре с- сивные тексты культуры охотно ею принимаются, а никакие « положительные», благонамеренные, конформные тексты не могу т иметь в ней настоящего успеха, достаточно точно зафиксиро вало переключение интереса на новые объекты страха. Сакрально е заменялось ужасным или банальным, но без пафоса осуждения и дискредитации, а, напротив, в виде единственно возможных и истинных культурных ценностей. Сакральное не было забыто , разрушившись, оно просто трансформировалось сначала в ба нальное, а затем — в демоническое587.
ÄЕКОНСТРУИРОВАННЫЙ ПОСТМОДЕРНИЗМ
ÈПОЛЕ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ
(ÂИКТОР ÏЕЛЕВИН И ÒÈÌÓÐ ÊИБИРОВ)
Еще одной стратегией выхода из кризиса постмодернистско го дискурса стало смещение поля актуального искусства в про странство массовой литературы. Отсутствие автономности поля росси йской культуры и непризнание общественной ценности как радика льного авангарда, так и попсферы создали условия для корреляц ии между двумя репрессированными субполями. И в ситуации уме ньшения доли символического капитала, функционирующего в о бласти применения наиболее радикальных постмодернистских практик, возникла возможность использования институций массовой литературы для присвоения экономического и символического кап итала, функционирующего в ней. Для этого произведение должно был о пройти операцию двойного кодирования, описанную в свое вр емя Лесли Фидлером588. Текст должен был быть доступен для интерпретации его как произведения постмодернизма, в то время как массовый читатель видел в нем развлекательное и сюжетное пов ествование. Как заметил по поводу нового явления В. Курицын, тако е произведение должно было быть признано и «людьми как бы в ысокой литературы», и одновременно пользоваться большой поп улярностью, то есть иметь «серьезные тиражи». Этой тенденции в разной степени отвечала проза Егора Радова, Б. Акунина, Алекса ндра Верникова, Данилы Давыдова, Александра Иванченко, Владимира
587Симптоматично, что демоническая константа подлежит авторскому постулированию. См. примеч. 227.
588Ñì.: Fiedler 1988.
V. Теория и практика русского постмодернизма... |
299 |
Тучкова, Михаила Бутова и Владимира Шарова и др589. Но, пожалуй, наиболее актуальную стратегию использования границ ы с массовой культурой и присвоения символического капитал а, аккумулированного соответствующими институциями, осуществи ли Виктор Пелевин и Тимур Кибиров, так как им удалось адаптир овать приемы, которые идентифицировались как наиболее радикал ьные приемы постмодернизма для значительно более широкой и ма ссовой аудитории590. Их успех и состоит в редукции постмодернистского дискурса для тех референтных групп, которые постмод ернизм в его, так сказать, чистом виде не приемлют.
Мы уже разбирали отличие интертекстуальных стратегий ус ложнения (aemulatio) и упрощения (reductio), когда при усложнении претекста совершается попытка превзойти оригинал и поро ждается художественное высказывание, претендующее на то, чтобы занять более высокий ценностный ранг по сравнению с источни ком, в то время как интертекстуальное упрощение стимулирует н изкую оценку литературных произведений, в которых оно имеет мес то, и используется так, чтобы пародийно скомпрометировать ху дожественную систему претекстов и предстать в виде более или менее позитивной ценности591.
589Под влиянием сужения поля «высокой литературы» и потери им легитимной власти, а также по мере возрастания роли массовой к ультуры «у многих молодых писателей наблюдается тяга сочинять жестко-ж анровые вещи, написанные в четкой стилистике, – рассказы под Эдгара По и ли психологи- ческие детективы <...> С другой стороны, наблюдается удивите льная тяга к повествовательности, к фантастическим сюжетам» (см. подроб нее: Курицын 1996). Иначе говоря, аккумуляция власти массовой культурой за ставляет «молодых писателей» встраивать свои стратегии в поле масску льтуры (и использовать соответствующие приемы) в поисках более легитимного статуса.
590Если говорить о Пелевине, то присутствие его на границе с массовой культурой определяется не только тиражами – например, пел евинский роман «Чапаев и Пустота» через несколько месяцев после выхода в свет «по покупаемости вошел в первую тройку, сравнявшись по своей популя рности с отече- ственным криминальным чтивом. Весьма любопытный факт для произведения серьезной литературы (тем более нового), который невольно вызывает в памяти времена советского прошлого» (Корнев 1997: 246). То же самое произошло
èпри выходе в свет романа «Generation “П”». Пелевин — один из немно гих современных прозаиков, печатающийся и рецензирующийся в тонких глянцевых журналах, таких, как «ОМ», «ПТЮЧ», «Матадор». Так, лучшей книгой 1996 года редакция «ОМа» признала уже упомянутый роман Пелевина «Чапаев
èПустота», поскольку его «приятно открыть, очухавшись после очередного психоделического путешествия или рейв-party, только что досмотр ев Trainsporting или джармушевского “Мертвеца”, лежа в ванной или сидя в “К ризiсе жанра”. Чапаев, Анка и Петька; аминазин, первентин и кокаин; дурка, б урка и думка; Будда, Валгалла и Внутренняя Монголия – одним словом “в се, что нужно передовой молодежи”» (Фальковский 1998: 348). Характерен ряд, в к оторый поставлен Пелевин, а также то, что в 1997 году он стал лауреато м премии писателей-фантастов «Странник».
591См.: Смирнов 1994: 42 и главу «Антропологический эксперимент, утопический реализм и инфантильная литература как грани пис ьменного проекта революции».
300 |
Михаил Берг. Литературократия |
Тематическое и контекстуальное сходство практик Кибиро ва и Пригова, Пелевина и Сорокина только подчеркивает как прин ципиально иной функциональный смысл многих приемов, по-разн о- му применяемых старшими и младшими постмодернистами, так и разницу в структуре претекста, подвергаемого редукциони стскому упрощению. Кибиров, в отличие от Пригова, деконструирует н е только текст соцреализма, но и Пригова, точно так же как Пел е- вин деконструирует Сорокина, присваивая себе власть и пол я массовой культуры, и зон функционирования радикальных практ ик. Деконструкция деконструкции оборачивается появлением р яда позитивных ценностей, в том числе положительной идеологии, которая и образует тот культурный и символический капитал, что присваивает себе массовый читатель, интерпретируя текст , оснащенный приемами, репрезентирующими постмодернистскую п рактику, как текст идеологический. Что и позволяет объявлять постмодернизм преодоленным.
Так, по мнению С. Корнева, Пелевин на самом деле не постмодернист, а «самый настоящий русский классический писат ельидеолог, вроде Толстого или Чернышевского. Русский класси ческий писатель-идеолог — это человек, который ухитряется выпускать вполне читабельную и завлекательную литературную проду кцию и при этом быть идеологом, т.е. завзятым проповедником и мора - листом — социальным или религиозным. И не просто идеологом, а навязчивым, беспросветным идеологом, который буквально каждой своей строчкой настойчиво и откровенно вдалбливает в читательскую голову одну и ту же морально-метафизическую теор ию» (Корнев 1997: 244—245).
Поэтому практика Пелевина интерпретируется как доступн ая, увлекательная, предельно ясная, «обладающая концентриро ванным содержанием» философская проза, с оттенком мистики и поту с- торонности, несложная для восприятия в том числе и молоды м неподготовленным читателем, потому что дергает именно за те струны, которые у людей в этом возрасте чувствительнее вс его: Смерть, Свобода, Любовь, Смысл жизни, Смысл всего, Тотальная метафизика. Умеренный, а потому не обидный интеллекту альный изыск уравновешен завлекательной медлительной интр игой. «И все это в просветленном, сублимированном виде, очищенн ом от запаха блевотины, который так часто сопровождает совре менное искусство» (Корнев 1997: 246). Деконструированный постмодернизм оказывается очищенным от неприемлемого для поля массовой культуры радикализма. Пелевин не боится использова ть приемы Сорокина, так как они предлагаются в редуцированно м виде, способном постмодернистской деконструкции навяза ть культуртрегерский смысл. Сравним использование брикетов с ка лом Сорокиным, которые в его романе «Норма» предстают аналого м нормы идеологии, в обязательном порядке поглощавшейся аг ен-
V. Теория и практика русского постмодернизма... |
301 |
тами идеологического поля, и Пелевиным в романе «Жизнь на секомых», где те же брикеты кала не что иное, как израсходован ная жизнь и удобрение для будущего. Точно таким же удобрением для будущего становится и Сорокин: его радикальность интерпр етируется как неактуальная, устаревшая, а интертекстуальная ре дукция позволяет идеологическое перекодировать в метафизическ ое, ибо для поля массовой культуры метафизическое соотносимо с т ем символическим капиталом, в котором более всего нуждается потребитель.
Многие исследователи отмечают, что Пелевин и Кибиров во многом наследуют концептуализму — литературному и художественному, но обращение к другой референтной группе, иначе оцен и- вающей инновационность и не приемлющей радикальность, пр и- водит к переходу от двойного кодирования, свойственного п остмодернизму в духе Лесли Фидлера, к перекодированию постмоде рнизма в терминах положительной идеологии. «Концептуалисты п ридавали большое значение выбитым из контекста фрагментам чу жой речи — Пелевин постоянно воспроизводит этот прием: те же обрывки радиоречей в начале “Жизни насекомых”. Глава про червя ка Сережу, вкратце отписывающая бурение хода <...>, напоминает одну из частей сорокинской “Нормы” — несколько страниц существительных с эпитетом “Нормальный/ая” — от колыбели до гроба. Безумный текст, подписанный В.И. Ленин (появляется в кон це “Омон Ра”), — классический кунштюк концептуалистских картин. Полторы странички о Луне в начале десятой главы “Омона” (“ Луны, надежды, тихой славы...”, работа Ленина “Луна и восстание ”) кажутся конспектом одной из самых заметных книг отечеств енной постмодернистской критики — “Истории советской фантастики” Рустама Каца, — которая описывает всю советскую литературу как корпус текстов, посвященных покорению Селены. Даже буддис т- ским диалогам героев Пелевина легко найти концептуалист ский аналог: роман Александра Иванченко “Монограмма”, половин у которого занимали сюжеты из традиционной русской действ ительности, а половину — практически неадаптированные дзенские инструкции, как медитировать на разлагающемся трупе» (Ку рицын 1998b: 13—14). Однако Пелевин не просто, как полагает Курицын, ставит все эти приемы на службу занимательности повество вания592, для чего цитаты превращаются в композиционные приемы, а п остмодернистская «деконструкция идеологий» — в психологию и иллюзию правдоподобного воспроизведения разных точек зрени я. Практика, деконструирующая постмодернизм, присваивает его си мволический капитал и репрезентирует себя как подлинный, сов ременный и более актуальный постмодернизм для того субполя кул ьтуры,
592 Е. Курганов сравнивает прозу Пелевина с волшебно-сказочной повестью XVIII века и лубком и утверждает, что популярность Пелевин а достигнута за счет «псевдоглубины» (см. подробнее: Курганов 1999: 6).
302 |
Михаил Берг. Литературократия |
которое не принимает инновационных импульсов по причине неумения их использовать. Имитация постмодернистской деко нструкции, которая здесь сама деконструируется, свидетельство и нституционального своеобразия поля русской культуры, в которой существовавшее ранее неприятие авангарда и массовой культур ы постепенно трансформируется, и потеря влияния утопии «высоког о» искусства компенсируется процессами легитимации искусс тва массового.
В свое время Лотман, рассуждая о паре «гений/имитатор», говорил о причинах, по которым современник нуждается в ис кусстве, пусть не столь глубоком и долговечном, но способном б ыть воспринятым читателем сегодня. «Читатель хотел бы, чтобы его автор был гением, но при этом он же хотел бы, чтобы произвед е- ния этого автора были понятными. Так создаются Кукольник или Бенедиктов — писатели, занимающие вакантное место гения и являющиеся его имитацией. Такой “доступный гений” радует чи- тателя понятностью своего творчества, а критика — предсказуемостью. Безошибочно указывающий будущие пути такого писате ля критик склонен приписывать это своей проницательности» (Лотман 1992: 23).
Концептуально подобным образом читатель, не доверяющий инновационности по причине невозможности апроприироват ь ее культурный и символический капитал, отдает предпочтение редуцированной, очищенной от инновационности практике, спосо бной имитировать его принадлежность к области функционирова ния актуальных стратегий (а следовательно, повысить социальный статус)
èодновременно предложить идеологически позитивную инт ерпретацию взамен операции деконструкции. Для такого читателя постмодернизм означает «эпистемологическую неуверенность» человека, он не в состоянии ни принимать, ни отрицать что-либо окончательно, поэтому не приемлет иронии над собой, а нужд ается в позитивной идеологии593. В то время как все, что делает Пелевин, «буквально и по духу укладывается в ортодоксальную т радицию Махаяны. Так что под видом безобидных маленьких расск азов он на самом деле преподносит нам обычный для этой религии жанр пропедевтики» (Корнев 1997: 249). Корнев полагает целью этой практики — деконструкцию внешнего мира, всех социальных норм
èпредрассудков, и прежде всего всех конкурирующих идеоло гий и религиозных догматов. Однако деконструкция внешнего мир а, осуществляемая вместе с деконструкцией постмодернистск ой практики (уже деконструировавшей социальные нормы и предрасс удки), оборачивается легитимацией структуры, деконструированн ой постмодернизмом, и восстановлением ее репрессированной ценн ости.
Институциональная слабость субполя актуального искусст ва провоцирует переход в пространство более институционал изирован-
593 См.: Бурдье 1994: 215.