Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. XXV

Оформление серии Н. Пескова

В оформлении книги использованы фрагменты коллажа Б. Орлова (1982)

Áåðã Ì.

Литературократия. Проблема присвоения и перераспределе - ния власти в литературе. М.: Новое литературное обозрение, 2000.— 352 с.

В этой книге литература исследуется как поле конкурентно й борьбы, а писательские стратегии как модели игры, предлагаемо й читателю с тем, чтобы он мог выиграть, повысив свой социальный с татус и уровень психологической устойчивости. Выделяя пери од между кризисом реализма (60-е годы) и кризисом постмодернизма (90-е) , в течение которого специфическим образом менялось положе ние литературы и ее взаимоотношения с властью, автор ставит вопро с о присвоении и перераспределении ценностей в литературе. Учас тие читателя в этой процедуре наделяет литературу различными вид ами власти; эта власть не ограничивается эстетикой, правовой сферой и механизмами принуждения, а использует силу культурных, националь ных, сексуальных стереотипов, норм и т.д.

ISBN 5-86793-101-3

©Ì. Áåðã, 2000

©«Новое литературное обозрение», 2000

ОТ АВТОРА

Проблемы успеха, власти литературы и социальной ценности различных литературных практик, как мне кажется, никогда не з анимали меня ни как писателя, ни как редактора «Вестника ново й литературы». Однако, опубликовав в середине 90-х годов (преж де всего в журнале «Новое литературное обозрение») ряд стат ей, ставших реакцией на изменение статуса литературы и посвященн ых в основном вопросам теории и практики русского постмодерн изма, я увидел, что они (вместе с более ранними статьями и эссе) со - держат формулу более или менее целостной концепции. Эта к онцепция базировалась на все более отчетливом убеждении, чт о литература не является областью самоценной и самодостаточ ной деятельности, а может (и должна) быть рассмотрена как част ь социокультурного пространства.

Число опубликованных работ росло. Идея защитить докторск ую диссертацию на основе сборника статей стала результатом моего знакомства с профессором Хельсинкского университета Пе ккой Песоненом, который (совместно с профессором Натальей Баш маковой) руководит многолетней программой «Модернизм и пос т- модернизм в русской литературе и культуре». Однако в проц ессе обсуждения этой идеи, показавшейся мне поначалу плодотво рной, так как она инициировала более последовательный и углубл енный подход к исследованию социальных аспектов литературы, я п ришел к выводу, что просто редактура и оснащение статей недо стающим научным аппаратом недостаточны. Постмодернизм как э с- тетическое явление меня уже не интересовал, выход за его п ределы был предрешен; принципиальным стало рассмотрение любой л и- тературной практики как модели игры, предлагаемой читате лю с тем, чтобы он мог выиграть, повысив свой социальный уровен ь и степень психологической устойчивости. В литературе, поро ждающей символические ценности, действуют процедуры обмена и конкуренции, а то, что в филологии понимается под поэтикой,

художественным приемом, традицией и т.д., является аргументами в борьбе за признание, успех, доминирование.

Разрабатывая эту тему, я столкнулся с необходимостью опре деления критериев и параметров относительной ценности лит ературных практик и с неизбежностью обнаружил, что исключите льно социальными параметрами ценность в литературе не ограни чи- вается. Иначе говоря, литература — это не только совокупность инструментов, позволяющих перераспределять имеющиеся в нали- чии социальные ценности (в том числе символические). Литература

ÂÂ Å Ä Å Í È Å

Âоснове настоящей работы — постановка вопроса о присвоении и перераспределении ценностей в поле литературы. Ценност ей как реальных, так и символических. Среди последних — успех, признание, положение в социуме, реальная или воображаемая пр и- надлежность к авторитетной группе и т.д. В этом плане поэти ка (как система эстетических средств, используемых для стру ктурной организации текста) рассматривается нами как одна из сос тавляющих авторской стратегии1 в конкурентной борьбе за сохранение и увеличение уже имеющихся ценностей. Среди ставок этой б орьбы — право фиксировать зоны актуальной и традиционной литературы, определять престижные позиции и границы литературы , в том числе легитимировать ту или иную практику как принадл ежащую или выходящую за пределы литературного поля — то есть различные виды власти2.

1 Совершенно необязательно, чтобы авторская стратегия была сознательно ориентирована на перераспределение и присвоение соци альных ценностей, довольно часто писателю, критику, литературоведу его пове дение кажется просто естественным, так как оно легитимировано традицие й. Однако любое художественное или критическое сочинение представляет собой ответ на вызов, исходящий от той ситуации, в которой оно появилось. Пре длагая анализировать не «поэтику», а авторские стратегии, мы опираемс я, в частности, на предложение Кеннета Берка, который некогда ввел «рабоч ее различение между “стратегиями” и “ситуациями”, имея в виду, что <...> всяк ое художественное или критическое сочинение <...> избирает какую-то с тратегию по отношению к ситуации» (Burke 1941). Исходным пунктом служит предпол ожение, что любая деятельность, организуемая человеком, треб ует существования у него представлений, ориентируясь на которые, он – сознат ельно или нет – планирует свое поведение. Стратегия состоит в оценке ситу ации, в структурировании ее и выборе (сознательном или бессознательном) последовательности дальнейших шагов. Важно, что авторская стратегия разверты вается не только в поле литературы (науки etc), но шире – в социальном простран стве. См.: Frake 1962, Cicourel 1974, а также: Соколов 1999. О том, почему построение стратегии подчас остается неосознанным конструированием, подробнее см.: Гуревич 1993.

2 Понятие власть используется нами прежде всего для обозначения возмож-

ности достижения социальных и общественных целей и, однов ременно, обеспечения легитимности способу достижения цели, что принци пиальным образом отличается от определения власти по Э. Гидденсу, как пр еобразующей способности человека вмешиваться в цепь событий для изме нения их, или от более ранней дефиниции М. Вебера власти как вероятности того, что действующий субъект в рамках социальных отношений окажется в сос тоянии реализовать собственную волю, несмотря на сопротивление. См.: Gidden s 1984, Weber 1922, а также Inglehart 1990.

Хронологические рамки исследования определяются нескол ькими факторами, вызывавшими структурные перемены в поле лит е- ратуры, как то: период послереволюционного функционирова ния русской литературы (от революции до середины 1950-х годов), период хрущевской «оттепели» (конца 1950-х — середины 1960-х годов) и «перестройки» (конца 1980-х — начала 1990-х годов). В этих интервалах специфическим образом менялось положение по ля литературы в социальном пространстве, его взаимоотношение с полем власти и, соответственно, менялись авторские стратеги и.

Теория поля сегодня достаточно разработана (см., например : Viala 1985, Bourdieu 1992, Bourdieu 1993, Виала 1997, Бурдье 1994). Так, по Бурдье, поле литературы конкурирует в социальном пространстве с другими полями — политики, религии, экономики и т.д. Для каждого поля можно определить инвариантн ые закономерности конституирования и функционирования — в том числе стремление к автономизации, определение ставок и сп ецифических интересов, которые несводимы к ставкам и интерес ам других полей, борьба за деление поля на различные престиж ные и непрестижные, доминирующие и доминируемые позиции, а также легитимизация этого деления и определения границ3 поля. Процесс присвоения и перераспределения ценностей в поле инт ерпретируется Бурдье по экономическому принципу, ввиду чег о различным категориям ценностей соответствуют различные виды капитала — социальный, экономический, культурный, символи- ческий4 и т.д. Социальный капитал фиксирует те возможности, которые человек (по терминологии Пьера Бурдье — агент) полу- чил благодаря своему социальному происхождению, а также в результате предыдущей социальной борьбы; культурный капит ал соответствует возможностям, приобретенным благодаря обра зованию и присвоению культурных ценностей; символический соотве тствует тем символам и атрибутам, которыми нужно овладеть, чтоб ы иметь возможность постоянно выражать конкурентоспособн ость и свою принадлежность к определенной группе5. Поле литературы представляет собой часть поля культурного производства (наряду с полями изобразительного искусства, музыки, науки и т.д.) и,

3 Не социологический, а семиологический взгляд на границы содержит работа В. Каганского «Вопросы о пространстве маргинально сти» (см.: Каганский 1999).

4 О понятии «символического» см. также: Тодоров 1999.

5 Определение Бурдье символического капитала можно сопоставить со стоимостью, созданной знанием (knowledge-value society), в интерпретации Тайи- чи Сакайя в его работе «The Knowledge-Value Revolution, or A History of the Future». Созданная знанием стоимость генерируется путем субъ ективных перцепций (группы людей или же обществом), получающих определ енное распространение в обществе и соотносимых с символической стоим остью любого продукта. См. подробно: Sakaiya 1991.

конечно, несводимо к совокупности текстов и тем специфическим особенностям, которые изучает, например, филология. Что не отрицает наличие специфических интересов и целей, которы е тематизирует, например, понятие «чистое искусство», но став ит эти интересы в зависимость от стратегии автора, которая состо ит в процедуре легитимизации конкретной практики, повышения ее общественного статуса и т.п. «Республика Слова, как и Респу блика вообще является универсумом борьбы, где сталкиваются раз лич- ные интересы, где действуют эффекты доминирования и где с амые “чистые” действия могут быть инспирированы менее чистым и мотивациями и побуждениями» (Бурдье 1993: 318).

Каждое поле по-своему ставит вопрос о власти, которая не ограничена правовой сферой государства, его нормами, уста новлениями, институциями и механизмами принуждения, структу рой властных полномочий и правил6. Любой властный импульс, который генерируется той или иной институцией, законом или по становлением, представляет собой акт или сообщение, имеющее адресата. Путь от адресанта к адресату проходит через социа льное пространство, поэтому определенным объемом власти облад ает любой агент, так как «даже самый обездоленный никогда не б ы- вает лишен власти над сообщениями, которые проходят через него и его позиционируют, — будь то позиция отправителя, получателя или референта» (Лиотар 1998: 45). Природа власти, перераспределяемой в обществе, различна7. Есть власть общественных, национальных, сексуальных стереотипов и предрассудков, символ ов и

6 Как замечает Рональд Инглегарт, любая стабильная политическая и экономическая система располагает соответствующей культур ной системой, на которую опирается и которая легитимирует ее существован ие в виде правил и норм. «Если этого нет, то властям приходится добиваться со блюдения этих правил путем одного лишь принуждения, что является делом дорогостоящим и ненадежным» (Инглегарт 1999: 272). Поэтому власть — это не только законы, институции и функции государственного принуждения, но та кже правила, нормы, культурные стереотипы, формирующие рамки поведени я для разных социальных групп и необходимые для признания легитимнос ти и достижения эффективности общественного управления. Принуждение и к ультура – два разных, но взаимосвязанных аспекта политической власти. А фористично говоря, принуждение опирается на закон, а культура выступае т в качестве «подзаконных актов». Поэтому Хабермас различает власть, рожда ющуюся в процессе коммуникации (власть общества), и административно п рименяемую власть, которая в свою очередь зависит от власти общества (Хабермас 1995: 50). Ср. утверждение И. Смирнова о силе обычая, которая более дей ственна и длительна, чем институционализованная власть, постоянно сотрясаемая обновлениями (Смирнов 1999a: 73). О разнице между предписаниями, ус тановлениями, нормами и законами см.: Kalinowski 1975.

7 Так, И. Смирнов утверждает, что воля к власти составляет одно из главных значений категории антропологического, и почти сразу уточняет (опровергает?) себя, замечая, что разыгрывание «хотя какой-то со циальной роли

ритуалов, аккумулирующих символический капитал, который (непосредственно в поле литературы) может перераспределять ся, когда, например, более признанный автор пишет предисловие или хвалебную рецензию к книге молодого и менее известного ав тора или когда один автор ссылается на или цитирует другого, бо лее авторитетного. В литературе есть власть публиковать или о тказать в публикации, признать легитимность конкретной практики или навязать ей маргинальный статус, объявить ту или иную пра ктику доминирующей или архаической, расширить поле литературы за счет других полей (скажем, поля идеологии или поля политик и); и, конечно, власть называть и быть названным8. Анализ власти, перераспределяемой и апроприируемой посредством литера турного дискурса, представляет специфическую трудность, потом у что, по Барту, не только власть, но даже «видимость власти» всег да вырабатывает аксиологическое письмо, где дистанция, обыч но отделяющая факт от его ценности, уничтожается в пределах самого слова, которое одновременно становится и средством кон статации факта, и его оценкой9. Хотя именно власть (или борьба за нее) и порождает наиболее характерные типы письма. Поэтом у Мишель Фуко в свое время и призывал предпринять «анализ в ласти по восходящей, начав с бесконечно малых механизмов вла сти, у каждого из которых своя история, свой собственный путь р азвития, особая техника и тактика, и затем посмотреть, как, каки м образом эти механизмы власти инвестировались, колонизир овались, применялись, усложнялись, изменялись, расстраивалис ь, расширялись <...> под воздействием более общих механизмов и форм глобального господства» (Foucault 1980: 99).

Наш метод исследования состоит в инвестициях приемов соц и- ологического анализа механизмов присвоения и перераспр еделения ценностей (в том числе властных дискурсов) в область теори и и истории литературы и культуры (для принципиально нового уточ- нения таких понятий и явлений, как соцреализм и постмодер низм,

уже позволяет ее исполнителю рассматривать себя как власть п редержащего в сравнении с теми, кто вообще не маркирован в таковом качес тве» (Смирнов 1999a: 206—207). Однако Дюркгейм полагает, что у человека, в отличие о т животных, не организм ассимилирует социальные факты, лишая их особой природы и превращая в факты биологические, в результате чего социальная жизнь материализуется, а социальные причины замещают органиче ские, а сам «организм спиритуализируется» (Дюркгейм 1991: 323). Иначе говоря, воп рос о том, определяется ли воля к власти природой человека, который сформировал социум, или социумом, где борьба за власть является формой вы живания и самоутверждения, остается дискуссионным. А хрестоматийное высказывание Лиотара: «Нет знака или мысли о знаке, которые были бы не о вла сти и не от власти» (Lyotard 1992: 2) — не отвечает на вопрос о природе этой власт и.

8 См. подробно: Bourdieu 1992.

9 Áàðò 1983: 315.

революция, хрущевская «оттепель», «перестройка», «поэтик а» и т.д.) и историко-литературного исследования разных период ов функционирования русской литературы в XX веке, что позволя ет использовать категориальный аппарат социологии для оце нки актуальности и неактуальности тех или иных конкретных прие мов и стратегий. Однако применение некоторых социологических и постструктуральных понятий и категорий, введенных в обиход Ги дденсом, Хабермасом (Habermas 1984a, Habermas 1992), Фуко, Поль де Маном (Ман 1999), Лиотаром, Луманом (Luhmann 1984), Бурдье (его терминологический аппарат, касающийся теории по ля, используется наиболее широко) и другими, не означает меха ни- ческого перенесения оценок, свойственных этим и другим ав торам, или согласия с ними, хотя бы потому, что претендующие на уни - версальность понятия типа габитуса или культурного и экономи- ческого капитала предполагают принципиально иную струк туризацию социального пространства. В России нет самодостаточн ого рынка культурных ценностей, в поле культуры не завершилис ь процессы автономизации и отсутствуют институции, способные создать конкурентоспособный статус для актуальной, как, впрочем, и массовой литературы10.

Более того, ограничение поля литературы рамками социальн ого пространства, свойственное тому же Бурдье, представляетс я сегодня не вполне корректным и недостаточным для того, чтобы, н а- пример, предложить ответ на вопрос, как определяется ценн ость той или иной практики (или межкультурный успех), того или и ного произведения, выходящего за пределы конкретного социаль ного пространства и приобретающего, скажем, статус «классичес кого»? Если внутри конкретного социального пространства можно говорить о том, что процесс доминирования определенного напра вления связан с борьбой за сохранение и увеличение объема вл асти, присвоенного той или иной группой, то сведение процесса п ризнания произведения, созданного в одном поле культуры, др угим

10 Естественно возникает вопрос о корректности использования категориального аппарата Бурдье или Хабермаса для анализа советс кого и постсоветского социального пространства, учитывая, что он был разра ботан для исследования классового рыночного «капиталистического» обще ства. Однако, пользуясь теми или иными категориями, мы, как уже было сказ ано выше, наполняем их своим конкретным смыслом, иногда совпадающи м, а подчас противостоящим смыслу источника, что оговаривается. А теория поля вполне применима для анализа культуры любого социума, будь это Д ревняя Греция, Киевская Русь или государство инков, что, в частности, подт верждается рядом примеров социальной жизни Китая, Восточной Германии и СССР, которые приводят уже упомянутые исследователи в своих работа х (см., например: Бурдье 1993: 321—329; пример применения инструментов социоанализ а при исследовании советской литературы см. в: Геллер & Боден 2000).