Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М

странства «референтным группам» и тематизирование прин ципа, этими группами идентифицируемого как наиболее радикаль ный. Традиционно важной является и работа с «властным дискурс ом» или «дискурсом власти». Среди способов перераспределения вл асти мы выделяем два: стратегию «властителя дум», актуальную в си туации, когда именно власть (не только признанием, но и непризнани ем) обеспечивала как успех, так и значимость любого литератур ного текста. И стратегию «манипуляторов», которые — как это показывает практика «московского концептуализма», — перемещая, тасуя, переставляя местами сакральные идеологические форм улы, оказывались в положении, резервируемом для себя именно ин ститутом власти37. Этот способ перераспределения и присвоения власти оказался более долговременным процессом и сохранил с вою актуальность и в постперестроечную эпоху.

Непосредственно с проблемами новых критериев успеха свя зана глава «О статусе литературы», в которой анализируются про цессы, приведшие к понижению статуса литературы в российском об ществе. Среди причин, повлиявших на изменение положения поля литературы в социальном пространстве и потерю русской куль турой словоцентристской или текстоцентристской ориентации, м ы выделяем — изменение приоритетов массового потребителя, для которого именно литература в течение нескольких столетий был а синонимом культуры; отмену цензурных ограничений, позволявши х произведениям культуры (а особенно произведениям литера туры) присваивать символический капитал «запретного плода» и быть инструментом преодоления нормативных границ — социальных, этикетных, нравственных, сексуальных; падение интереса к рел игии (а значит, и к книге); влияние мирового контекста, в рамках к оторого для функционирования литературоцентристских тенде нций места не осталось; приоритет, завоеванный идеями либерали зма; конкуренцию со стороны других полей (в том числе увеличен ие веса СМИ, видео- и аудиокультуры) и т.д. При анализе традиционных стереотипов, ответственных за появление литературоцент ристской ориентации в русской культуре, мы опирались на исследован ия А.М. Панченко, М.Л. Гаспарова, Ю.М. Лотмана, А. Зорина, В.М. Живова, А.И. Рейтблата38. Литературоцентризм в Европе складывался принципиально в иных условиях и соответство вал интересам конкурентной борьбы за престижные социальные позиции основного потребителя культуры — массового человека, выход которого на общественную сцену и привел к общественной по пулярности различные литературные жанры, прежде всего рома н. Цель в виде общественного самоутверждения требовала пси хологи- ческого обоснования и легитимации новой роли и места массово-

37Гройс 1997: 443.

38См.: Панченко 1980, Гаспаров 1993—1994, Лотман 1996, Зорин 1996, Живов 1997, Рейтблат 1997.

го человека на общественной сцене, которое приходилось завоевывать в борьбе с системой старых общественных норм. А именн о литература сосредоточила в себе общественное стремлени е к преодолению всех и всяческих нормативных границ, церемониальны х, этикетных, нравственных и сексуальных39. Но как только доминирующее положение в обществе было завоевано и стало само с обой разумеющимся, почти сразу исчезла потребность в искусств е-собе- седнике, в «зеркале, отражающем интегральные, символическ ие значения культуры» (Гудков & Дубин 1994). Литература как инстр у- мент перераспределения власти перестала интерпретирова ться как поле продуктивных и актуальных стратегий.

Тенденции литературоцентризма были законсервированы в России, благодаря ее вынужденному существованию вне мирового контекста и сознательному противодействию попыткам расшатать принцип сакрального отношения к слову (см. об этом подробнее, например: Подорога & Ямпольский 1994). Как мы показываем в главе «Антропологический эксперимент, утопический реализм и и нфантильная литература как грани письменного проекта револю ции», тоталитарная власть в России и была властью слова. А литература в условиях литературоцентризма была лишь концентрированн ым, жанровым выражением этой власти. Именно власть обеспечивала не только успех, но и значимость любого литературного жеста.

«Перестройка» и второй (после 1960-х годов) читательский бум конца 1980-х — начала 1990-х закончились резким падением статуса литературы в обществе и, казалось бы, нарастающим домин ированием постмодернистского дискурса, ставшего почти стол ь же тотально употребительным, как ранее соцреализм40. Однако одновременно с процессом дезавуирования реалистических и мо дернистских интенций те стратегии, которые первыми обозначили себя как постмодернистские, выявили кризис и исчерпанность мн огих практик, прежде всего по причине исчезновения пласта сакр альных советских понятий, атрибутов, символов (представлявших г лавный источник накопления символического капитала) и в силу ст ремительной процедуры адаптации наиболее радикальных прием ов в массмедиа и поп-культуре. Кроме того, в российском социаль ном пространстве не завершились процессы автономизации пол я культурного производства и не возникли институции, способные использовать инновационные импульсы в культуре41. То, как различ- ные исследователи (М. Липовецкий, В. Линецкий, Б. Гройс, М. Эпштейн, В. Курицын и др.) оценивают современную постмодернистскую практику, анализируется нами в главе «Теория и прак-

39Подробнее об этом см., например: Грациа 1993а и Грациа 1993b.

40Так, согласно утверждению В. Курицына, «постмодернизм не претендует на роль еще одного течения в плюралистическом ландша фте – он настаивает на своем доминировании во всей культуре» (см.: Курицын 1992).

41О влиянии инновационных импульсов в культуре на самоорганизацию общества см., например: Inglehart 1997.

тика постмодернизма в ситуации кризиса». Так, Линецкий рассматривает практику «новой постмодернистской литературы» н е столько как транскрипцию западного постмодернизма, сколько как с воеобразный ответ, попытку преодолеть его. А для Эпштейна, резон но отделяющего доперестроечный, советский постмодернизм в его дорефлективном состоянии от постперестроечного42, рефлективного, несомненно, что «начало рефлексии над российским пост модернизмом уже означает пришествие его скорого конца, исче рпание его органических возможностей, — в отличие от Запада, где постмодернизм как раз начался с рефлексии о себе» (Эпштей н 1996: 188). По мнению Гройса, главная заслуга постмодернистской практики в том, что она «как бы завершила сталинский проект, выя вила его внутреннюю структуру, отрефлексировала его и поэтому впервые сделала его наглядным» (Гройс 1993: 71). В то время как для Серафимы Ролл «кризис концептуального искусства в Росси и во многом связан с его схематичностью, его предсказуемостью даже в игровом исполнении. Эта явная самодостаточность смысло вых ходов и интеллектуально-игровых моментов почти полность ю исключает из текста проблемы прочувствования бытия или нов ую социализацию индивидуума» (Постмодернисты 1996: 54).

Анализируя актуальные постмодернистские стратегии, яви вшиеся результатом попыток выйти из кризисного состояния, мы выявляем несколько устойчивых, хотя и разноприродных, тенде нций: редукция и адаптация радикальных практик в поле массовой культуры (Виктор Пелевин и Тимур Кибиров); романтизация и демони зация стратегий (Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин); соедине ние модернистских, реалистических и постмодернистских тенд енций в такой пропорции и последовательности, что постмодернист ская концепция как бы дописывается в виде комментария к создан ному ранее модернистскому тексту (Андрей Битов)43; поиск новых зон власти, в основном выразившийся в постепенной замене «сов етского» на «русское» ввиду истощения и десакрализации плас та советской идеологии (Пригов, Сорокин); противопоставление п ост-

42Сходную периодизацию постмодернизма предлагает и Хал Форстер, также выделяющий два последовательных периода существо вания постмодернизма: первый период совпадает с политикой оппозиции уста новившемуся институционному модернизму и характерен на своей послед ней стадии изгнанием авторского слова, конкретной индивидуальности и все поглощающим интересом к текстуальности. По Форстеру, этот период нача лся с середины 60-х годов на Западе и продолжался вплоть до 90-х годов. В начал е 90-х годов эта фаза постмодернизма уступила место новой тенденции с овременного искусства, для которой характерно возвращение субъекта, «но не бывшей европоцентричной, буржуазной и гетеросексуальной личности, п ринадлежащей европейской расе, а противоположной ей» (Постмодернисты 1996: 25). Эта фаза соответствует «эпохе политкорректности» и интересу к ра зличным формам репрессированного традиционной культурой сознания и повед ения.

43Ср., например, высказывание Курицына о влиянии «эгоцентрического великорусского контекста, который учил наших писателей в озгонять в себе

модернистских и модернистских практик в условиях рестав рации социального заказа на утопический реализм и убеждения, чт о постмодернистские стратегии разворачиваются в культуре, не д о конца прошедшей стадию модерности44.

Поэтому то, что понимается под кризисом постмодернизма, может быть раскрыто 1) как кризис имманентный (то есть вызв анный ощущением исчерпанности вполне определенных приемо в, впервые апробированных авторами «московского концептуа лизма» — наиболее радикального варианта русского постмодернизма), 2) как часть общего кризиса литературоцентризма (и шире — институционального кризиса русской культуры) и 3) как следст вие своеобразия поля русской культуры, не прошедшего период а втономизации и блокирующего признание ценности инновацион ных импульсов, благодаря чему продуктивной объявляется реду кционистская практика, адаптирующая радикальные приемы в пол е массовой культуры.

В результате совмещения социологического, теоретико- и ис то- рико-литературного анализа настоящее исследование позв оляет проследить как смещение акцентов в системе наиболее акту альных интерпретаций литературных стратегий (прежде всего в про межутке между двумя отправными точками —1960-х и 1990-х годов, фиксирующими кризис реализма и кризис постмодернизма) спосо б- ствовало процессу появления и угасания актуальности нек оторых вполне репрезентативных для своего времени литературны х практик, выявить связь между поэтикой и способами достижения легитимности в социальном пространстве, борьбой за присвое ние зон власти и признание одних позиций доминирующими над други ми, а также связь между социальным статусом литературы и тем, как конкретная литературная практика может быть использова на читателем в обмен на инвестиции внимания с его стороны прежде всего в плане поиска и достижения психологической и социальн ой устойчивости.

высший идеал». К разряду произведений, соединяющих модерн истские, реалистические и постмодернистские тенденции, Курицын отно сит роман Владимира Шарова «До и во время», прозу Александра Иванченко и «Пушкинский дом» Битова. «Они как раз соединяют в себе постмодерни стское письмо с попытками построить вполне универсальную мифологию. Это уникально русский симбиоз ...» (Постмодернисты 1996: 69). Однако эта «уникально сть» вполне соответствует состоянию российского общества, пытающег ося приспособиться к постмодернистской эпохе, не отказываясь при этом от мод ернистских утопий как источника легитимной власти. Противоречие состои т в том, что постмодернистская эпоха отказывается от всех утопий, признав ая единственной властью власть рынка.

44 Именно отчетливое присутствие в русской культуре утопических и неоутопических настроений и обеспечивает претензии на акту альность модернистским интенциям, способным, как полагают некоторые (см., на пример: Кривулин 1998), противостоять стратегии утопического реализма.

I. АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ, УТОПИЧЕСКИЙ

РЕАЛИЗМ И ИНФАНТИЛЬНАЯ

ЛИТЕРАТУРА КАК ГРАНИ

ПИСЬМЕННОГО ПРОЕКТА

ÐÅ Â Î Ë Þ Ö È È

ÀНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Если статус произведения внутри поля национальной литер атуры соотносим с объемом перераспределяемого социального и с имволического капитала, который, согласно Пьеру Бурдье, являе тся одновременно и инструментом, и ставкой конкурентной борь бы в поле45, то при выходе за пределы социального пространства (и попытке определить статус классического произведения и ли статус произведения национальной литературы в мировой культур е) механизмы социального анализа перестают быть корректными . То, что Бурдье обозначает как специфический интерес поля и по - следовательно выводит за пределы исследования, на самом д еле представляет существенную часть символического капитал а произведения, которую мы предполагаем рассмотреть в пространс тве психоисторических и антропологических изменений.

В свое время Ролан Барт предложил рассматривать литерату ру проходящей по двум ведомствам, а для изучения ее применят ь две дисциплины, различные и по объекту, и по методам изучения: « в первом случае объектом будет литературная институция, а м етодом будет исторический метод <...>; во втором же случае объектом б у- дет литературное творчество, а методом — психологическое исследование»46. Однако обе эти дисциплины (в том числе и психоло-

45Ñì.: Bourdieu 1987.

46Характерно, что Барт призывает исследователей не смешивать эти подходы, так как у двух заявленных дисциплин совершенно разл ичные критерии объективности, и вполне в духе Писарева полагает наиболее продуктивным вопрос: что именно сообщает нам произведение о своей эпох е? Он предлагает рассматривать произведение именно как документ эпохи, ка к один из следов «некоей деятельности», и сосредоточиться «только на колл ективном аспекте этой деятельности»; иначе говоря, поставить вопрос о том, « как могла бы выглядеть не история литературы, а история литературной ф ункции» (Барт 1989: 211—212). Ср., казалось бы, далеко отстоящее от проблематики Барт а заме- чание Лотмана о том, что история культуры любого народа мо жет рассматриваться с двух точек зрения: «во-первых, как имманентное раз витие, во-вто- рых, как результат разнообразных внешних влияний» (Лотма н 1992: 105).

гия творчества) легко поддаются интерпретации как страте гии конкурентной борьбы в поле. Поэтому мы предполагаем рассматр и- вать произведение в пространстве двух измерений, одно их них можно обозначить как инновационность литературной функ ции (или история письма, а область функционирования — социальное пространство), другое — как психоисторическую или антропологическую инновационность47 (то есть история человека, как она раскрывается в психоисторическом пространстве)48. Литературная функция присваивает и перераспределяет культурный и символ ический капитал, функционирующий в поле литературы (и шире — в социальном пространстве), психоисторическая инновационно сть соответствует объему психоисторической энергии (далее — энергии), необходимой для поддержания психологического равновеси я и психоисторической (и шире — антропологической) эволюции. Далеко не всегда эти измерения поддаются дифференциации , так как история человека неизбежно превращается в историю че ловека письменного, появившегося одновременно с его письменн ым описанием и отвечающего логике, в соответствии с которой «для писателя вопрос: почему мир таков? (le pourquoi du monde) полностью поглощается вопросом: как о нем писать?» (Барт 1989: 135). Однако психоисторическое пространство представляется н е менее универсальным, нежели социальное. Таким образом инноваци онность произведения определяется тем, насколько она соотв етствует принципу инновационного отбора по шкале письма и шкале ,

Симптоматична, однако, биполярность перспективы; нас в да нном случае привлекает попытка рассматривать ту или иную практику в п ространстве двух непересекающихся измерений.

47О том, как психологическое становится частью антропологического, см., например: Смирнов 1994: 88. В большинстве культур пафос антропо логической переделки человека является тайным, однако в некоторы е моменты этот пафос артикулируется с максимальной отчетливостью. Вспо мним вполне симптоматичное заявление Троцкого: «Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком без проволоки. А человека улучшить неужели не сможем? Нет, смож ем! Выпустить новое, “улучшенное издание” человека – это и есть дал ьнейшая задача коммунизма» (Троцкий 1927: 110). О современном подходе к теме ант ропологии см.: Knoblauch 1996, Bischof 1997, Kramer 1998, Brandstetter 1999.

48Еще раз сравним наш подход с предложением Барта видеть при рассмотрении литературы два континента: «с одной стороны, мир как изобилие политических, социальных, экономических, идеологических фа ктов; с другой стороны, художественное произведение, на вид стоящее особ няком, всегда многосмысленное, поскольку оно одновременно открываетс я нескольким зна- чениям. Идеальной была бы ситуация, при которой эти два уда ленных друг от друга континента обладали бы взаимодополняющими формам и...» (Барт 1989: 209—211). Не претендуя на то, что наш подход является «идеальным », отметим, что рассмотрение конкретной практики в пространстве двух измерений – истории литературной функции и психоисторических измен ений – позволяет исследовать проекции поэтики в социальном и психологиче ском пространствах.

фиксирующей психоисторические и антропологические49 изменения, при ретроспективном рассмотрении образуя ряд, где дл я двух концептуально одинаковых книг нет места50. Наиболее хрестоматийно известный аналог схожего механизма отбора — модель Ноева ковчега, в которой также для двух одинаковых особей про странства не оставалось. Классическое произведение, таким обра зом, отражает некий принципиально новый факт литературного п исьма и не менее принципиально новый эпизод антропологическ ой биографии homo descriptus (человека письменного), где национальные отличия приобретают характер антропологической инновационности, так как национальная принадлежность — тоже эпизод в серии последовательных изменений, переходов из одно го состояния в другое как результат конкурентной борьбы раз ных психотипов. Ставкой и целью этой борьбы является власть в социальном и психологическом пространстве и идея обладания. А так как в литературном тексте, впоследствии канонизируемом к омплементарной традицией, чаще всего манифестируется харак тер, «захватывающий господствующее положение в культуре, иск люча- ющий другие психотипы, следовательно, психоистория в ее л итературоведческом (культурологическом) приложении обязан а сконцентрироваться на том, каким отношением автор текста связывает

49В данном контексте, говоря об антропологии, мы будем иметь в виду не столько комплекс представлений о формировании и эволю ции человека, «образовании человеческих рас и нормальных вариаций физ ического строения человека», сколько антропологию человека письменного. То чно так же антропогенез в нашем контексте оказывается не процессом ис торико-эволюци- онного формирования физического типа человека, а процесс ом формирования представлений о homo descriptus. Иначе говоря, мы имеем в виду литерат урную транскрипцию антропологии или письменную антропологию, которая представляет собой один из дискурсов власти. Так, А. Эткинд, рас суждая на тему различных форм дискурса власти, говорит о проявлении влас ти лингвистического дискурса посредством структуры, а антропологическо го дискурса в языке (Эткинд 1996: 298). Другими словами, искусство опережает (или подм еняет) реальные антропологические изменения, формируя и артику лируя антропологические ожидания. По утверждению И. Смирнова, биологичес кая эволюция завершается в человеке, который ставит на ее место ее экви валент – смену культур (Смирнов 1999a: 22), а еще Кант отмечал, что «к средствам р асширения антропологии относятся путешествия, если даже это только чтение книг

îпутешествиях» (Кант 1966: 352). Тема философской антропологии раскрывается в: Buber 1971, Gadamer 1975, Lorenz 1990.

50Гройс, используя категории «нового» и «архива», утверждает, что архив культуры тем более эффективен, чем полнее он охватыва ет уже сделанное культурой и обеспечивает его систематическое хранение, р аспространение, изучение и т.д. Полнота, «комплектность» архива становитс я естественным препятствием для попадания в него того, что положительно адаптировано к традиции, и, напротив, настоятельным и непременным становитс я требование «производства нового и оригинального» (Гройс 1993: 120). Подробн ее см. главу «Теория и практика русского постмодернизма в ситуации кр изиса».

субъекта с объектом, — на форме утверждаемой в сочинении власти, на особенности проводимой в нем идеи обладания (или необладания)» (Смирнов 1994: 12).

Если культурная инновационность оценивается по статусу в поле культуры (и шире — в социальном пространстве), то психоистори- ческая инновационность соответствует господствующему, доминирующему положению в культуре нового психотипа, легитимац ия51 которого почти моментально переводит предшествующие пс ихотипы в разряд доминируемых и неактуальных52. Так как выявление особенностей нового психотипа фиксируется в пространст ве конкретного языка, наиболее часто то, что тематизирует понят ие «мировой классики», самым непосредственным образом связано с конкретными координатами места и времени, оказывающимис я, однако, синхронными надеждам на самоутверждение нового п сихоисторического типа53. Литературная функция (если в данном слу- чае рассматривать ее проекцию не на социальное, а на психо логи- ческое пространство), в свою очередь, является инструмент ом утверждаемой власти нового психотипа и механизмом подкл ючения к дополнительным источникам энергии, необходимым для пси хоисторических изменений. Что и позволяет интерпретироват ь соответствующую практику как актуальную. В то время как объявление

51Äëÿ Ж.-Ф. Лиотара научная легитимация есть процесс, посредством коего законодатель, имеющий дело с научным дискурсом, наделяетс я полномочиями устанавливать некие условия, определяющие порядок вкл ючения любого утверждения в данный дискурс для рассмотрения его научно й общественностью. Касаясь проблемы художественной легитимации, создат ели институциональной теории (Артур Данто и Джордж Дики) полагают, что са м по себе любой объект (будь это картина или книга) не является произведен ием искусства, этим качеством его наделяют соответствующие институты. Мы пол ьзуемся этим понятием в самом расширительном смысле, какой оно получил о в дискуссиях по вопросу власти у современных немецких теоретиков. См.: Ly otard 1984, а также Итон 1997: 272.

52Как известно, Юнг в своей работе «Психологические типы» полагает, что психологический тип складывается в результате отожд ествления человека

ñтой из своих функций, к которой он от природы наиболее ода рен или которая предоставляет ему «самые очевидные средства для дост ижения социального успеха» (Юнг 1995: 549). Иначе говоря, механизм психологическо й коррекции подвержен влиянию социально ориентированной страте гии. Более узкий способ определения конкурентной борьбы различных психо типов демонстрируют сторонники информационного подхода, выявляющие всего два психотипа – аналитический (рациональный) и синтетический (эмоционал ьный, интуитивный). Эти два доминирующих типа соотносятся с лево- и право полушарной деятельностью головного мозга, а их доминирование объявл яется зависимым от квазипериодической последовательности со средней дл ительностью каждого цикла около 40—50 лет (см., например: Мажуль & Петров 1999: 184). Мы, однако, используем понятие психотип в широком смысле как характер (или характерный образец единой общей установки), встречающий ся в индивидуальных формах и добивающийся доминирования в культуре.

53Подробнее см. об этом главу «О статусе литературы».

той или иной практики традиционной означает фиксацию потерявшего свое доминирующее положение психотипа и, как следств ие, использование архаических, нерадикальных, неэнергоемки х литературных функций. Точно так же культура (или конкретная пр актика) объявляется актуальной, если ориентируется на домини рующий в мировой культуре психотип, или провинциальной, традицио н- ной, отсталой, региональной и т.д., если делает ставку на пси хоисторический тип, потерпевший поражение в конкурентной б орьбе.

Однако в рамках национального поля культуры расположени е и иерархия позиций может не совпадать с иерархией мировой культуры. Так, для русской культуры значение Пушкина54 не меньше, чем Толстого и Достоевского, куда более отчетливо вошедши х в XX веке в так называемый «золотой фонд мировой классики». Последнее обстоятельство симптоматично: хотя Достоевский и Толстой биографически и онтологически принадлежат XIX веку, «веку надежд и прозрений», именно в XX веке, «веке сбывающихся пророчеств и разочарований», они стали частью истории homo descriptus. Потому что именно в XX веке55, благодаря такому дол-

54Характерно, что понимание национального как проявление антропологических ожиданий свойственно и русской культуре, несмот ря на ее столь ча- стые попытки дистанцироваться от мировой культуры. Так, И . Смирнов интерпретирует фразу Достоевского о «всемирной отзывчиво сти» Пушкина: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и знач ит только <...> стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите» — как попытку Достоевского придать отождествлению национального с антрополо гическим религиозный смысл в проповедовавшейся им идее русского «народа-бо гоносца» (Смирнов 1994: 97). Однако симптоматично, что «всемирная отзывчивост ь» Пушкина, скорее, имеет отношение к его функциям адаптации мир овой культуры

âполе культуры русской, а не наоборот. Апелляция к тому, чт о поэзия (и особенно русская) непереводима, вряд ли может быть призна на оправданной. Естественные потери, возникающие при переводе на другой я зык, становятся преградой только в том случае, когда сама инновационность не очевидна. Скорее, речь должна идти о своеобразной двойной бухгалтер ии и дифференциации ролей поэта национального и мирового. Инновационн ость Пушкина (казалось бы, несомненная для русской литературы) затушев ывается при переводе на другие языки и в определенной мере покрывается совокупной тенью ряда французских, английских и итальянских поэтов XVII—XIX век ов, сумевших вывести на сцену новый антропологический тип (в русск ой транскрипции он был обозначен как «лишний человек») существенно раньш е. Ср., например, утверждение Галковского: «Байроновское сатирическо е остранение помогло Пушкину овладеть чужой темой, адаптироваться в ней, орг анично вклю- чить в свое «я» чужеродное начало. <...> И ведь все наследие Пу шкина, все сюжеты его заимствованы» (Галковский 1992: 151).

55О том значении, которое придавалось процессу выхода русского человека на мировую сцену, можно судить хотя бы по высказыванию Д анилевского, ожидавшего уже во второй половине 1890-х годов, что в самом ско ром времени «славянский культурно-исторический тип в первый раз пр едставит синтез всех сторон культурной деятельности» (Данилевский 1894: 556). И. Смирнов отмечает характерное для русской культурологии второй п оловины XIX века

гоиграющему процессу, как русская революция, отечественн ая литература обрела отчетливую актуальность56, вышла на мировую сцену, а потом опять вернулась в национальные рамки, хотя д о сих пор не может смириться с изменившимся статусом, по инерци и отстаивая амбиции, ни в коем случае не подтверждаемые реа льностью и во многом дезориентирующие57.

Значение русской революции для мировой культуры определ я- лось тем, что она получила возможность быть интерпретиров анной не только как социальный эксперимент, но также как антроп ологическая революция58, выявившая принципиально новый антро-

стремление стереть различие между национальным и мировы м, оказавшее влияние даже на Константина Леонтьева, который, говоря о «все мирном духе» России, уточнял, что национальная культура имеет право на сущ ествование, только если она обладает антропологическим значением: «Под сл овом культура я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, и ндустриальную зрелость и т.п., а лишь цивилизацию свою по источнику, миров ую по преемственности и влиянию» (цит. по: Леонтьев 1995).

56Так, по мнению Витторио Страда, говоря о русском и вообще европейском литературном развитии, вполне оправдано использова ть такую масштабную временную перспективу, как русская революция, ибо и «в литературе, да и во всей культуре на рубеже двух веков, причем в России, пожалуй, от- четливее, чем в остальной Европе, рождались тенденции и зр ели силы, которым было предназначено совершить революционную трансфо рмацию всей мировой действительности. Именно в России в XX веке три рево люции всколыхнут мир и потрясут до основания страну» (Страда 1995: 11).

57Если оценивать русскую революцию как актуальное событие из жизни человека письменного, подготовленное антропологическим и ожиданиями, то вряд ли будет уместен политический подход (когда революц ия рассматривается в рамках ее идеологической программы или политической практики) или нравственный (когда она осуждается за принесенное в мир з ло). Нас прежде всего интересует революция как процесс антропологическ их и психоисториче- ских трансформаций, имеющий начало и конец (не всегда, прав да, точно фиксируемые), обладающий предысторией и спектром последстви й. В числе последних – влияние антропологических ожиданий, связанн ых с революцией, на статус литературы, которая в рамках письменного проект а революции была

èинструментом, и индикатором осуществлявшегося экспери мента.

58Не только Джон Рид, опровергая скептическое определение революции как «авантюры», писал, делая акцент на антропологическом значении революции: «Да, то была авантюра, и притом одна из поразительней ших авантюр, на какие когда-либо осмеливалось человечество...» (Рид 1957: 13). Ж орж Сорель назвал революцию «зарей новой эры». Антропологическ ий аспект подчеркивался и наиболее чуткими наблюдателями внутри России. « Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы...» (Блок 1970: 500), «Довольно жить законом, данным А дамом и Евой, клячу истории загоним. Левой!» (Маяковский 1971: 86), « Снова мы первые дни человечества! Адам за адамом проходят толпо й...» (Хлебников 1987: 137), «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, скрипучий пов о- рот руля» и «Я вижу человека: он волков пугает головнями...» (Мандельштам 1991). Антропологические претензии революции вскоре были по дтверждены

èзаявлениями практиков. Так, Бухарин утверждал, что «влия ние социальной среды играет большую роль, чем это обычно предполагается, изменения мо-