Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М

поставление актуальной и неактуальной стратегии, завися щей от конкретных условий конкретного социального пространств а. Исследователь более позднего времени, суммируя опыт актуал ьных практик, понимает, что реализм «должен заключаться не в ко пировании вещей, а в познании языка; “реалистичнее” всех буд ет не то произведение, в котором “живописуется” реальность, а т о, которое, пользуясь реальным миром как содержанием (прито м что это содержание внеположно структуре, то есть главной сути произведения), глубже всех проникает в ирреальную реальност ь языка» (Барт 1989: 243—244).

Процедура проникновения в «ирреальную реальность языка », воплощенная в ряде антиутопических практик (Мандельштам а, Введенского, Крученых и т.д.), репрезентировала попытки рас - крыть природу психоисторических изменений человека пис ьменного. Вне зависимости от конкретных удач или неудач подобны х попыток сама стратегия познания «ирреальной реальности» н ового состояния homo descriptus, а не воспроизведение иллюзорного в псевдореалистических образах оказывалась противонапра вленной процессу накопления символического капитала утопически м реализмом, что делало неизбежным применение дорогостоящей о перации «искоренения и депортации». При всей непроясненнос ти такой категории, как «культурная вменяемость», можно заме тить, что причастность к актуальным практикам в искусстве меша ет художнику подавить чувство внутренней правоты, управляюще е им по мере того, как он проникает в соотношение между литерат урной функцией и психоисторическими параметрами личности , целями искусства и социума (и, значит, точнее находит язык дл я отображения новых психоисторических и социальных измен ений). Напротив, культурная невменяемость и выбор в пользу «един ственного верного художественного метода» делали художника б олее податливым для влияния идеологического поля, которое он сам — вольно или невольно — помогал создавать, замещая утопией пространство реальности. Эпштейн, утверждая, что «так называ емый реализм 30—50-х годов исходил из вторичных, взятых напрокат о т прежних культур представлений об этой реальности как о “п люссистеме” со всем необходимым набором взаимосвязанных эл ементов», приходит к выводу, что «реализм э т о й нас окружающей реальности как раз и был вытеснен из искусства, а взамен ег о допускался реализм только давно прошедших реальностей, кот орый в таком случае становился иллюзионизмом» (Эпштейн 1989: 233). Однако, повторим еще раз, фиксация утопических стремлений , свойственных соцреализму, представляется недостаточной и некорректной, потому что сводит всю сталинскую эпоху к состоян ию массового гипноза и умопомешательства, в то время как соцреа-

лизм не вытеснил реальность из искусства и жизни, а стал инструментом воплощения реальности социальных отношений в виде операций обмена и конвертирования символических ценнос тей в политические и экономические, составляющие структуру вл асти. Поэтому кризис соцреализма стал кризисом дискурса власт и.

«ÎТТЕПЕЛЬ» И КРИЗИС РЕАЛИЗМА

Первые симптомы кризиса утопического реализма проявил читательский бум второй половины 1950-х — начала 1960-х годов, создавший условия для функционирования более разнообра зных стратегий и новых механизмов присвоения власти. В свою оч ередь сама хрущевская «оттепель» (и менее строгие, по сравнению со сталинским временем, цензурные рамки) была вызвана кризисом письменного проекта революции, кризисом тоталитарной си стемы легитимации власти, основанной на «вере в слово» и верб альных способах репрезентации властного дискурса. Здесь сыг рала свою роль девальвация слова как носителя власти, произоше дшая во всем мире161, а также истощение энергии утопий, питавших власть и воплощавшихся идеологическим полем162. Идеологическое поле, в свою очередь, ослабло из-за борьбы в нем, ставяще й под сомнение легитимность его деления и легитимность гра ниц, не позволявших перераспределять власть с использованием т радиционных механизмов. Каждое поле является местом более или м енее декларированной борьбы за определение легитимных принц ипов деления поля. Вопрос о легитимности возник из самой возмо ж- ности спрашивать, ставить под сомнение то, что называется доксой, то есть совокупность выражений общественного мнения, ук о- ренившихся преданий и представлений, так как обычный поря док

161О причинах девальвации слова см. главу «О статусе литературы». По Гройсу, именно процесс «десталинизации» сделал очевидны м тот факт, что завершение мировой истории и построение вневременного т ысячелетнего апокалиптического царства окончились неудачей. «Весь мир вс тупил в постисторическую фазу именно потому, что – не без влияния сталинск ого эксперимента – утратил веру в преодоление истории, а там, где история не стремится к своему завершению, она исчезает, перестает быть историей, застывает сама в себе» (Гройс 1994: 71). Об очередной версии «конца истории», кото рую выявила уже «перестройка», см.: Фукуяма 1990.

162Ср. с изменением поля культуры уже в послевоенный период, когда тенденция к тотальной интеграции позволяет «системе доп ускать зазоры в конструкции, обеспечивающие ее гибкость и вентилирование». В качестве примера таких зазоров Л. Геллер и А. Боден приводят тот факт, чт о на протяжении всей ждановской эпохи К. Паустовский преподавал в Лит институте, хотя

âте же годы он подвергается «непрерывным нападкам за сти ль, несовместимый с героическим каноном, и публикуется лишь в периферий ных изданиях» (Геллер & Боден 2000: 307).

социального пространства, но аккумулировать энергию про тивостояния и создавать условия для зарождения новых дискурс ов власти стало пространство частной жизни.

Литература должна была соответствовать новому состояни ю идеологического поля, высветлять его и фокусировать, прод олжая быть источником симуляционной энергии167. Отсутствие автономности поля литературы препятствовало построению страте гий, независимых от поля идеологии, но сделало возможным перер аспределение власти за счет использования позиции «частно й жизни», «частного существования», олицетворяющей новые прав ила деления поля.

Именно этими свойствами и обладала та литературная страт е- гия, которая была названа «литературой шестидесятников» и вызвала читательский бум, рост тиражей журналов и книг, появлен ие новых журналов, а также повышение статуса литературы в об ществе. Поле литературы попыталось конкурировать с полем ид еологии в плане создания позиций для присвоения власти, а соци алистический реализм стал постепенно уступать место традиц ионному реализму168 в русле магистральной идеи «реабилитации» и «возвращения». У господствующей идеологии — «к ленинским партийным принципам», у литературы — «к упущенным возможностям 1910— 1920-х годов», «русской классике» и «честной советской литер а- туре». Благодаря цензурным ограничениям, то, что не было во с- требовано письменным проектом революции (особенно то, чт о писалось «в стол» со второй половины 1930-х годов и не доходил о до печати), казалось чем-то вроде айсберга: видимая часть — ни- чтожна, зато скрытая от глаз — огромна. В результате возникла иллюзия, что именно не допускавшиеся ранее до читателя те ксты и представляют собой версию антиутопической литературы . После разнообразия модернистских практик 1910-х и отчасти 1920-х годов от выходящей из мрака отечественной словесности ож идалось многое, как, впрочем, и от самой литературы «оттепели», появ ившейся в конце 1950-х — начале 1960-х годов. Однако читательский бум 1960-х169 отчетливо обозначил не только инновационную бед-

167Не случайно Б. Гаспаров к эпохам, тяготеющим к «тотальным утопи- ческим идеалам», относит прежде всего 1910–1920-е и 1950–1960-е годы (см .: Гаспаров 1996: 8).

168Гройс 1994: 71.

169О сложных процессах трансформации пространства открыто циркулировавших в советском обществе текстов, а также о стратеги и «оттепельных» публикаций см.: Чудакова 1998. Описывая ситуацию возвращения из ссылок

èлагерей литераторов в 1954–1956 годах, М. Чудакова пишет: «Однов ременно начинается: а) перепечатка их старых сочинений; б) печат ание написанного в последнее десятилетие бывшими зэками в ссылках и лаг ерях и на свободе до реабилитации – это слово становится почти литературны м термином (условие печатания); в) попадание на волне “оттепели” в печать н аписанного в последние годы “в стол” оставшимися на свободе...» (Чудакова 1998: 84).

непосредственно социальных целях достаточно распростра нено, тем более в ситуации, когда поле идеологии занимает доминирую щее положение. Точно так же замечание Гройса о попытках апроп риации власти неотрадиционалистами с помощью присвоения с имволического капитала традиционалистских авторов XX века, отча- сти реабилитированных эмигрантской литературой, и той ча сти мировой литературы, которую удавалось вписать в рамки уто пического реализма (Хемингуэй, Ремарк и т.д.), а также диалог с пре д- шественниками «шестидесятников» («поколением отцов» — В. Пановой, В. Дудинцевым, И. Эренбургом и т.д.), которых Гройс причисляет «к разряду реальностей, более не существующих , если когда-либо вообще существовавших», на самом деле обнаружи вает разницу между социальной и психоисторической ценност ью искусства. Для мировой культуры ценность неотрадиционал истских стратегий, остававшихся в рамках утопического реализ ма, оказалась невелика, но для советского социального простр анства она была достаточной для присвоения и перераспределения культурного и символического капитала и создания в поле литер атуры зоны повышенной энергоемкости, что делало литературу при влекательной для большого числа читателей. Другое дело, что р амки обновленного утопического реализма в перспективе оказа лись недостаточными для процесса автономизации и радикального расширения поля литературы; литература 1910—1920-х была реабилитирована лишь отчасти, и для тех, кто строил свою стратегию на адаптации традиций обэриутов, авангарда 1910-х годов или акт у- альных практик мировой литературы («нового романа», экзи стенциализма, сюрреализма и т.д.), соответствующие этим стратег иям позиции в поле литературы продолжали быть нелегитимными . А остававшаяся у власти олигархическая элита, ориентирова нная на аристократический и пропагандистско-воспитательный тип искусства, сознательно архаизировала культуру, легитимируя об разцы, идеалы и способы их бытования в XIX веке172.

Даже такие журналы, как «Юность» или «Новый мир», являясь выразителями «оттепельного» неотрадиционализма, в р авной степени противостояли как традиционному соцреализму, та к и новаторским течениям в современной литературе173, пытаясь выстроить концептуальную линию без учета не только мировой , но и русской литературы 1920—1930-х годов. Либеральные литературные журналы репрезентировали обновленную традицию психолог ического романа, интерпретируемого как высшее достижение ХIХ века с его верой в человеческий разум, в рациональное мироустр ойство и теорию прогресса, то есть все те утопии, которые удавалос ь покрыть все более и более расплывчатым термином «реализм».

172См.: Пригов 1999.

173О проблеме соотношения традиций и новаторства в советской литературе см.: Менцель 2000: 492—502.

80Михаил Берг. Литературократия

Âконечном итоге неудача «оттепельной» попытки обновлен ия тоталитарной системы легитимации означала, во-первых, при знание нерепрезентативности «классических», сталинских фо рм тоталитарности, а во-вторых, открытие невозможности ее обновл ения на более гуманной неотрадиционалистской основе («ленини зм», «мирное сосуществование», «социализм с человеческим лиц ом»)174. Вот почему, по мнению М. Липовецкого, с конца 1960-х годов происходит глобальный кризис не только социалистическо й идеологии и соцреализма, но и всей системы метанаррации, лежащ ей

âоснове этой культуры.

Все попытки вписать новые стратегии в рамки существующег о письменного проекта неизбежным образом приводили к репр одуцированию тех или иных форм утопического реализма, для ко торого характерно снятие противопоставления литературы и жизни175. Литература «шестидесятников» не была единой: разделивши сь на либеральную («интеллигентскую») и почвенническую («наро д- ную»), она отражала разные грани советского утопического мифа, но неизменным оставался коллективистский пафос, отрицан ие индивидуализма Нового времени, апелляция к «воле народа» как единственного носителя легитимной власти и тотальный ли тературоцентризм, аккумулирующий представление о вербальном х арактере властного дискурса. Эта литература была подчас «либе ральной, свободолюбивой, порой даже в меру “авангардной”, но вс е же советской. То есть разделяющей основополагающие мифы с и- стемы, работающей на поддержание их жизнеспособности» (К у- лаков 1999: 7—8). Утопический реализм модернизируется с поправкой на критический реализм XIX века: «и “интеллигентска я” (либеральная) и “народная” (почвенническая) точки зрения в равной степени манифестируют через модели единой метанарра ции: именно поэтому, например, характерное для литературы 60-х го - дов антитоталитарное по своей интенции движение к “правд е жизни” неизменно отливается в формы соцреализма — но с радикальной сменой знаков оценки (Солженицын, Гроссман, Твардовск ий и др.)» (Липовецкий 1995: 232).

Перемена знака означала использование утопий власти пер версивным образом, посредством антиутопии. Однако рядом и си нхронно с функционированием культуры утопического реализ ма «возникает культура другого уровня, пытающаяся <...> включить вс е внутрь текста, замкнуть все текстом — и писателя, и жизнь, и чи- тателя <...> литература пытается средствами самой литератур ы, ее

174Липовецкий 1995: 232. О механизмах деканонизации соцреализма в период «оттепели» см.: Гюнтер 2000b: 286—287.

175Как утверждает Гройс, уже в 1960–1970-х годах внимательному наблюдателю советской культурной сцены постепенно стало ясно , что все попытки преодолеть сталинский проект – на индивидуальном или кол лективном уровне – фатально приводят к его репродуцированию (Гройс 1994: 74).

НОВАЯ ЛИТЕРАТУРА 1970—1980-Х

Русскую литературу этого периода подчас называют постмо дернистской, с чем можно согласиться только в самом общем плане177, если понимать постмодернизм не как практику, соответству ющую вполне определенным западным явлениям, а как общеинтелле к- туальный дискурс противостояния некоей совокупности ид ей и приемов, тематизируемых столь же расплывчатыми определе ниями как «классика», «модерн», «соцреализм» и т.д.178 Поэтому некорректность переноса «чужих категорий “постмодерна”» на общество, не прошедшее (а в некоторых аспектах даже не вошедшее в) фазу собственно «модерности»179, фиксируют многие исследователи.

Б. Гройс отмечает, что термин «постмодернизм» используется в современной русской критике по вполне определенной а налогии: переход к программному культурному плюрализму и ос вобождение от эстетической диктатуры модернизма, произоше дшие в 1960—1970-х годах на Западе, приравниваются к постепенному

177Так, например, Б. Парамонов полагает «смысл постмодернизма» в том, что он принципиально отвергает эстетическую, художестве нную классику. Это дает ему возможность рассматривать постмодернизм не сто лько как художественную практику, сколько как самосознание «процесса отказа о т искусства как классики, как возвышающей альтернативы» (Парамонов 1997: 18). Не трудно заметить, что в этом случае различие между «постмодернизм ом», «авангардом», «модернизмом» и т.д. оказывается размытым. В то время как дл я О. Дарка любое произведение, появившееся в постмодернистскую эпо ху, является постмодернистским. «Так как современный мир вообще постмод ернистичен, то,

âкаком бы жанре, виде или роде писатель сейчас ни работал, он постоянно тяготеет к такому постмодернистскому языку, где все устан овлено, все равноправно, все является основанием <...> инсценировки и некоего внутритекстового диалога». Этот вывод оправдывает утверждение, что «п остмодернизм безразличен к любым направлениям. Он вообще скептичен и цини чен в том старом диогеновском смысле этого слова, когда различные формы жи зни уравнены, и жить в бочке или во дворце – совершенно безразлично» (Пос тмодернисты 1996: 90).

178Гройс отмечает, что русские критики чаще всего понимают постмодернизм в самом общем смысле как культурно признанный плюрал изм стилей. Как следствие, никакой художественный метод не рассматри вается более культурой как исключительно значимый, и все художественные ст или «могут в равной степени использоваться писателем или художником , если он того пожелает» (Гройс 1995: 44).

179См.: Дубин 1994: 288. Подробнее о несоответствии термина «постмодернизм» и покрываемых этой категорией явлений см. в глав е «Теория и практика русского постмодернизма в ситуации кризиса».