Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М

«метод правдивого, исторически конкретного изображения действительности»134.

Далеко не сразу в поле идеологии был выработан тот язык, который был бы для него наиболее репрезентативным — поначалу претензии авангарда на представительство в искусстве но вой реальности встречали сочувствие, пока вместе с процессами стру ктурирования социального пространства не пришло понимание, ка кой именно письменный проект должен быть реализован. По Эпште й- ну, советская идеология сделала ставку на реализм, потому что перед ней стояла задача семиотизации всей реальности; реальность должна была быть заменена текстом. Романтизм или сюрреали зм не годились для этой цели, поскольку сами создавали свои реальности — идеальные, визионерские, духовные, подсознательные. Только реализм мог до такой степени слиться с реальностью , чтобы целиком претворить ее в себя, поглотить без остатка. Реа лизм при этом интерпретируется не «как верное отражение» или к опия, сосуществующая с реальностью, а «как машина ее замещения, переработка реальности в ее знак и образ при устранении с амого подлинника. Реализм переходит в реальность по мере ее пре образования — реальность сама становится реализмом, т.е. текстом о реальности» (Эпштейн 1996: 168). То, что Эпштейном обознача- ется как «машина замещения реальности и переработка реал ьности в знак», не совсем точно фиксирует процесс проявления п роекции социального пространства в пространство физическ ое, а замечание об «устранении подлинника» делает сам процесс фантасмагорическим, в то время как ситуация перенесения соци альных отношений в плоскость физического пространства инициир овалась потребностью превратить символическую власть в политич ескую власть над конкретными, физически существующими агентам и. Просто символическая власть, не имеющая шанса быть претво ренной во власть реальную, не является ставкой и инструменто м конкурентной борьбы, позволяющим присваивать не только симв оли- ческий и культурный, но также политический и экономически й капиталы135.

Поэтому утверждение, что разница между «критическим» реа - лизмом XIX века и социалистическим реализмом соответствуе т отличию копии от симулякра, должно быть откорректировано обозначением цели и инструментов процесса создания копий и с имулякров. Жиль Делез, рассуждая о покушении подражания на ор и- гинал, замечает, что копия — это образ, наделенный сходством,

134См., например, определение соцреализма в: Краткая литературная энциклопедия 1972: 93.

135Ср. утверждение Лиотара о тех критериях компетентности и легитимности, которой в культуре обладает нарративное знание («р ассказы»). См.: Лиотар 1998: 61.

тогда как симулякр — образ, лишенный сходства136. Симулякр — адресное послание, он не существует без наблюдателя, конс титуирующего его как реальность, потому что не в состоянии «ох ватить те огромные масштабы и глубины, которые несет в себе с и- мулякр. Именно в силу такой неспособности у наблюдателя и возникает впечатление сходства. Симулякр включает в себя и дифференциальную точку зрения. Наблюдатель становится ч астью самого симулякра, а его точка зрения трансформирует и деф ормирует последний. Короче говоря, в симулякре присутствует н екое умопомешательство, некое неограниченное становление» (Д елез 1998: 336). Но для того, чтобы стать убедительным, симулякр должен быть построен особым образом. Уточнение Одуара, касаю щееся конструкции симулякра, показывает, как утопический ре ализм советской литературы смог вызвать у наблюдателей массов ое умопомешательство, в результате чего иллюзия была интерпрет ирована как реальность. Для Одуара симулякр — конструкция, вклю- чающая угол зрения наблюдателя так, что в любой точке, где находится наблюдатель, воспроизводится иллюзия. Иначе го воря, симулякр тем более убедителен, чем более тотален. Именно п о- этому утопический реализм становится не одним из возможн ых стилей, а тотальным, всепоглощающим письменным проектом, подменяющим собой все поле жизни. А для того чтобы иллюзия была принята за реальность, «акцент делается не на опреде ленном статусе небытия, а, скорее, на этом едва заметном разрыве — на едва заметном искажении реального образа, происходящем в точ- ке, занятой наблюдателем»137.

Замечание о «едва заметном искажении реального образа» п о- чти повторяет известное определение соцреализма как «пр авдивого, исторически конкретного изображения действительнос ти в ее революционном развитии»138. А зависимость убедительности или неубедительности симулякра от «точки, занятой наблюдате лем» позволяет поставить вопрос о связи между позицией в поле литературы и позициями в поле идеологии и политики, а в конечно м итоге и в физическом пространстве.

В поле литературы идентификация целей и средств письменн ого проекта происходила постепенно, «движение литературы 20—3 0-х годов совершалось несколькими потоками, текущими рядом, т о притягиваясь один к другому, то разъединяясь и отдаляясь до тех пор, когда один из них потерял из виду другие, ушедшие под з емлю — в русло литературы, уже не выходившей “на дневную повер-

136Ж. Деррида, анализируя платоновского «Политика», дает свой вариант отличия копии от симулякра: благие постановления суть копии, но они становятся симулякрами как только, уклоняясь от Блага, по пирают и узурпируют закон. Об интерпретациях Деррида Делезом см.: Делез 1998: 334—335.

137Цит. по: Делез 1998: 336.

138Краткая литературная энциклопедия 1972: 93.

хность” (Д. Лихачев) печатной жизни» (Чудакова 1988). То есть позиции в поле культуры определяли позиции в социальном п ространстве и одновременно все более приобретали определя ющее значение для физического пространства. Те, кто вписался в этот проект, получили право осуществлять свои стратегии в рамк ах утопического реализма, поиски за легитимными пределами симу ляционного субполя культуры приводили к социальной деадапта ции вплоть до «искоренения и депортации» агентов139. Симптоматично, что операция «искоренения и депортации» куда меньше затр онула тех, кто занимал легитимные позиции в поле культуры (говор я на другом языке, наиболее видных представителей реалистиче ского искусства), и куда больше тех, чьи позиции, интерпретируемы е поразному, но чаще всего как «модернизм, авангардизм и форма - лизм», в русле борьбы против антиутопических тенденций пр иводили к выходу за границу реалистического искусства.

Одновременно одни позиции в культуре способствовали воз - можности в той или иной степени адекватно оценивать симул ятивный характер действительности, другие — принять симулякр за реальность. Если бы «реализм», в его психологической инте рпретации, соответствовал механизмам формирования и функцио нирования социального пространства, именно его адепты, иссл едующие в своих произведениях характер человека, должны были бы распознать, кому в конкурентной борьбе назначена роль «же ртвы», «палача», «молчаливого свидетеля» и «невольного соучаст ника». Этого не произошло140. Куда большую отчетливость понимания смысла борьбы демонстрируют те, кто отвергал «психологич еский метод в искусстве», ставил под сомнение «всесилие человеч еского разума» и «самодовлеющую ценность человеческой лично сти для искусства»; им более, нежели представителям «реалистичес кого

139Ñì.: Lyotard 1982.

140А. Смелянский описывает, как оплот реализма, МХАТ, в 1930-е годы постепенно становится рупором господствующей идеологии , как происходит позиционирование и почему дорогостоящей процедуре депо ртации, то есть уничтожению, подвергаются Мейерхольд, Таиров и их театры, в то время как Станиславский, Немирович-Данченко и, по сути дела, все акте ры их трупп, формально остававшиеся беспартийными, безошибочно выби рают предназна- ченные им «партийные» роли. Никто из них, имевших огромный моральный авторитет и всемирную славу, ни в какой форме своим особым положением не воспользовался. «Читая коллективное приветствие МХАТ а Генеральному Комиссару государственной безопасности Н.И. Ежову или стать ю из зала суда, написанную великим русским актером, содрогаешься и сейча с, спустя десятилетия». Как подчеркивает Смелянский, ни система Станисл авского, ни опыт игры в чеховских спектаклях, ни опыт такой роли, как царь Фе дор Иоаннович, не помогли распознать подлинное сквозное действие и подтекст гениального политического спектакля. «Расплата подписями, честн ым именем была, конечно, страшной ценой. Не менее страшной была расплата с воим искусством, своим голосом» (Смелянский 1988: 17—18).

искусства», была свойственна забота о сохранении таких традиционных параметров социального поведения, как целостность , непротиворечивость, достоинство, а также синхронность миро вому культурному процессу (то есть — культурная вменяемость). Периодически возникавшие отступления от осуществления соци окультурной стратегии и выходы за пределы выбранной позиции в поле ощущались как экзистенциальные сбои, но сами стратегии и позиции от этого не становились менее отчетливыми141.

Для того чтобы воплощаемая в физическом пространстве уто - пия могла сохранить и присвоить максимальный объем власт и, ее природа должна была сохранять статус тайны. Тайной являли сь истинные социальные позиции, способы деления и легитимны е границы поля, многие названия, скрытые за аббревиатурами, размеры присвоенного агентами социального и экономичес кого капитала, естественно, смысл и цель антропологического эк сперимента и его сфокусированность на аккумуляцию власти, хо тя антропологическая направленность воплощаемого письмен ного проекта была достаточно точно обозначена Горьким в его оп ределении функции писателей как «инженеров человеческих душ ». И только разочарование в результатах антропологического изменения «нового человека» привело к своеобразной «антропоцентр обежной» направленности утопического реализма142. Неудача потребовала переформулирования ставок и инструментов борьбы — раз человек не поддается антропологической трансформации, значит, он должен быть обожествлен. Тоталитарная культура подвергла та буированию не отдельные формы жизненной деятельности, но абстр актного универсального субъекта — человеческое как таковое. О

141Риторически звучит вопрос, почему в 1930-х «Черный квадрат» вызвал ненависть, а «Девушка с персиками» снисходительное поощр ение, почему остракизму и депортации из физического пространства под вергнут был Мейерхольд, а не Станиславский, Таиров, а не Немирович-Данченк о, Пильняк,

àне Фадеев, Введенский, а не, скажем, Шолохов, в «Тихом Доне» которого можно найти примеры куда более негативного отношения к но вой власти, нежели в стихах обэриутов? Дело, конечно, не в том, что власт ь состояла из людей с обостренным эстетическим вкусом, не терпящим отст упления от художественного канона, а в том, что эстетические пристраст ия представляли и представляют проекцию социальных и властных отношений. П оэтому процедура структурирования поля культуры и, как следствие, репресси й по отношению к тем или иным позициям в нем, расправы с искусством вполне репрезентативна, ибо проявляет механизм перехода социального про странства в физическое.

142Ср. определение И. Смирновым особенностей сталинского террора: «Сталинский террор не государственный по своей природе ( он направлен и против столпов государственной власти), но, если так позво лительно выразиться, антропоцентробежный...» (Смирнов 1995a: 31). Однако точнее сказ ать, что террор позиционировал интенцию преодоления антропологи ческих границ, а так как это преодоление оказывалось затруднительным, то с амо позиционирование интерпретировалось как «бесчеловечное» или «ан тропоцентробежное».

человеке стало возможно говорить либо апофатически, либо не говорить вовсе143.

Табуирование есть процесс приобретения власти, так как на и- больший объем власти аккумулируют табуированные и сакра льные зоны, а контроль за ними позволяет превращать символическ ий капитал в капитал социальный и экономический. В социально м пространстве, построенном негативной антропологией, таб уированные и сакральные зоны есть тайна, в том числе тайной явл я- ется природа человека. О многом говорит заклинательный ха рактер лозунгов и призывов, рожденных сталинской эпохой в качест ве подписей, своеобразных рекламных слоганов, татуировок144, надписей на телах и зданиях. Антропоморфный характер социаль ного пространства подразумевал знак равенства между социа льным пространством и физическим, физическим пространством и ч еловеком, полем идеологии и полем культуры, властью и ее носит е- лем, делегирующим полномочия и тем, кому они делегировали сь. Их отличие было количественным145 и могло, казалось, определяться соответствующим коэффициентом146. Прокламируемые лозунги о «всенародном государстве», утверждения типа «нар од и партия — едины» не просто должны были скрыть истинную природу власти, которая отчетливо понимала, что стоит лишить табуированное и сакральное таинственности, как ее сила моме нтально исчезнет. Главная проблема любой власти — обоснование и поддержание ее легитимности. После того как пафос антропо логических изменений истощился и проблема создания «новог о че- ловека» была перенесена в будущее, письменный проект рево люции был переориентирован на то, чтобы придать черты реаль ности «божественной природе», а «антропологическое значен ие исторических фальсификаций, предпринятых соцреализмом, бы ло заключено в том, что они меняли местами (божественную) кре а- тивность и (человеческую) рекреативность» (Смирнов 1995a: 32). Власть, состоящая не только и не столько в совокупности вл аст-

143Смирнов 1995а: 30.

144Как замечает Ханс Гюнтер, многочисленные лозунги, плакаты, знамена, портреты и скульптуры использовались для того, чтоб ы «задрапировать» далекую от совершенства реальность (см.: Гюнтер 2000a: 8). О власт ном дискурсе надписей на теле (применительно к советской культу ре) см.: Конди 1999.

145Ср. утверждение Л. Геллера и А. Бодена о гомологичности поля соцреализма и его подкомплексов. То, что статусная и функцион альная конфигурация повторяется в разных масштабах, есть результат пр оцессов унификации и готовности к тотальной интеграции (см.: Геллер & Боден 2000: 291).

146Ср., например, следующее вполне симптоматичное высказывание Гуковского: «...человек-герой – не только результат, следствие среды <...>, но и творец среды. <...> А эта сила его, в свою очередь, заключается в том, что он сам несет в себе иное, новое содержание коллектива, т.е. тож е среды, что он

èесть среда, коллектив, класс, народ, не переставая быть ко нкретной лич- ностью» (Гуковский 1998: 102).

ных функций функционеров и институций, сколько в силе и ле - гитимности утопических представлений, обожествляя чело века, обожествляла себя. А ее социальный портрет выражали форму лызаклинания, тотемные призывы, лозунги-заверения, артикули рующие народные представления о справедливости и национал ьные стереотипы. Власть всячески подчеркивала идеальную прир оду нового государства, воплотившего в себе «чаяния всего чел овече- ства», гипнотически внушая каждому, что он и является итог ом антропологической эволюции.

Для Серто верующим движет прежде всего вера в слово147. Для того чтобы исполнить властное постановление, в него снача ла надо поверить, убедиться в его легитимности, прочесть как текс т, вызывающий доверие. Только тогда закон или порядок способен «аккредитировать речь правдоподобием и заставить нас повер ить, будто говорит от имени “реальности”. Тогда текст вызывает к себ е доверие, говоря: “Этот текст продиктован вам самой Реальность ю”» (Серто 1997: 42). Эта «реальность» не обязательно должна соответ - ствовать понятиям универсальной законности и здравого с мысла, не обязательно должна быть обоснована исторически, но даж е если эта реальность, по словам Алис Жардин, будет представлять собой «хорошо сфабрикованную иллюзию, выгодную узкому круг у, находящемуся у власти»148, она может быть принята на веру, если поле идеологии в состоянии придать ей легитимный характе р. Иначе говоря, воплотить реальность в плоть, «на которой вы гравирован закон»149. С другой стороны, любая иллюзия превращается в реальность, только если есть свидетели, мученики или п римеры, заставляющие в нее поверить и подтвердить ее реальн ость имеющимся у них культурным и символическим капиталом. Иллюзия становится законом, если последний легитимирован с огласием с ним авторитета, который может выступать в виде прош лого, уже легитимного, или всеми признаваемого стереотипа, п одтвержденного предыдущим опытом. Поэтому все легитимации соцреализма ориентируют агентов на религиозную веру в аб солютную реальность тех знаковых комплексов, которые обеспечи вали тождество между написанным и реальным150.

Без веры, придающей легитимность утопии, само поле идеоло - гии, создававшее виртуальные контуры народного государс тва справедливости, теряло свою силу. Имея в виду антропологи ческую

147Ср. утверждение того же И. Смирнова о том, что в пропагандистский знак верят именно потому, что он не поддается рационально му объяснению (Смирнов 1999a: 134). Но по этой же причине верят не только в пропаг андистский знак, а просто верят, еще Тертуллиан говорил, рассужд ая о Христе: «оттого и заслуживает веры, что бессмысленно» и «несомнен но, потому что невозможно».

148Постмодернисты 1996: 27.

149Серто 1997: 42.

150См.: Липовецкий 1997.

составляющую перемен, Эткинд пишет, что государство могло добиться стабильности «лишь при условии изменения самой человеческой природы своих подданных — преображения, которого оно ежечасно от них требовало и действительно пыталось осуще ствить. Неподконтрольная природа человека должна быть замещена сознательно конструируемой культурой, для этого шли в ход любы е пригодные или обещающие быть таковыми идеи» (Эткинд 1996: 249). Энергия идеологического поля состояла из энергии реци пиентов, вместе составляющих идеологическое излучение огр омной мощности. Но без точно найденного соответствия между пози цией, занимаемой в поле идеологии, и положением в физическом пространстве, без того, чтобы текст соцреализма был вписа н в реальность, не могло существовать ни само идеологическое поле, ни власть, зависящая от веры в ее легитимность и без нее быс тро превращающаяся в нечто номинальное. «Иными словами, норма - тивный дискурс “работает”, только если он уже превратился в повествование, текст, воплощенный в реальность и говорящи й от ее имени, то есть когда он превратился в закон, ставший исто рией, достоянием истории и рассказанный на языке тела. Излож ение его в виде рассказа есть житийный опыт, предполагающий, чт о он также получен из внушающего доверия рассказа» (Серто 1997: 42).

Поэтому искусству письма придавалось такое значение. Оно должно было выполнять функции зеркала, глядя в которое че ловек видел не себя и окружающий мир, а иллюзорное представл е- ние о жизни, ту самую утопию, которую власть выдавала за реа льность. Кроме того, зеркало-искусство должно было превраща ть мистическую иллюзорную энергию в реалистические картин ы жизни, где каждый реципиент занимал отведенную ему позицию. Д ля этого конкретное произведение должно было быть гомогенн ым утопии и одновременно убедительным, искусным до такой сте пени, чтобы у читателей возникло ощущение не придуманного о писания, а реальной хроники151. Жизнеутверждающий характер искусства и состоял в том, что конкретное произведение убеж дало читателя в тождестве жизни и искусства. Искусство одновре менно убеждало в том, что реальность и есть воплощенная утопи я, и легитимировало позиции, занимаемые в социальном простра нстве как реальные, то есть единственно возможные. Поэтому в соцре-

151 Казалось бы, здесь легко увидеть параллель между социалистическим реализмом и массовым искусством Голливуда и тоталитарны м искусством Германии. Но важны не стилистические совпадения, а процесс пр исвоения власти. По замечанию Светланы Бойм, «при рассмотрении соцреа лизма в сравнительном контексте важно обращать внимание не просто на элементы стиля и стилевых совпадений с тоталитарной культурой Италии, Ге рмании, Китая или Кореи или с голливудскими мюзиклами и рекламой, а расс матривать орудия борьбы и институты власти, помогающие “сделать сказку былью”» (Бойм 1995: 58).

ализме более всего ценилась логика реализации. И чем убед ительней, талантливей утопия воплощалась в тексте, тем больший объем символического капитала присваивал сам текст и власть, ис пользующая соцреализм как инструмент легализации своих функ ций. Для Бурдье поля культурного производства занимают подчи ненную позицию в поле власти, а писатели и артисты (и шире — интеллектуалы) представляют собой часть господствующего клас са, так как владеют культурным капиталом в объеме, достаточном дл я осуществления власти, ибо производят культурный и символ ический капитал, способный принимать вид структурного господ ства152. Но, принадлежа полю власти, деятели культуры занимают в не м подчиненную позицию, зависящую от обладателей политичес кой и экономической власти, использующих возможности поля ку льтуры придать иллюзии характер эксплицитного, объективир ованного опыта и тем самым заставить иллюзию существовать. Од нако, ставя себя в операции обмена в подчиненное положение к полю власти, отдавая свою символическую власть — власть видеть невидимое, называть неназываемое и т.д. — в обмен на перераспред е- ление символической, политической и экономической власт и, интеллектуалы, как заметил Бланшо, первыми оказываются жерт вами своих иллюзий: обманывая других, они одновременно обманыв а- ются и сами153.

Казалось бы, в более защищенном положении оказывались те, принадлежащие реалистической традиции, классические пр оизведения прошлого, которые в русле письменного проекта револ ю- ции становились дополнительными источниками символичес кого капитала. Однако, помещаемые в идеологическое поле, и они п риобретали позиции и функции, ранее им не присущие. «Зеркало м русской революции» мог стать не только Толстой, но и Чехов (призыв его героини: «В Москву, в Москву!» — интерпретировался как вера прогрессивного человека в будущее, наконец-то наступ ившее154), Некрасов, Салтыков-Щедрин, Пушкин и даже Золя или Диккенс. Классики описывали предреволюционное время, но были необходимы для ощущения преемственности утопических

152Бурдье 1994: 215. Ср. с утверждением Р. Барта о том, что даже классическое письмо заявляло о коренной причастности писате ля к определенному политическому социуму и позиционирование (формирован ие письма) «зна- чило в первую очередь вставать на сторону тех, в чьих руках была власть» (Барт 1983: 315).

153Рассуждая о неизбежной расплате писателя как производителя иллюзий,

Ì.Бланшо справедливо замечал: «Писатель сам же первый и ок азывается жертвой своих иллюзий; обманывая других, он одновременно обм анывается и сам» (Бланшо 1994: 80).

154Достичь Москвы, по Кларк, означает достичь сакрального центра пространства, что в соцреализме можно сделать только символи чески (Кларк 2000a: 126). Ср. с героем «Москва—Петушки» В. Ерофеева, который также пытался, но так и не сумел увидеть Кремль.

традиций и легитимации всего письменного проекта155. «В этом смысле, если принять, что реализму свойственно общественн ое понимание личности, истолкование ее как выражения общего , исторического и социального бытия, можно было бы сказать, что весь грандиозный по величию своих художественных создан ий и идейных открытий реализм XIX века — это только введение, предыстория подлинного реализма, пестуемого уже в наши дни с оциалистической литературой» (Гуковский 1998: 100).

Особая роль отводилась современным практикам. Любой аген т занимал определенную позицию в социальном и физическом п ространстве, поэтому взаимодействовал с письменным проект ом дважды: своим телом и своим произведением (или реакцией на него). Нейтральное положение в идеологическом поле, энергия которого создавалась суммой идеологических энергий отд ельных его позиций, было невозможно. Характерно, что Лиотар под терро - ром понимает эффективность, полученную от уничтожения ил и угрозы уничтожения партнера, вышедшего из языковой игры, в которую с ним играют156. Поэтому любая позиция либо увеличи- вала силу воздействия поля, либо ослабляла его и вела к уме ньшению суммарной энергии заблуждения. Как в состоянии гипноз а любой внешний сигнал способен вывести из гипнотического состояния если не всех, кто загипнотизирован, то, по меньшей м ере, близко расположенных реципиентов157, так и попытка занять нейтральную или внешнюю по отношению к письменному проекту позицию приводила к потере соответствия между социальны м и физическим пространством, к уменьшению той эйфории, что с кладывалась из энергий отдельных реципиентов и была следств ием перераспределения власти между институциями, принадлеж ащими полю, и агентами, строящими в нем свои стратегии. Таким образом возникала взаимосвязь между различными гранями письменного проекта революции, ставками, инструментами и целя ми борьбы: для присвоения символической, экономической и пол и- тической власти необходимо было придать утопии статус ре альности и найти соответствующую проекцию социальным отношен иям в физическом пространстве, а для того, чтобы любой агент за нимал правильную позицию, увеличивающую собственный символич е- ский капитал и символический капитал власти, перераспред еляемой в соответствующих (но, конечно, неравных) пропорциях м еж-

155В том, что из того Толстого можно было взять не все, было естественно, ибо он интерпретировался как предтеча и его заблужден ия легко объяснялись. Зато попытки расшатать реализм или выразить неверие в человека как такового отвергались, поэтому такие авторы, как Достоевск ий, убирались из школьной программы и объявлялись мракобесами.

156Лиотар 1998: 152.

157О поведении толпы и механизмах влияния ее на отдельных реципиентов см.: Odajnik 1976.