213Жившим на их землях ... Черт, напоминающих западноевропейский феодализм"247.

С начала XX в. московские историки перешли на позиции при­знания принципиального единства основных социально-экономиче­ских и политических институтов европейского феодализма и господ­ствовавшей в России XIII-XV вв. удельной системы. М.К. Любав-ский перечислял их в программе своего курса: "Раздробление госу­дарственной власти между землевладельцами... Закладничество -коммендации. Владельческие слуги - подвассалы. Неясность идеи государственного подданства; договорные отношения между князь­ями и их слугами. Кормления - бенефиции; отличия их от западных должностных ленов. Сходство терминологии удельного времени с феодальною. Сходство быта; дух розни и самоуправства; укрепле­ние резиденции"²⁴⁸. Его коллеги добавляли еще следующие черты: господство натурального хозяйства, смешение в уделе частновла­дельческих и государственных прав князя, "иерархия государей" (вассалитет), практика раздачи бенефициев за службу. Юридическое положение крестьян в вотчине напоминало положение европейских вилланов. Выявление А.И. Юшковым в фондах Московского архи­ва Министерства юстиции иммунитетных грамот на боярские и мо­настырские земли, отсутствие которых еще недавно доказывал В.И. Сергеевич, окончательно утвердило исследователей во мнении, что раздача князьями земли в вотчины сопровождалась передачей боярству "некоторой части своей державной власти"²⁴⁹.

В пятом издании "Очерков..." (1904) П.Н. Милюков, не без вли­яния критики его позиции Н.П. Павловым-Сильванским и общего "настроения" российской историографии, также несколько откор­ректировал свои взгляды по данной проблеме.

Признавая вслед за Н.П. Павловым-Сильванским наличие в удельной Руси основных признаков феодализма, московские истори­ки единодушно полагали, что выводы петербуржца излишне прямо­линейны и сделаны без учета специфики национального развития²⁵⁰. К таковым они относили: "подвижность населения в непрерывно ко­лонизующейся стране" (М.К. Любавский), сильное развитие и дли­тельное бытование крестьянской общины (М.М. Богословский), по­стоянный фактор внешней опасности, ускоривший процессы госу­дарственной централизации и становления сильной верховной вла­сти (А.А. Кизеветтер, М.К. Любавский, П.П. Милюков)²⁵¹. В итоге, как утверждал М.К. Любавский, "русский феодализм в своем разви­тии не пошел дальше первичных, зачаточных форм, которым не удалось отвердеть и упрочиться"²⁵². Эта формулировка почти до­словно была повторена П.Н. Милюковым ("зародыши феодального строя"), А.А. Кизеветтером, М.М. Богословским. На Руси отсутст­вовала ярко выраженная система вассалитета, т.е. совпадения зе­мельного верховенства и феодального подчинения. Ленные отноше­ния находились в эмбриональном состоянии. Боярское землевладе-

214

ие было наделено правами иммунитета, но ввиду отсутствия майо-ата, подвижности земледельческого населения имело лишь отда-енное подобие сеньории. Оно находилось под контролем княже-кой власти, а потомок свободных дружинников фактически был ишен права отъезда. В отличие от Западной Европы, где права им-!унитета подкреплялись экономической мощью феода, в России 1ни являлись еще и следствием княжеского пожалования за служ->у²⁵³. В итоге, все процессы феодализации оказались замедлены, [ о русском феодализме можно говорить только в "видовом" (систе-ia вассалитета), а не "родовом" (экономические основы) смысле П.Н. Милюков).

Однако даже столь ограниченное признание существования реодальных отношений в удельный период давало основания к вы-юду о тождестве законов исторического развития стран Восточной i Западной Европы. "...Русь все-таки прошла ту фазу историческо­го развития, которую проходили все народы Европы. Это является естественным и необходимым ходом истории"²⁵⁴, - заключал Vt.K. Любавский. С завершением процесса государственной центра-шзации в начале XVI в. "феодальный порядок прекратил свое суще-

;твование"²⁵⁵.

Актуальная со времен Н.М. Карамзина политическая история Великого Новгорода в конце XIX в. отошла на второй план в отече-:твенной историографии. В общем плане ее касался в своих лекциях лишь М.К. Любавский. Он полагал, что в отличие от Северо-Восто­ка, Галицко-Волынского княжества, экономическое и политическое развитие Новгорода продолжалось на наследии Киевской Руси. Отдаленность от метрополии, частая смена, назначение второсте­пенных князей привели к снижению значения власти Рюриковичей и превращению вече в высший законодательный и исполнительный орган. Основу экономики "городской республики" составляли про­мыслы, внешняя и внутренняя торговля, ростовщичество, которые сосредоточило в своих руках боярство - верхний слой общества. Народная масса находилась в экономическом подчинении "город­ских капиталистов", превративших вече в орудие своего политиче­ского господства. Новгородская колонизация шла силами смердов и земских бояр. Однако скудость почв обусловила слабое развитие бо­ярского землевладения и, как следствие, отсутствие условий для раз­вития феодальных отношений. Новгородские земли представляли собой систему самоуправляющихся, подчиненных городу миров. Борьба внутри боярских группировок за влияние на вече, конкурен­ция города с пригородами и местными "обществами" привели к упадку государственности и подчинению Москве.

С завершением объединения земель вокруг Москвы при Иване III возникло великорусское государство в форме "монархического аб­солютизма". Превращение Даниловичей в общественном сознании в защитников общенациональных интересов подтолкнуло формиро-

215вание новой идеологии верховной власти, которая в свою очередь активно использовалась ими для борьбы с удельным сепаратизмом. Князь-вотчинник стал государем, строившим свои отношения с "феодальным классом" не на договоре, а на безусловном подчине­нии: ликвидация прав отъезда и распоряжения вотчинами, обяза­тельность службы в них и др. Политическое падение боярства было подготовлено ослаблением его экономических позиций в силу мас­сового отлива населения из имений на черноземный Юг и тягот при­дворной и военной службы.

Историю Руси XV-XVII вв. московские ученые излагали на ос­нове разработанной еще в 1850-е годы. СМ. Соловьевым и Б.Н. Чи­чериным теории закрепощения и раскрепощения сословий с учетом корректив, внесенных в нее В.О. Ключевским.

Несоразмерность территории и численности населения сущест­венно замедляло экономическое, гражданское и культурное разви­тие России. В условиях безраздельного господства натурального хо­зяйства, отсутствия внутреннего рынка, системы местного самоуп­равления сцементировать экономически и политически разобщен­ные территории могла только сильная, ничем не ограниченная мо­нархия. "Центральная власть на Руси потому и достигла непомерно­го развития, - писал М.К. Любавский, - что ей пришлось иметь де­ло с разреженною и потому податливою народною массою и почти всецело взять на себя заботы и попечения об общем благе, об об­щих интересах"²⁵⁶. Характер самодержавной власти не могла изме­нить и произведенная при Иване IV по инициативе страдавших от злоупотреблений администрации "местных обществ" замена систе­мы кормлений выборными земскими органами. Провинция не пред­ставляла собой единого самоуправляющегося организма: земские округа были изолированы друг от друга, из участия в местной жиз­ни было исключено нетяглое население. Государство в интересах фиска связывало самоуправление системой круговой поруки и пол­ностью контролировало его деятельность. Земская же служба пре­вратилась в еще одну из обременительных государственных повин­ностей²⁵⁷.

Постоянный фактор внешней опасности придал русской монар­хии милитаризованный характер, форму военной диктатуры (А.А. Кизеветтер). По подсчетам В.О. Ключевского, с 1492 по 1595 г. Россия в течение 50 лет находилась в состоянии войны с со­седями. Государство ощущало постоянную необходимость в увели­чении армии. Не имея средств для ее финансирования, правительст­во со времен Ивана III пошло по пути наследственного "закрепоще­ния всего общества": крестьянского и посадского населения - к тяг­лу, а "военного класса" - к службе. Эти шаги привели к обособле­нию сословных групп "по роду своих служб, по содержанию своих повинностей, однако при этом все они "одинаково являлись... подне­вольными "государевыми холопами"²⁵⁸. Не имея финансовых воз-

216

можностей для денежной компенсации дворянской службы, государ­ство пошло по пути раздачи фонда черных и дворцовых земель в условное владение²⁵⁹.

А.А. Кизеветтер полагал, что полное бесправие сословий перед государством придавало ему "демократический характер"²⁶⁰. М.К. Любавский в подходе к этому вопросу был более осторожен. Он, скорее, писал не о прикреплении дворянства, а о его служебных обязанностях в отношении к государству. Практика раздачи помес­тий превращала землевладение в привилегию одного служилого класса, привела к массовому обезземеливанию крестьян и росту со­циальной напряженности: "При посредстве монархической власти этот класс подчинил себе огромную часть народной земледельче­ской массы и в свою очередь помогал ей держать в руках эту народ­ную массу и править ею"²⁶¹.

С точки зрения рассмотренных социально-политических изме­нений в русском обществе московские историки подходили к харак­теристике внутренней политики Ивана IV. Для них одинаково не­приемлемыми оказались трактовка царствования как завершающе­го этапа борьбы государственных и родовых начал (СМ. Соловьев), так и попытки объяснить массовые репрессии "капризами психопа­та" (Н.М. Карамзин, Н.И. Костомаров, Д.И. Иловайский, Н.К. Ми­хайловский). Развитие поместной системы и превращение дворянст­ва в социальную опору самодержавной власти повело к дальнейше­му ограничению иммунитетных прав вотчинников (Ю.В. Готье). В защиту "удельных принципов" в 1540-е годы боярство и княжата предприняли попытку ограничения монархии и привлечения "обще­ства" к управлению через Избранную раду и Земский собор. Одна­ко оппозиция не смогла ничего противопоставить монархическому принципу власти, действовала разрозненно и была обречена на по­ражение. К тому же Иван IV для достижения своих политических це­лей противопоставил ей и ничем не обузданный произвол. Оприч­ный террор и "перетасовка землевладения" окончательно подорва­ли экономическую и политическую мощь боярства и удельных кня­зей²⁶². С реформами Ивана IV М.К. Любавский, в отличие от СФ. Платонова, связывал завершение эволюции вотчинных отно­шений в государственные²⁶³.

СМ. Соловьев, Б.Н. Чичерин, В.И. Сергеевич видели в станов­лении поземельной зависимости крестьян единовременный акт вер­ховной власти. Новый этап в изучении проблемы открыла статья В.О. Ключевского "Происхождение крепостного права в России" (1885), выводы которой легли в основу взглядов его учеников. В раз­витие гипотезы В.О. Ключевского (с поправками В.И. Сергеевича и М.А. Дьяконова) о происхождении поземельной зависимости кре­стьян из их задолженности землевладельцу, М.К. Любавский, П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер, Н.А. Рожков, Ю.В. Готье начало генезиса крепостнических отношений относили к удельному (а то и

217к киевскому) периоду. В итоге, к концу XVI в. крепостные отноше­ния на частноправовой (внеуказной) основе уже оформились. «На­дорванный экономически, опутанный долгами, крестьянин" к мо­менту официального запрещения выхода в 1597 г. фактически был уже закрепощен²⁶⁴. С середины XVI в. в этот процесс стало активно вмешиваться государство, заинтересованное в стеснении крестьян­ского выхода в целях обеспечения взимания все возраставшего тяг­ла и экономического поддержания основы армии - мелких земле­владельцев. В итоге, как отмечал П.Н. Милюков, на рубеже XVI-XVII в. «частная крепость сменилась правительственной, и вместе с тем понятие "крепостного" получило новый смысл. Это был кресть­янин, в виду государственных интересов прикрепленный к служило­му человеку, точно так же как служилый человек, в виду тех же ин­тересов, был прикреплен к своим военно-служебным обязанно­стям»²⁶⁵. Своего логического завершения этот процесс достиг в статьях Уложения 1649 г. С середины XVII в. "государственный ха­рактер крепостной зависимости стал отходить на второй план срав­нительно с частным характером собственности на крепостных кре­стьян"²⁶⁶.

Причины, конкретный ход событий и социально-политические последствия Смутного времени ученики В.О. Ключевского тракто­вали в целом в соответствии с концепцией С.Ф. Платонова. "Новей­шее изложение событий Смутного времени с точки зрения классо­вой борьбы принадлежит С.Ф. Платонову", - констатировал П.Н. Милюков в "Очерках по истории русской культуры". Здесь и указание на последовательное вступление в нее разных "слоев" об­щества "сверху вниз", и вывод об изменении характера царской вла­сти, роли Земских соборов, связанные с решающей ролью "земли" в спасении отечества²⁶⁷. В то же время московская профессура про­игнорировала вывод С.Ф. Платонова об активном участии купечест­ва и посадов в деле освобождения государства от внутреннего и внешнего врага.

М.К. Любавский, Ю.В. Готье солидаризовались с неприемлемы­ми для "демократа" П.Н. Милюкова заключениями С.Ф. Платонова о "религиозно-национальном" характере движения 1610-1613 гг., "всенародном" избрании Михаила Федоровича на царство как одной из важных причин прекращения Смуты²⁶⁸. Ю.В. Готье выступал против проводимых П.Н. Милюковым и поддержанных М.К. Лю-бавским аналогий "подкрестной записи" Василия Шуйского, "дого­вора всей земли" об избрании польского царевича Владислава на царство и "конституционных хартий" XVIII в., как не содержавших никаких реальных обязательств перед "обществом"²⁶⁹. Однако в принципиальном споре С.Ф. Платонова с В.О. Ключевским и П.Н. Милюковым о существовании ограничительных записей Миха­ила Федоровича московская профессура стояла на стороне своих коллег, полагая, что гипотеза их оппонента недостаточно аргумен-

218

тирована. "Все эти договоры являются, несомненно, чрезвычайно сильными, но все-таки вопрос об ограничении власти Михаила Фе­доровича нельзя считать окончательно решенным. В.О. Ключев­ский принимал известия псковского летописца, но на существовании формальной записи настаивать не решался"²⁷⁰, - отмечал М.К. Лю­бавский. При этом, в отличие от П.Н. Милюкова, А.А. Кизеветтер и М.К. Любавский традиционно полагали, что уступки молодого ца­ря были направлены на защиту политических и экономических ин­тересов боярства, а не дворянства²⁷¹.

Младшему поколению учеников В.О. Ключевского, наряду с Н.Д. Чечулиным, А.С. Лаппо-Данилевским, принадлежит приоритет в широкой постановке вопросов социально-экономической истории XVII в. Диссертации М.М. Богословского и Ю.В. Готье содержали огромный фактический материал о господствовавших в XVI-XVII вв. системах землевладения, их распределении по территориям, относи­тельном значении земледелия и скотоводства, величине надела, ко­личестве скота на крестьянский двор, практике земельных переде­лов, зерновых культурах, орудиях труда, торговой и промышленной деятельности, имущественной дифференциации населения и др. М.М. Богословскому удалось разрешить дискуссионный в современ­ной ему историографии вопрос о характере собственности на чер­ные земли. По его мнению, они находились в совокупном владении государства и крестьянина. Ю.В. Готье проследил процесс резкого сокращения черных, дворцовых земель в связи с массовым испоме-щением служилого люда и развитием барщинного хозяйства. В рос­те государственного тягла, владельческих повинностей, сокращении крестьянских наделов ученый видел основную причину упадка кре­стьянского земледелия в Замосковном крае²⁷².

Вслед за Б.Н. Чичериным и В.И. Сергеевичем, П.Н. Милюков повторял вывод об исчезновении родовой (кровнородственной) об­щины с пришествием варягов и ее возрождении вследствие админи­стративно-фискальных мероприятий правительства в XVI в. М.М. Богословский и Ю.В. Готье, напротив, смотрели на нее как из­древле существовавший орган крестьянского землепользования (без права передела находившихся в личной собственности владельца наделов) и самоуправления. Современная авторам тягловая община с правом передела возникла, по их мнению, только в XVIII-XIX вв. и была обусловлена малоземельем вкупе с фискальными интереса­ми государства и землевладельцев²⁷³. Приводимые М.М. Богослов­ским характеристики общинного строя удельной Руси в целом сов­падали с выводами Н.П. Павлова-Сильванского об общине-волости, однако диссертант избегал каких-либо прямых аналогий между средневековыми отечественными и европейскими феодальными по­рядками.

Ю.В. Готье в сравнении с предшественниками значительно рас­ширил географию изучения последствий экономического кризиса

279второй половины XVI в. и событий Смутного времени. Если В.О. Ключевский, СВ. Рождественский, Н.А. Рожков анализирова­ли их лишь на документах Троице-Сергиева монастыря, то Ю.В. Го-тье - по 48 вотчинам и поместьям Центральной России. Опираясь на огромный фактический материал, исследователь показал реальные размеры сокращения пашни и перелога, рост эксплуатации произво­дителя со стороны землевладельцев и государства, активизацию процесса "закрепощения" населения города и деревни. В отличие от А.С. Лаппо-Данилевского, Ю.В. Готье относил начало хозяйствен­ного подъема не к концу, а к началу 1620-х годов²⁷⁴.

М.М. Богословский в "Земском самоуправлении на Русском Се­вере в XVII в." предпринял одну из первых в отечественной историо­графии попыток показать конкретный ход реализации "областной" политики Ивана IV и его преемников. В рамках изучения "анатомии, физиологии и патологии земских учреждений" исследователь про­следил эволюцию правового и экономического положения черного крестьянства, финансовые, административные, судебные функции органов местного самоуправления, их взаимоотношения с государст­вом. Последующая эволюция в заданном реформами Ивана IV на­правлении привела к изменению внутреннего содержания велико­русской государственности. На фундаменте разрушенного Смутой вотчинного царства "усилиями общества" было создано земское го­сударство как надсословный институт обеспечения "всеобщего бла­га". «Вся государственная структура во главе с Земским собором, имея в своем основании самоуправляющиеся уезды и волости, была построена на принципе "земского самоуправления"... - констатиро­вал М.М. Богословский. - Народное представительство в центре явилось неизбежным завершением местной уездной и слободской автономии»²⁷⁵. Этот вывод не только совпадал, но конкретизировал, вводил в широкую историческую перспективу изложенные в "Очер­ках по истории Смуты..." С.Ф. Платонова наблюдения над пробле­мой генезиса российской государственности. Полную солидарность с ними высказал и М.К. Любавский, указавший, кстати, в своей ре­цензии на диссертацию М.М. Богословского, что некоторое преуве­личение им значения земской реформы Ивана IV вызвано невнима­нием к схожим явлениям в тогдашней политической жизни Литов­ско-Русского государства.

С 1613 г. началась "новая эпоха в отношении государя и государ­ства", характеризовавшаяся "избирательностью верховной власти, ее договорным отношением к подданным и воплощением ее в Зем­ских соборах". Последние переросли рамки совещательного учреж­дения, превратились в фактически постоянно функционирующий орган законодательной и исполнительной власти, функционировав­ший на основе "неписаной конституции". "Без Земских соборов пра­вительство не предпринимало никакой сколько-нибудь важной ме­ры"²⁷⁶, - заключал М.К. Любавский. ,

220

Однако период существования "земского государства" был не­продолжителен. Переложив на помещика ответственность за подат­ную исправность и полицейский надзор за населением имений, пра­вительство резко ограничило компетенцию органов земского само­управления²⁷⁷. К тому же необходимость преодоления экономиче­ской разрухи, "разбоев" и административной анархии обусловила укрепление и расширение прерогатив монарха в центре, сосредото­чение всей полноты власти на местах в руках воевод. В царствова­ние Алексея Михайловича функции земств окончательно узурпиро­вало чиновничество, что в конечном итоге привело к оформлению самодержавно-бюрократической монархии. По наблюдениям М.М. Богословского, становление абсолютизма носило общеевро­пейский характер и было связано "с развитием капитализма, денеж­ного хозяйства, с разложением феодального быта"²⁷⁸.

Падение значения боярской аристократии привело к превраще­нию дворянства в опору царской власти. Свою социально-экономи­ческую программу дворянство реализовывало через Земские собо­ры. Покровительственная политика правительства в отношении по­литических и экономических привилегий, владельческих прав слу­жилого сословия в Смутную и последующую за ней эпоху подгото­вила окончательно завершившееся в начале XVIII в. превращение дворянства в экономически и политически господствующий класс общества. "Пройдя период первоначального накопления материаль­ных сил в XVII столетии, испытав некоторую задержку в росте сво­его влияния при Петре, дворянство после его смерти стремится стать действительно господствующим сословием в империи"²⁷⁹, — констатировал Ю.В. Готье. Однако восстановление администрации и возникновение прослойки приказной бюрократии в царствование Алексея Михайловича на время притормозили процесс превраще­ния государства в орган дворянской диктатуры. Дворянство не успе­ло оформиться в господствующее сословие и продолжало оставать­ся служебным²⁸⁰.

Всевластие "высшего сословия", бесконтрольность и мздоимст­во администрации, неустойчивость экономики, рост расходов на со­держание армии повели к резкому ухудшению материального поло­жения тяглого населения и росту его недовольства. Если в первой половине и середине XVII в. оно было направлено преимуществен­но против дворянства и чиновничества, то восстание под предводи­тельством СТ. Разина "носило противогосударственный характер... было естественным последствием страшного давления государства на народную массу"²⁸¹. "Недостаток просвещения", недовольство ростом иноземного влияния в социально-политической и быто­вой жизни вызвали "могучий поток народного мятежа" - раскол. "Церковная смута" носила консервативный характер и прямой свя­зи с ростом крепостнических отношений (как, впрочем, и "народные бунты") не имела²⁸².

227А.С. Лаппо-Данилевский видел в "бунташном веке" кульмина­ционный пункт развития "национальной истории'". П.Н. Милюков признавал подобный взгляд односторонним, игнорирующим "разно­образие, сложность и подвижность исторического шроцесса". Вслед за В.О. Ключевским и С.Ф. Платоновым он рассматривал этот пе­риод как переходный от средневековья к новому времени, органиче­ски сочетавший в себе черты того и другого.

К середине XVII в. была сформулирована программа европеиза­ции России, определились основные направления «ее внутренней и внешней политики, которые впоследствии были pe^aлизoвaны Пет­ром I²⁸³. Начиная с СМ. Соловьева, отечественные исследователи анализировали историю страны второй половины XVII в. преиму­щественно с точки зрения подготовки почвы для преобразований. Однако, если в изложении автора "Истории России с древнейших времен" реформы должны были неизбежно произойти и именно в том виде, в каком их замыслил и реализовал царь, го уже П.Н. Ми­люков указал на возможные им альтернативы. Этот период он рас- _ы сматривал как идеологическое и политическое противоборство ра­дикально-реформистского (критического), умеренного и национа­листического (консервативного) лагерей вокруг выбора оптималь­ных путей дальнейшего развития России. Наиболее предпочтитель­ной для судеб царства была пропагандируемая Ю. Крижаничем и В.В. Голицыным программа постепенных реформ в рамках "нацио­налистического идеала" Московского царства, но она не могла быть реализована по причине отсутствия достаточной социальной базы ее сторонников. Время для проведения умеренного курса было упу­щено. "Национальная партия" также не имела ни глубоких культур­ных традиций, ни "классовой организации". Царь поодиночке раз­громил "национальные силы" (боярство, стрельцы, казаки), но "ес­ли существующий социальный строй ничем не мог помешать пет­ровской реформе, то зато в нем не на что было и опереться"²⁸⁴. В ря­дах "противников власти" оказалось подавляющее большинство на­селения страны, недовольное подрывом материального благососто­яния и ущемлением политических прав (аристократия, среднее дво­рянство, крестьяне, посадские, казачество, духовенство). В проведе­нии своей политики Петр I находил поддержку в среде армейского офицерства (мелкопоместные дворяне), чиновничества и купцов²⁸⁵. Ближайшие сподвижники царя (А.Д. Меншиков, Н.П. Шереметев, Ф.М. Апраксин, Ф.А. Головкин и др.) были выдвинуты на вершину служебной пирамиды не по деловым качествам, а по личной предан­ности царю. В своей деятельности они преследовали своекорыст­ные, а не государственные интересы. "История с Монсом в 1724 г. открыла Петру окончательно глаза на то, как страшно он одинок и изолирован. Он колебался между желанием уничтожить все, рассы­пать кругом страшные удары - и сознанием невозможности начи­нать так поздно сызнова, с пустого места. Единственным возмож-

222

ным исходом из этого трагического положения была смерть"²⁸⁶, -отмечал П.Н. Милюков.. Изоляция Петра I от российского общест­ва открывала широкие возможности для личного произвола монар­ха и во многом предопределяла методы его преобразовательной де­ятельности: "...Реформа неизбежна. При том, это должна быть уже не реформа умеренная, а крайняя; не реформа идеологическая, под­готовленная книгой и литературой, а реформа непроизвольная, сти­хийная, вытекающая непосредственно из потребности жизни. В ито­ге, предстояла не реформа, основанная на народном сознании, а ре­форма, идущая наперекор этому сознанию, сверху, - реформа на­сильственная..."²⁸⁷

Активная внешняя политика и многократный рост расходов на содержание армии уже в, царствование Алексея Михайловича поста­вили на повестку дня задачу проведения финансовой реформы как инструмента преодоления назревавшего экономического кризиса. Несовершенство системы налогообложения, выражавшееся прежде всего в возможности его обойти, неравномерности раскладки пода­тей между различными категориями тяглого населения и злоупот­реблениях при их взимании, вынудили правительство к принятию ряда мер по централизации финансового управления - исключению финансовой администрации из ведома воевод, уничтожению терри­ториальных финансовых учреждений, слиянию многочисленных по­датей в единый прямой налог и др.

Однако эволюция финансовой системы не успевала за много­кратно увеличившимися государственными потребностями. Расхо­ды на армию, выросшую в 1701-1708 гг. с 35^0 тыс. до 118 тыс. че­ловек, удвоились и составили, по подсчетам П.Н. Милюкова, около 80% бюджета. Они не сообразовались с реальными возможностями страны и полностью истощили государственные ресурсы. Меры правительства первых лет нового царствования для пополнения бюджета (порча монеты, рост окладных и оброчных сборов, введе­ние государственных монополий на внутреннем и внешнем рынках и др.) не принесли желаемых результатов. Поэтому оно вернулось к продолжению намеченного предшественниками курса. Развивая принципы реформы 1680 г., была продолжена ликвидация старых территориальных приказов и централизация всех сборов во вновь учрежденной Ратуше. R итоге этих мероприятий бюджетные посту­пления удвоились. Созданная в 1700-е годы система финансовых уч­реждений, по определению П.Н. Милюкова, оказалась "бесформен­ной и нестройной". Ученый объяснял это тем, что Петр I имел край­не поверхностные познания в административно-финансовой сфере и какая-либо четко сформулированная программа преобразований у него отсутствовала. Поэтому главной "движущей пружиной ново­введений" выступали сиюминутные военные нужды и "это хозяйни­чанье изо дня в день, конечно, не представляло ничего похожего на реформу"²⁸⁸.

225Сопоставление результатов подворных переписей 1678-го и 1709-1710 гг. привело П.Н. Милюкова к выводу о 20% убыли подат-' ного населения. За вычетом мобилизованных в армию, на государ-* ственные работы, беглых - безвозвратные потери составляли около 100 тыс. человек. Правительство проигнорировало результаты пе­реписи, что привело к росту тягла на 25 коп., и как следствие, вкупе с другими "тягостями" - массовое обнищание населения и экономи­ческий кризис. Дефицит бюджета, огромная убыль тяглых обнару­жились почти одновременно, что вынудило правительство Петра I к поиску новых финансовых ресурсов помимо прямых налогов с населения²⁸⁹.

П.Н. Милюков поставил губернскую реформу 1708-1711 гг. в неразрывную связь с попытками преодоления финансового кризи­са. За ее основу была взята как отечественная практика военно-тер­риториальных округов времен Алексея Михайловича, так и швед­ский опыт местного управления. В ходе реформы все доходы и рас­ходы с подведомственных территорий были сосредоточены в гу­бернских кассах. Они направляли свои поступления помимо цент­ральных органов на покрытие расходов расквартированных на их территориях армейских подразделений. Однако губернская рефор­ма представляла собой, как и многие предыдущие начинания Петра, отрывочные мероприятия и не была подготовлена в полной мере. Это повело к расстройству уже сложившейся финансовой системы, и прежде всего в области отчетности. Территориальное размещение армии "сделало без того уже тяжелую подушную подать совершен­но невыносимой". "Губернская система хозяйства, фискальная поли­тика правительства, старое подворное обложение оказались равно недейственными. Сама сила вещей заставила теперь выдвинуть воп­росы о реорганизации центральных учреждений, о свободной торго­во-промышленной деятельности населения и о податной рефор­ме "290_; _ заключал П.Н. Милюков.

С 1710 г., когда самые трудные годы войны были уже позади, правительство приступило "к более правильному государственному переустройству". Ландратская перепись 1716-1719 гг., подтвердив­шая результаты переписи 1710 г., еще раз наглядно показала пра­вительству неэффективность подворного обложения. Подушная перепись за счет расширения тяглых категорий населения, более точной регистрации дала увеличение количества налогоплательщи­ков на 2 млн человек. Следствием этого был рост государственных сборов на 2,8 млн руб. и некоторая стабилизация финансового по­ложения страны. А итогом проведенной коллежской реформы ста­ло восстановление централизованного контроля над денежными потоками, создание системы центральных и местных финансовых органов.

Одним из первых в отечественной историографии П.Н. Милю­ков предпринял попытку ответа на вопрос о степени влияния "обще-

224

ственного мнения" на подготовку и ход проведения реформ. Анализ проектов, исходящих от ближайшего окружения Петра I (A.A. Кур­батова, СВ. Рагузинского, Ф.С. Салтыкова, В.Н. Татищева), привел исследователя к заключению о пассивной роли царя в выработке программы переустройства административного и финансового аппа­рата (реформы без реформатора), "зависимости законодателя от окружавших его советников". В книге П.Н. Милюкова личность ца­ря, ни теоретически, ни практически не подготовленного к глубоко­му реформированию государственной машины, оказалась отодвину­та на второй план. Ученый писал в этой связи: "Вопросы ставила жизнь; формулировали более или менее способные и знающие лю­ди; царь схватывал иногда главную мысль формулировки, или -и, может быть, чаще — ухватывался за ее прикладной вывод; обсуж­дение необходимых при осуществлении подробностей поставлен­ной, формулированной и одобренной идеи предоставлялось царем правительству вместе с подавшими мысль советчиками - и в резуль­тате получался указ"²⁹¹. Это заключение П.Н. Милюков распростра­нял и на военные успехи Петра I: "Поражение Карла XII, как и по­ражение Великой армии Наполеона, есть главным образом дело их самих и русской природы"²⁹². П.Н. Милюков принизил роль Петра I в подготовке и проведении Азовских походов, организации Велико­го посольства. По мнению ученого, царем во всех его поступках двигало непомерное честолюбие, а никак не желание превратить Россию в цивилизованную европейскую державу²⁹³.

Финансовые и вытекавшие из них административные реформы первой четверти XVIII в. не были "капризом преобразователя", а яв­лялись закономерным продолжением обнаружившихся еще в царст­вование Алексея Михайловича тенденций к реформированию рос­сийской государственности. "Европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, оди­наковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный ус­ловиями среды"²⁹⁴, - отмечал П.Н. Милюков. Петр I своими реши­тельными действиями лишь ускорил процесс реформирования рус­ской государственности, но не изменил направления ее эволюции: "...Несмотря на резко антинациональную внешность, она (админи­стративная реформа. -А.Ш.) целиком коренилась в условиях нацио­нальной жизни. Страна получила такую реформу, на какую только была способна"²⁹⁵. Большую роль насилия в действиях царя П.Н. Милюков оправдывал как недостаточной экономической под­готовленностью страны к новшествам, так и неразвитостью вслед­ствие этого "общественного сознания". "Доказывать необходимость реформы вовсе не значит отрицать ее насильственный характер", -писал он. Мысли о насильственном характере реформ в плане рас­смотрения проблемы о границах "личного произвола одного лица над массой" получили свое развитие в "Очерках по истории русской культуры". В эмиграции П.Н. Милюков в значительной степени

225щ

смягчил свои негативные характеристики Петра I, поставил его ре­формы в более тесную зависимость от "внутренних импульсов"²⁹⁶.

П.Н. Милюков полагал, что реформы Петра I "по отношению к внутреннему положению" страны не были в достаточной мере эко­номически подготовлены: "Политический рост государства опять i опередил его экономическое развитие". Их форсированный харак-'. тер обусловливался исключительно внешнеполитическими задача­ми - выход к морскому побережью и полнокровное включение Рос­сии в европейскую жизнь. Поэтому вся тяжесть реализации преоб­разовательной программы легла на трудовое население страны. Для крестьян и посадских она обернулась поистине катастрофическими последствиями: "Утроение податных тягостей... и одновременная убыль населения по крайней мере на 20% - это такие факты, кото­рые сами по себе доказывают выставленное положение красноречи­вее всяких деталей. Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы"²⁹⁷. Петровские начинания в большин­стве своем представляли собой механическое копирование "ино­странных порядков". Так, в качестве образца при введении губер­ний, учреждении Сената, коллегий, административной рефор­мы 1718-1722 гг. было взято самое совершенное в Европе админист­ративное устройство Швеции, не адаптированное к российским реалиям.

С присущим всякому начинающему исследователю нигилизмом в отношении к своим предшественникам, П.Н. Милюков односто­ронне оценивал вклад исследователей середины и третьей четверти XIX в. в разработку эпохи Петра Великого. Он полагал, что СМ. Соловьев рассматривал деятельность преобразователя с высо­ты "историко-философской абстракции" и не увидел "индивидуаль­ных черт Петра в реформах". Уделяя первостепенное внимание "культурной стороне" преобразований, СМ. Соловьев игнорировал социально-экономическую составляющую процесса европеизации России²⁹⁸. При этом П.Н. Милюков не учитывал как объективной очередности в изучении какого-либо исторического периода, пер­вым этапом которого выступает именно "внешняя история", так и состояние современной его предшественникам источниковой базы, когда большая часть приказного и коллежского делопроизводства была не только не описана, но даже и не разобрана. Один из крити­ков замечал в этой связи: «Мы были бы совершенно несправедливы, если бы стали упрекать прежних историков или "философов исто-* рии" сороковых годов за недостаточное внимание к "материальной ' - стороне" исторического процесса, которую одну только мы видим в настоящее время: где были тогда средства изучать эту материаль-' ную сторону так, как возможно теперь?»²⁹⁹

< Расходились взгляды обоих историков и в оценках направления

эволюции российской политической системы. С административны-

к ми реформами первой четверти XVIII в. СМ. Соловьев связывал на-

226

чало процесса раскрепощения сословий, первые шаги в сторону со­здания правового государства. Напротив, его оппонент в образова­нии Сената видел не отдаленный прообраз высшего законодатель­ного органа, а наспех созданное учреждение, призванное на первых порах взять на себя часть функций опрометчиво уничтоженной при­казной системы. Реформа органов центрального управления содей­ствовала установлению строгой вертикали власти и повела к даль­нейшей бюрократизации управления. Коллегиальное начало, введе­ние которого приветствовал СМ. Соловьев, было для России еще в течение полутора веков "слишком экзотическим продуктом и оста­лась в действительности мертвой буквой"³⁰⁰. Учреждение ратуш в городах, по мнению П.Н. Милюкова, преследовало не цели развития местного самоуправления, а, скорее, установления жесткой системы круговой поруки налогоплательщиков. Ничего общего с откровен- ■ ной апологетикой СМ. Соловьева не имели и данные П.Н. Милюко­вым характеристики личности и деятельности Петра I. Одним из ис­точников подобного максимализма П.Н. Милюкова критики совер­шенно справедливо считали его оппозиционный настрой к россий­скому самодержавию в целом³⁰¹.

Несмотря на принципиальные расхождения с СМ. Соловьевым в оценках причин, хода и последствий петровских преобразований, П.Н. Милюков не отказался от основных тезисов концепции своего предшественника - исключительной роли государства в русской ис­тории, являющейся следствием политической неразвитости "обще­ства", преемственности Московской и Петербургской Руси, влияния фактора внешней опасности на эволюцию политических институтов и социальных отношений (закрепощение и раскрепощение сосло­вий). Однако отличавшиеся новизной в 1850-х годах, эти мысли СМ. Соловьева к концу века стали общим местом российской исто­риографии и были восприняты не непосредственно, а в их интерпре­тации В.О. Ключевским.

Заложенная в "Государственном хозяйстве..." П.Н. Милюкова концепция легла в основу анализа событий российской истории пер­вой четверти XVIII в. в диссертациях, лекционных курсах и статьях его коллег по кафедре Московского университета. Из магистерской диссертации П.Н. Милюкова в труды М.К. Любавского, А.А. Кизе-веттера, М.М. Богословского, Ю.В. Готье перешло деление деятель­ности Петра I на период спонтанных, утилитарно-фискальных ре­форм и "регулярных" преобразований, основанных на использова­нии западноевропейского (прежде всего шведского) опыта государ­ственного строительства (приблизительно с середины 1710-х го­дов)³⁰². Указанные авторы выражали свое согласие с идущей из со­чинений В.О. Ключевского милюковской трактовкой военных по­требностей как основного стимула реформ, объяснением их насиль­ственного характера отсутствием достаточной экономической и идеологической подготовленности. А.А. Кизеветтер писал в этой

227связи: "Рост государственных потребностей довольно рано начал у нас опережать развитие национальных сил, необходимых для удо­влетворения этих потребностей. И потому дело государственного строительства пошло ненормальным, форсированным ходом. Пра­вительственные начинания превышали наличные ресурсы общест­ва, и реформа государственного быта пошла сверху, принудитель­ным путем, при помощи страшного усиления правительственной ре­прессии, а в результате реформы получилось искусственное прикре­пление чудовищно разросшегося, громоздкого правительственного аппарата к неокрепшему социальному фундаменту, который с боль­шим трудом мог выносить его тяжесть"³⁰³.

Вслед за П.Н. Милюковым А.А. Кизеветтер повторял, что пре­образования Петра I являлись не "историческим экспромтом", а имели "крепкие корни" в национальной почве. Источником ошибоч­ного мнения о кардинальном характере реформирования общества явились "лихорадочный темп" преобразований и их насильственное осуществление. В военной и финансовой областях Петр I органиче­ски завершил начинания московского правительства второй полови­ны XVII в. по приспособлению "московской старины" к новым евро­пейским политическим и экономическим реалиям³⁰⁴. В оценках свя­зи губернской реформы с системой военных округов конца XVII в., характеристиках фискальной направленности подушного обложе­ния и его негативных последствий для тяглого населения М.М. Бо­гословский всецело опирался на исследование П.Н. Милюкова. В развитие выводов своего коллеги М.М. Богословский проследил конкретный ход проведения подушной переписи на местах и ее вли­яние на областную администрацию³⁰⁵.

М.М. Богословский, Ю.В. Готье, в полной мере разделяя вывод П.Н. Милюкова о фискальной направленности административных преобразований Петра I, развили и детализировали его на примере "областных" реформ и контрреформ 1710-1720-х годов. Вопреки благим намерениям, провинция не превратилась в автономную от губернии, самоуправляющуюся единицу. Центр тяжести в проведе­нии переписи, взимании подушного налога, рекрутских наборах пра­вительство перенесло на переписные канцелярии и полковое на­чальство, сохранив за провинциальным воеводой лишь полицейско-судебные и фискальные функции. Лишенные необходимых полно­мочий, материальных средств, кадров квалифицированных чинов­ников, провинциальная администрация и городские магистраты ока­залась бессильны в выполнении возложенных на них функций борь­бы с разбоями, оказания медицинской помощи, "просвещения" насе­ления, "ограждения крестьянского труда от помещичьего произво­ла" и превратились в безынициативных исполнителей распоряже­ний вышестоящих властей. Бюрократизация аппарата привела к дальнейшему ограничению роли поставленного под полный конт­роль администрации земского самоуправления, росту его фискаль-

228

но-полицейских обязанностей³⁰⁶. В рамки концепции московской школы укладывался и основной вывод докторской диссертации Ю.В. Готье о роли областных учреждений в системе государственно­го хозяйства: "Элементарная полицейская деятельность, много обя­занностей по сословным повинностям различных групп жителей империи и мало забот о процветании подвластной территории и ее

обитателей".

Взяв за основу концепцию Петровских реформ П.Н. Милюкова, его коллеги сумели избежать присущих ей крайностей. Как москов­ские, так и петербургские (С.Ф. Платонов, А.Е. Пресняков³⁰⁷, Н.П. Павлов-Сильванский) историки выразили несогласие с его ни­гилистической трактовкой человеческих качеств и административ­ных способностей Петра I, выводом о непричастности царя к разра­ботке важнейших законопроектов. Магистерскую диссертацию, а особенно лекции М.М. Богословского отличали "повышенный тон в отношении личности Петра и его государственного дела". Царь представал перед читателями не слепым исполнителем предлагае­мых ему проектов, а идущим вровень с современной ему государст­венной теорией и практикой реформатором. Неприемлемы оказа­лись для М.М. Богословского выводы П.Н. Милюкова о "пассивно­сти" широких кругов дворянства в ходе преобразований³⁰⁸.

М.М. Богословский, не отрицая утилитарно-фискального харак­тера реформ, полагал, что в петровском законодательстве нашли отражение и передовые идеалы правовой мысли того времени. Свою задачу Петр I видел в создании государства всеобщего блага, заботящегося об увеличении народного богатства путем поощрения торгово-промышленной деятельности, пекущегося о народном здра­вии, просвещении и стоящего на страже прав и имущества всех об­щественных слоев. В соответствии с идеалами века, царь полагал, что "перестроить людей" можно только путем расширения законо­дательной и административной опеки государства над их экономиче­ской и частной жизнью. Поэтому столь большое место в своих наде­ждах он возлагал на реформы аппарата управления³⁰⁹. Другое дело, что заложенные в начинаниях Петра "идеи века" не нашли вопло­щения в практической деятельности губернских и провинциальных учреждений. Вместо ожидаемого "всеобщего блага" итогом реформ стало завершение процесса оформления бюрократического поли­цейского аппарата, жестко регламентировавшего любые проявле­ния экономической, общественной, культурной и частной жизни. Причины столь резкого несоответствия задач и результатов преоб­разований М.М. Богословский объяснял не только их несогласован­ностью, узко фискальной направленностью, но в значительной сте­пени "несоответствием силам и качествам той среды, в которую они

вводились"³¹⁰.

В отличие от П.Н. Милюкова, "насаждение крупной фабрично-заводской промышленности" Петром I М.М. Богословский выво-

229дил как из потребностей армии и флота, так и из современных пре­образователю экономических теорий, например, возрастания наци­онального богатства за счет вывоза на внешний рынок "сфабрико­ванных предметов", а не сырья. Однако народное хозяйство страны оказалось неподготовленным к восприятию передовых европей­ских идей. Правительство вынуждено было прибегать к принуди­тельным мерам по переводу частных капиталов из торговой в про­мышленную сферу. В условиях отсутствия внутреннего рынка и господства кустарного производства мануфактуры могли существо­вать только с опорой на правительственную поддержку. После "порывистого движения" наступил резкий спад мануфактурного производства. Мнения М.М. Богословского относительно состоя­ния отечественной промышленности первой четверти XVIII в. раз­делял и А.А. Кизеветтер³¹¹. Он, в частности, упрекал П.Н. Милю­кова в недостаточной увязке административных преобразований в России рубежа XVII-XVIII вв. с экономическими процессами и вли­янием фактора технической отсталости страны на ход реформ: "Абсолютная монархическая власть в сущности всецело подчи­няется власти тех экономических условий, в которых находи­лась страна"³¹².

Петр I не внес изменений в сословный строй государства, осно­ванный, как и прежде, на абсолютной власти монарха, "действую­щей посредством бюрократии" (Ю.В. Готье) и всеобщего закрепо­щения. Однако преобразования не могли не оказать влияния на по­следующую историю сословий. Введение подушной подати привело к четкому разграничению населения страны на служилое и тяглое, причем состав последнего был значительно расширен. Политика Петра I была сознательно направлена на отдаление аристократии от престола и выдвижение мелкопоместной шляхты (гвардия) в качест­ве его опоры. Создание всесословной армии положило начало про­цессу утраты исключительного военно-служилого значения дворян­ства, явилось прологом к его "освобождению" и превращению в "правительственное сословие". Возложение на дворянство ответст­венности за сбор подушных денег, поддержание платежеспособно­сти крепостных сопровождалось значительным расширением его владельческих прав. Коллективная ответственность провинциаль­ных дворянских корпораций за выполнение податной повинности своих крепостных способствовала росту его сословного самосозна­ния. По наблюдениям П.Н. Милюкова, европейская культура с XVIII в. становится социальным признаком дворянства, "подлые" классы ею совершенно не затронуты. "Высшее сословие" начинает постепенно освобождаться от национальной культурной тради­ции³¹³.

В подведении итогов реформ московские ученые соглашались с заключением П.Н. Милюкова, что за возведение России в ранг евро­пейской державы отечественная государственность и народ заплати-

230

ли слишком высокую цену. Непомерное налоговое бремя привело к кризису народного хозяйства страны, массовому бегству тяглого населения, скачкообразному росту недоимок. Следствием недоста­точно продуманной податной и административных реформ стало расстройство провинциальной и финансовой администрации, ману­фактурного производства, плачевное состояние армии и флота. "Произвол реформатора", преимущественное подчинение нововве­дений задачам государственного фиска "не вызывали к себе сочув­ствия в каком-либо общественном классе"³¹⁴.

История России от смерти Петра I до восшествия на престол им­ператрицы Екатерины II в творческом наследии московской про­фессуры освещена крайне бедно и преимущественно на основании "Курса" В.О. Ключевского. Отсутствие исследовательского интере­са к ней М.К. Любавский объяснял тем, что "преемники Петра Ве­ликого в сущности только царствовали, но не управляли наро­дом"³¹⁵. М.М. Богословский, Ю.В. Готье на новом материале разви­ли вывод П.Н. Милюкова о "решительной реакции против петров­ского дела" в законодательной практике его последователей на тро­не. В отличие от СМ. Соловьева, "возвращение к испытанным по­рядкам Московского периода" в 1725-1730 гг. трактовалось его пре­емниками на кафедре не в смысле консервативной реакции на пет­ровские преобразования, а как приведение администрации в соот­ветствие с российскими реалиями, выбор оптимальных вариантов функционирования новых элементов государственной системы³¹⁶. Под давлением широких кругов дворянства Верховный тайный со­вет отменил территориальное расквартирование армии, отказался от положенных в основу провинциальной реформы принципов ад­министративного устройства страны, реорганизовал механизм взи­мания подушной подати и др. Восстановлением единоличной власти воеводы в делах областного управления и суда провинция фактиче­ски вернулась к традициям Московской Руси конца XVII в. Возрож­дение "старых порядков" для М.К. Любавского было еще одним сви­детельством того, что "петровские реформы вовсе не так изменили > жизнь, как казалось: это были надстройки на поверхности русской ',< жизни, и когда под ними заколебалась почва, они рухнули"³¹⁷. В це- ' лом же вторая четверть XVIII в. характеризовалась "началом со- _?i словного возвышения дворянства... и резким сословным унижением

крестьянства"³¹⁸.

Продолжавшийся более четверти века период "пассивного упра­вления" закончился с приходом к власти Екатерины П. Будучи "на голову выше окружающих современников", наделенная талантами государственного деятеля, молодая императрица взяла бразды прав­ления в свои руки. Ее яркая индивидуальность наложила отпечаток на все более или менее значимые события царствования³¹⁹, которое находится на рубеже двух эпох в истории русского самосознания и государственности.

231J В годы правления Екатерины II нашли свое логическое завер­шение восходившие еще ко второй половине XVII в. процессы фор­мирования абсолютной монархии, превращения военно-служилого класса в землевладельческий, господствующий в экономической и политической жизни страны, полного крестьянского закрепощения. Исследования А.А. Кизеветтера опровергали взгляд СМ. Соловье­ва на XVIII в. как время параллельного раскрепощения сословий и императрицу Екатерину II как непосредственную продолжательни­цу дела Петра Великого. Верховная власть из надсословного инсти­тута эволюционировала в орган дворянской диктатуры. С середины XVIII в. наметился переход от механического "безыдейного" заимст­вования европейского опыта к "выработке сознательного отноше­ния к окружающему... как в процессе усвоения, так и в процессе при­ложения усвоенного к русской действительности" (П.Н. Милюков). Первые попытки введения "теории" в государственную деятель­ность и законодательную практику предприняла сама императрица. Признание "обществом" величия дел и личности Петра I создало благоприятную среду для последующей реформационной деятель­ности³²⁰. В то же время во внутри- и внешнеполитической жизни Российской империи со всей определенностью наметились пробле­мы (отмена крепостного права, уничтожение сословного деления, развитие народной самодеятельности и др.), от решения которых во многом зависела будущность ее государственности и "обществен­ности".

В традициях русской историографии второй половины XIX в. П.Н. Милюков и в значительной мере М.К. Любавский разделяли правление Екатерины II на период "конституционных стремлений" и продворянского курса 1770-1780-х годов. Напуганная француз­ской революцией, императрица в последние годы жизни оконча­тельно отказалась от былых преобразовательных устремлений и пе­решла к откровенно консервативно-националистическому курсу во внешней и внутренней политике| А.А._Кизеветтер, "унаследовав от своего учителя Ключевского недружелюбное отношение к Екате­рине" (П.Н. Милюков), полагал, что и реформационные проекты первых лет ее цapc^вoвa.нuя_нeJюcaш^^^щклл^QГ£llJiЩmкЩll^ и призваны были лишь упорядочить расстроенные предшественника­ми государственное хозяйство, финансы, законодательство, право­судие³²¹.

Несмотря на умеренность Наказа императрицы, приспособив­шей гуманистическое содержание своих европейских источников к реалиям самодержавно-крепостнического государства^И..К. Любав^ _ский находил в нем "праотца современного либерализма": "Мечты Екатерины о введении конституции так и остались мечтами... Но важно указать, что вопрос об изменении формы правления в России был поставлен еще при Екатерине II..."³²² Отказ же автора Наказа от реализации своих идей ученый объяснял в значительной мере

232

объективными причинами: здесь и противодействие дворянского большинства, экономическая отсталость страны, отсутствие третье­го сословия и др.³²³ Приблизительно с тех же позиций защищал кон­ституционные устремления Екатерины II и П.Н. Милюков.

Опровергнуть точку зрения своих коллег о низком уровне граж­данского сознания и общественном индифферентизме призван был проведенный А.А. Кизеветтером анализ 40 городских наказов в Уложенную комиссию 1767 г.: "Посадские общества XVIII столетия не имели обыкновения оставаться безгласными исполнителями всех предъявляемых к ним правительственных требований. Падавшее на них бремя обязательных служб и повинностей было очень велико... Неся столь тяжелое и часто непосильное бремя, посад XVIII в. не подчинялся, однако, своей участи молчаливо и безропотно"³²⁴. Уче­ный показал, что тексты наказов выросли из распространенной пра­ктики составления мирских челобитных на общепосадских сходах. Обряд выборов в Уложенную комиссию носил всесословный харак­тер, причем впервые в практике посадской жизни созывались по инициативе администрации и магистратов уездные, губернские, все­российские съезды представителей для обсуждения городских нужд. В целом же требования с мест показывали необходимость проведе­ния "большой ломки" для устранения "общественного зла"³²⁵.

Проанализировав законодательство 1762-1767 гг., Наказ Екате­рины II Уложенной комиссии, А.А. Кизеветтер пришел к выводу об отсутствии у императрицы с момента восшествия на престол каких-либо действенных устремлений в сторону "уравнения сословий", "регулярного самодержавия". Подобная позиция проистекала из осознания самодержцем того факта, что "обращение к народному представительству" должно было повлечь за собой реальные шаги к отмене крепостного права, а дальше регламентации крестьянских повинностей, пресечения наиболее вопиющих "зверств" помещи­ков в отношении своих "рабов" радикализм Екатерины II не шел. Поэтому как только отдельные депутаты Уложенной комиссии 1767 г. высказали "стремление свободных сословий к самостоятель­ному участию в делах местного управления", она тотчас была распу­щена³²⁶.

В отличие от П.Н. Милюкова, источники Наказа Екатерины Уложенной комиссии А.А. Кизеветтер видел в первую очередь не в сочинениях европейских авторов, а в законодательной практике елизаветинского царствования: "Децентрализация управления, при­ближение власти к местному населению, широкое участие выбор­ных представителей местного дворянства в местном управлении, -все эти начала были поставлены на очередь... уже в первое пятиле­тие царствования Екатерины и не из философских книжек почерп­нула Екатерина положительную оценку этих начал, а из... проектов предшествующего Елизаветинского царствования"³²⁷. Ученый от­рицал и сам факт внутреннего раздвоения императрицы между иде-

233алами французского просвещения и конкретной российской дейст­вительностью. Екатерина II "под видом плагиата из Монтескье в сущности перелицевала его доктрину" в своей самодержавно-дво­рянской программе³²⁸.

Анализ статей Учреждения о губерниях 1775 г. привел А.А. Ки-зеветтера к выводу, что в этом памятнике едва ли не впервые в рос­сийскую законодательную практику были введены принципы децен­трализации управления, разделения администрации и суда, "начала коллегиальности" в работе местных органов. А.А. Кизеветтер не разделял мнения А.С. Лаппо-Данилевского, В.Н. Латкина об отсут­ствии в этом документе идей всесословности, которые в условиях "крепости" крестьян и посадов могли проявиться только в развитии дворянского самоуправления. Своей заслугой в изучении Городово­го положения 1785 г. А.А. Кизеветтер считал доказательство прин­ципиальной связи отдельных его статей с работой Уложенной ко­миссии 1767 г. и оценку личного вклада Екатерины II в определение "политических идей" этого памятника.

История русского города XVIII в. в современной А.А. Кизевет-теру историографии изучалась преимущественно со стороны прави­тельственного законодательства. В соответствии с новыми взгляда­ми на задачи науки ученый в магистерской и докторской диссерта­циях предпринял попытки проследить результаты реализации пет­ровских нововведений и екатерининского Положения 1785 г. с точ­ки зрения "постепенного нарождения города как цельной и автоно-мистической общественной единицы"³²⁹. Итогом проведенного А.А. Кизеветтером анализа состояния городского самоуправления первой половины XVIII в. стал вывод о том, что продолжавшиеся вплоть до Екатерины II попытки правительства "возвысить русский город на степень западного собрата" - превратить его в торгово-промышленный центр, развивающийся на основе самоуправления, -потерпели крах. Под внешне "европеизированными" формами по­садский мир продолжал жить унаследованными от Московской Руси традициями. С одной стороны, это объяснялось тем, что в условиях господства натурального хозяйства, отсутствия внутреннего рынка город оказался экономически не подготовлен к самоуправлению, а с другой - решающей помехой тому оставалась фискальная поли­тика правительства, определяемая прежде всего "настроениями дво­рянской среды". Многие начинания (в частности, цеховая организа­ция) Петра I были обречены на неудачу вследствие механического перенесения в русский город готовых "иноземных образцов".

Финансовые потребности государства на всем протяжении XVIII в. заметно превышали возможности налогоплательщиков. С целью "выколачивания" тягла правительство сохраняло в городе средневековую систему круговой поруки, всячески затрудняло вы­ход из общины, строго регламентировало все стороны ее деятельно­сти по распоряжению мирскими суммами, выбору должностных лиц

234

контролю над ними. Власти "вытягивали из местной общинной ассы каждую свободную копейку", лишая город средств на обзаве-ение школами, больницами, богадельнями. По заключению l.A. Кизеветтера, в условиях существования крепостнических отно-1ений в России отсутствовала реальная почва для развития местно-о самоуправления. Все благие правительственные инициативы в том направлении на деле обернулись дополнительным бременем ля посадского населения³³⁰. Городская община объединяла лишь яглецов, т.е. не носила всесословного характера. Резко выражен­ия имущественная дифференциация посада придала мирскому са-юуправлению олигархический характер: реальная власть сосредо-■очилась в руках первостатейного купечества, на эксплуатацию ка-шталов которого в первую очередь опиралась налоговая политика

шастей.

Положение 1785 г. внесло в жизнь города "принцип объединен-юй деятельности всех классов", расширило компетенцию органов местного самоуправления в деле заботы о благосостоянии населе--шя (приказы общественного призрения) и суда (совестные суды)³³¹. Эднако, проанализировав финансово-распорядительную деятель­ность дум, А.А. Кизеветтер опроверг мнение И.И. Дитятина о том, что Городовое положение избавило органы самоуправления от под­чинения коронным властям. В их бюджетах отсутствовали средства цля реальной работы в области благоустройства, просвещения, здравоохранения. На практике не была реализована и идея всесо­словного градского общества, так как дворянство не было предста­влено в числе гласных. В итоге, "Жалованная грамота 1785 г. изме­нила порядок управления городом, но не могла изменить экономи­ческих условий тогдашней России, от которых... город хирел и чах. Пока оставалось нетронутым крепостное право... не могли ждать коренного улучшения своего быта ни русская деревня, ни русский город"³³². Выражая полную солидарность с заключениями А.А. Ки­зеветтера, П.Н. Милюков также отмечал в этой связи: "Дух време­ни ушел вперед, дух власти подался назад"³³³. Выводы диссертаций А.А. Кизеветтера легли в основу университетского курса М.К. Лю-бавского по истории XVIII в.

П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер полагали, что в царствование Екатерины II произошли качественные изменения и в состоянии просвещения. Образование из государственной повинности превра­тилось в практическую потребность передовой части общества. Тогдашняя интеллигенция предприняла первые самостоятельные попытки "приспособить изобретения западной цивилизации к свое­образию отечественных условий". Проанализировав проекты созда­ния сети всесословных общеобразовательных, профессиональных учебных заведений и филантропических учреждений И.И. Шувало­ва, И.И. Бецкого, В. Крестинина, И. Дружинина, А.А. Кизеветтер категорически опроверг распространенное в историографии мне-

235ние, что правительство в деле насаждения образования шло впереди общества. Однако существенный прогресс в деле воспитания и иско­ренения бедности был невозможен без обновления социальных отношений и уничтожения крепостного права³³⁴.

Конкретных вопросов крестьянского движения историки Мос­ковского университета в своих работах и лекциях не поднимали. Эта проблематика интересовала их исключительно в плане оценки последствий правительственной политики в области социально-экономических отношений. В характеристике народного движения под предводительством Е.И. Пугачева как переросшего из борьбы рядового казачества со старшиной в "восстание крепостного кре­стьянина против рабовладельцев" профессура высказывала полное единодушие³³⁵. Начавшееся в царствование Анны Иоанновны "ос­вобождение" шляхетского сословия сопровождалось усилением ча­стновладельческой и государственной зависимости тяглого населе­ния, а с утверждением Жалованной грамоты дворянству крестьян­ская крепость и вовсе утратила свое правовое обоснование. М.К. Любавский отмечал, что с середины XVIII в. крестьянское движение приняло массовый характер. Фактически дословно вос­производя соответствующее место из "Курса" В.О. Ключевского, он отмечал: "Справедливость требовала, чтобы после манифеста 18 февраля 1762 г., освобождавшего от обязательной службы госу­дарству дворян, последовало бы освобождение крестьян от обяза­тельной работы на дворян, службу которых они обеспечивали. Это сознание подняло крестьянские массы и привело их в волнение. Но государственные основы крепостного права затмились в созна­нии русского правительства и общества: преобладала частноправо­вая точка зрения на помещичьих крестьян как собственность вла­дельцев"³³⁶. Столь массовый характер народного движения свиде­тельствовал о том, что вопрос об отмене крепостного права самой жизнью был поставлен в качестве первоочередной задачи прави­тельства. "Пугачевщина как факт могла быть устранена смелой операцией. Пугачевщина как симптом требовала систематического и продолжительного лечения"³³⁷, - констатировал П.Н. Милюков. Однако, как отмечал А.А. Кизеветтер в речи перед докторским диспутом, "впечатления пугачевщины" существенно не оказали сколько-нибудь действенного влияния на законодательную практи­ку Екатерины II.

События отечественной истории последней четверти XVIII -начала XX в. П.Н. Милюков и А.А. Кизеветтер разрабатывали пре­имущественно в плане соответствия правительственной политики "реалиям дня", «переработки "старого порядка" в новый политиче­ский и общественный строй»³³⁸. Так, прочитанный в 1917 г. курс рус­ской истории второй половины XIX в. А.А. Кизеветтер посвятил выяснению причин агонии установившегося в России в 1860-е годы государственного порядка. Большой популярностью среди студен-

236

чества пользовались спецкурсы П.Н. Милюкова и А.А. Кизеветтера по истории крестьянской реформы 1861 г.

У "пассивного эстета" Александра I сызначала не было рефор-мационных намерений. Показным либерализмом первых лет царст­вования он пытался убедить общественное мнение в невозможно­сти повторения тиранства Павла. Рассуждения членов Негласного комитета о разделении властей, народном представительстве, "ос­лаблении" крепостничества носили абстрактный характер и прак­тического выхода не имели. Представленный же М.М. Сперанским проект государственного реформирования России в сторону кон­ституционной монархии и народного представительства и вовсе "огорчил" императора³³⁹. Вторую половину царствования Алексан­дра I А.А. Кизеветтер характеризовал как "безудержный рост пра­вительственной реакции". Былые кабинетные мечты о федерализ­ме и всеобщем братстве народов на практике привели, соответст­венно, к военным поселениям, Священному союзу и курсу на "пода­вление всякого свободолюбия в Западной Европе"³⁴⁰. Ученый опроверг точку зрения на императора как слабовольную "жертву" А.А. Аракчеева: "Александр вдохновлял. Аракчеев исполнял"³⁴¹. При этом фавориту и досталась от современников и потомства значительная доля тех обвинений, которые надо было предъявлять

государю.

Глубокие недуги экономической, социальной и политической системы России открылись перед новым императором в ходе про­цесса над декабристами. "Движимые одною мыслью, декабристы вставляли в свои показания на следствии рассуждения о причинах царящего в России неустройства и о тех преобразованиях, в кото­рых, по их мнению, нуждалась страна"³⁴², - отмечал А.А. Кизевет­тер. Однако напуганный проявлением "общественной самодеятель­ности" на Сенатской площади, Николай I передал дело реформиро­вания в руки чиновничества: "Лучшие люди земли были посланы на эшафот и за Урал, а выполнение поставленной ими программы пре­образований возложено на сановников... Под покровом тайны, сре­ди безгласного общества пошли черепашьим ходом правительствен­ные работы"³⁴³. Являясь неотъемлемой частью той системы, кото­рую призвана была сокрушать, бюрократия свела задачи кардиналь­ного преобразования российской действительности к "сооружению отдельных заплат для ветхого рубища старого государственного

порядка"³⁴⁴.

На примере деятельности Комитета 6 декабря (1826-1830) А.А. Кизеветтер показал, сколь заведомо безрезультатна была сама идея поручить крепостникам решение задачи "улучшения быта по­мещичьих крестьян". Пределом усилий правительства являлись про­веденные П.Д. Киселевым реформы государственных крестьян. Деятельность же остальных секретных комитетов не имела практи­ческого выхода, поэтому несмотря на многочисленные начинания