Выступление при закрытии сессии 29 июня 1948 г.

Я взял слово, несмотря на утомление аудитории, для того чтобы сказать несколько заключительных слов по поводу всех заслушанных здесь докладов и тех прений, которые имели место.

Прежде всего я должен повторить то, что прозвучало уже в словах выступавших и хорошо было формулировано В.В. Строгановым, – сессия является показателем, в какой мере учение Ивана Петровича Павлова оплодотворило науку и показало нам широчайшие пути для исследования. Оно дало толчок физиологии и клинике теснейшим образом связаться между Собой и идти общими путями и общими силами стремиться к пониманию высшей нервной деятельности именно человека. Надо поражаться тому, с какой отчетливостью в патологии высшей нервной деятельности человека выявляются основные закономерности, которые Иваном Петровичем и его сотрудниками были установлены на таком сравнительно простом объекте, как пищевые условные рефлексы слюнной железы собаки. Иван Петрович резко ограничил круг своих наблюдений, выбрал сознательно очень маленький объект и подчеркнул, что чем он проще, тем большего можно достигнуть. И, действительно, на условно-рефлекторной деятельности слюнной железы И.П. Павлов установил целый ряд закономерностей, которыми мы сейчас свободно пользуемся.

Многим кажется, что перенесение этих закономерностей является упрощенчеством. Можно упрощенчески подходить, но все-таки я не скажу, чтобы у кого-нибудь из нас или из отсутствующих здесь наших товарищей имело место это упрощенчество. Речь идет только о том, что на первых этапах при попытках к тому или иному перенесению закономерностей высшей нервной деятельности из лаборатории в клинику встречаются большие затруднения, пораженность слушателей – первая попытка! – а потом создается тоже известного рода тренировка, тренировка мозговых функций слушателей, даже угасание скептицизма у противников. И в конце концов элементарные понятия, вполне ясные тому, кто упорно и долго работает над вопросом, становятся доступными, или, как теперь говорят, доходчивыми до нервной системы людей, на­строенных сначала скептически.

Поэтому, если даже сейчас в нашей среде иногда появляются совершенно естественные и нужные нотки скептицизма, критики, требования переоценки тех или иных фактов, то, конечно, это не нужно воспринимать болезненно, а надо смотреть как на стремление уточнить, улучшить и привести в конце концов исследование на тот высокий уровень, который сделает нашу работу не только ясной для нас, но ясной и бесспорной и для тех, кто стоит вне нашей школы, в особенности для тех, кто подходит к ней с большим или меньшим скептицизмом.

Теперь я хочу сказать несколько слов по существу затронутых здесь вопросов. Меня на данном отрезке времени очень интересуют работы в наших клиниках, как в нервной – органической и функциональной, так и, в особенности, в психиатрической. Те сообщения, которые были сделаны здесь в сегодняшних двух заседаниях из наших ленинградских клиник и из московского филиала, являются, с моей точки зрения, чрезвычайно интересными и важными, льют воду на одну и ту же мельницу и в полной мере друг с другом гармонируют, друг друга поддерживают и дают надежду на дальнейшие успехи.

Следует несколько слов сказать относительно оценки тех или иных клинических симптомов с точки зрения элементарных физиологических закономерностей.

Мне хочется внести некоторую определенность в те вопросы, которые еще недостаточно ясны в результате всех заслушанных здесь докладов и выступлений.

Остановлюсь на докладе Н.Н. Трауготт. Можно ведь по-разному подходить к обсуждаемому вопросу. Доклад Натальи Николаевны особенно интересен и ценен потому, что он охватывает совершенно ограниченный круг расстройств, наблюдаемых в психиатрической клинике. Н.Н. Трауготт совершенно правильно отметила, что она не берется за разрешение вопроса о шизофрении в целом или о речевых расстройствах у шизофреников в целом. Она взяла только определенный симптомокомплекс речевой бессвязности. Этот симптомокомплекс ею проанализирован, как мне кажется, очень умело и хорошо. К сожалению, из-за отсутствия времени Н.Н. Трауготт не могла противопоставить тому симптомокомплексу, который она наблюдала, другие речевые расстройства шизофреников или, еще больше, речевые расстройства душевнобольных сравнить с речевыми расстройствами нервных больных с органическим синдромом.

Сейчас, может быть, мне будет разрешено в двух словах коснуться этой стороны. Действительно, возьмем за основу те элементарные физиологические закономерности, которые вскрыты И.П. Павловым и его школой, и попытаемся применить их как критерий к целому ряду различных явлений.

А.Н. Промптов прилагает эти закономерности к явлениям очень сложного поведения птиц при выполнении ими определенных инстинктивных, или как угодно назовите их, жизненных процессов, в частности гнездостроения, мы стремимся уловить, какие же закономерности действуют, когда сталкиваются инстинктивные, врожденные формы поведения с теми необходимыми изменениями, которые возникают в индивидуальной жизни каждого животного, создают известный индивидуальный облик данной особи и, в конце концов, приводят к той или иной результирующей картине.

Те же закономерности мы прилагаем к душевнобольному, у которого произошли какие-то изменения в его нормальной деятельности и он ведет себя не так, как большинство людей. Тут мы улавливаем целый ряд явлений, которые свойственны и нормальному человеку. Ничего с неба не сваливается, и, конечно, нет такого существа, которое бы сидело на небесах и бросало новые симптомы в головы людям для того, чтобы они казались больными. В конце концов мы имеем дело с какими-то отступлениями от нормальной физиологической картины в ту или иную сторону, и нужно только разобраться, в чем заключаются особенности, выделяющие шизофреника, страдающего речевой бессвязностью, от всех остальных душевнобольных и от нормальных людей.

Перед нами все время выступает одно очень важное понятие – понятие частичного сна, частичного торможения и т.п., симптомы расщепления функций, расслоения, диссоциации, – как угодно называйте, все равно речь идет об одном и том же, – именно одни функции пострадали больше, другие меньше, поэтому одни являются заторможенными, другие сохраненными или даже, может быть, иногда выпяченными по сравнению с нормой. Нужно отдавать себе в этом отчет и стараться понять, о чем идет речь в каждом отдельном конкретном случае и в определенных группах случаев.

Действительно, совершенно отчетливо выступает разница между речевыми расстройствами, которые составляют предмет изучения Н.Н. Трауготт, и речью, скажем, классического параноика с бредом. У параноика вы можете наблюдать маниакальное состояние, параноик возбужден, говорит непрерывно: если прислушаться к его речи, то вас потрясет, что он говорит изо дня в день одно и то же с поразительной логической последовательностью. Речь отражает собой какую-то сложившуюся определенную картину, для вас неприемлемую, потому что в ней есть элемент какой-то неправильности. На основе ли своих галлюцинаций или на основе каких-то ошибочных ощущений, идущих из внутренних органов, параноик построил себе определенную бредовую картину и, находясь в состоянии значительного возбуждения, очень быстро и очень страстно излагает вам ее. Но эта картина не носит совсем характера бессвязности, наоборот, она чрезвычайно связная, логичная, все, за исключением первоначальных предпосылок, совершенно правильно, и вы иногда попадаете в такое положение, что чуть-чуть не согласились с ним, пока только случайно прорвавшееся какое-нибудь слово не напомнит вам о том, что в основе лежат ошибочные предпосылки. И мы знаем, что очень часто такие картины создаются у нормальных людей.

Тут речь идет о том, что в нервной системе больного создается какой-то определенный концентрированный очаг возбуждения; хотя имеется очень большое возбуждение, но оно, во-первых, сильное, здесь сильная нервная система, имеется большая уравновешенность процессов возбуждения и торможения, и этот сильно концентрированный в определенной системе, в определенной структуре очаг возбуждения, очаг не точечный, а раскиданный, но системно связанный в своих частях, угнетает все остальное, лишает параноика возможности реагировать на действительные отношения и заставляет все притягивать по принципу доминанты и создает вокруг себя торможение всего остального.

Совершенно иную картину мы видим у тех больных, которых описывала Наталья Николаевна. Больные непрерывно говорят, у них речевой аппарат в страшном возбуждении, но можно ли сказать, что тут есть что-либо системно связанное? – Этого нет. Вы системы не увидите. Изо дня в день, слушая больного, вы, может быть, случайно только уловите отдельные слова, которые являются повторением, потому что лексикон каждого человека ограничен каким-то большим или меньшим количеством слов, но все слова в полном беспорядке повторяются. Можно ли сказать, что мы имеем дело с понижением силы нервной системы? Безусловно, нужно сказать, что речь идет тут не о сильной нервной системе, а о слабой или о чрезвычайно ослабленной. В результате этого ослаблены и процессы торможения и возбуждения, но возбуждение в определенных частях преобладает над торможением.

Какие же системы охвачены? Если у параноика вас поражает то, что речь является чрезвычайно связной, логически построенной и вся она представляет собою ультрапарадоксальную картину, где реальная действительность совершенно затушевана орудованием над словесными знаками и, в сущности, все в словесных знаках и выражается, а вместе с тем представляет очень стройное построение, то тут, у шизофреников, я бы сказал, расхождение между первой и второй сигнальной системой дошло до такой степени, что о второй сигнальной системе говорить не приходится. Разве те примеры речевых высказываний, которые привела Н.Н. Трауготт, можно как-нибудь связать со второй сигнальной системой? Вторая сигнальная система полностью выпала, она или чрезвычайно ослаблена, или заторможена, а работает аппарат второй сигнальной системы, т.е. артикуляционный аппарат, бесконтрольно работает, рефлекторно работает, с реакцией на услышанные слова, но дальше вы имеете повторение одних и тех же слов, повторение слышанных слов, рифмование по сходству последних слогов или, наоборот, по первым слогам: Шекспир – пировать. По внешнему сходству слов идет повторение, и никакого смысла в этих высказываниях вы найти не можете.

Между тем, вторая сигнальная система и начинается с того момента, когда те или иные словесные знаки приобретают характер сигналов и вовлекается уже речевой аппарат для того, чтобы устанавливать адекватные взаимоотношения между людьми. Тут этого совершенно нет. Это есть проявле­ние крайнего ослабления всей коры, может быть всей нервной системы, а в частности, аппарата речевой системы, причем первая сигнальная система как более ранняя, более устойчивая и натренированная еще сохраняется, а вторая сигнальная система во всех данных случаях является полностью или почти полностью маскированной, скрытой. Это не значит, что она уничтожена. В том-то и отличие шизофрении от некоторых других душевных заболеваний, от тяжелых органических поражений нервной системы, что эти явления до известной степени обратимы; могут быть ремиссии, и вторая сигнальная система восстановится, займет свое место, подавит первую сигнальную систему, вступит с ней в нормальные взаимоотношения, человек будет нормальным.

Что еще чрезвычайно важно? А.С. Чистович напомнил одно из моих высказываний в клинике, что отсутствие системности в речевых высказываниях этих больных связано с многосистемностью. Это опять-таки элементарная физиологическая закономерность.

Я напомню те расстройства, которые наблюдаются у безмозжечковых животных или у людей и животных с поражением мозжечка, когда мы видим картину глубокого расстройства координации и характеризуем это расстройство целым рядом обозначений, говорим о дизметрии, об атонии, о дистонии, о гипертонии, об астазии, адиадохокинезе и т.п., – словом, сколько угодно комбинаций греческих слов можно себе представить, и все-таки их не хватит для характеристики многообразия расстройств, комбинации которых обнаруживаются у безмозжечковых животных. Но если присмотреться внимательно, то как одно из важных проявлений бросается в глаза, что у нормального животного какая-то определенная система деятельности в данный момент является господствующей и тормозит, подавляет все остальное, у безмозжечкового животного этого перевеса одной функциональной системы над другой нет. Если нормальное животное совершает локомоторный акт и двигает своими конечностями в определенном альтернирующем порядке, то в это время оно не проделывает каких-нибудь защитных отдергиваний ноги и т.п. Но, если блоха укусила собаку во время ее бега, собака приостанавливается, прекращает локомоцию и начинает выкусывать блоху.

У безмозжечкового животного вы можете наблюдать, что во время локомоторного акта происходит какой-нибудь ненужный сгибательный, аддукторный или абдукторный, или еще какой-нибудь эффект. В результате этого локомоторный акт является расстроенным в том смысле, что то задняя, то передняя конечности проделают ненужное движение во время самого локомоторного акта. Животное, идущее на четырех ногах, вдруг оказывается то на двух задних, то на двух передних, вследствие поднятия передних или задних конечностей, перекинется с одного бока на другой. Все эти расстройства происходят вследствие того, что каждый момент сложного локомоторного акта сопровождается раздражением кинэстетического прибора и вызывает на себя ответные реакции того или другого порядка; вмешиваются и другие побочные раздражители, каждый из которых тоже ведет к ответной реакции, в то время как у нормального животного эти реакции подавлены. Вот эта спутанность, перемешанность функциональных систем дает тот хаос, который представляет собой расстройство координации безмозжечкового животного.

Когда вы прислушиваетесь к разговору душевнобольных, характеризующихся речевой бессвязностью, то вы видите здесь примерно такую же картину, только, конечно, на другом уровне и в другом проявлении. В ответ на ваш вопрос человек начинает вам отвечать, но первое же сказанное вами слово у него вызывает или повторение слова, или рифмование его, или привычные связи слов, не адекватные данному вопросу, и т.п., и все сбивается на другие пути. Получается одновременное столкновение нескольких систем, участвующих в сложном построении речевого акта. В онтогенезе мы же прослеживаем эти фазы: эхолалическую, рифмовальную, пересеверационную и всякие другие, последовательно друг друга сменявшие и приведшие к возникновению второй сигнальной системы, когда речевые знаки приобрели определенное смысловое содержание, и с того времени смысловая речь подавляет все те примитивные элементы речевого акта, которые имели место раньше, когда речь формировалась. На данном этапе расщепления мы ловим больных и констатируем такую картину, что в силу ослабления второй сигнальной системы, значительно большего ослабления, чем первой сигнальной системы, эти примитивные речевые компоненты выявляются, выступают на сцену и сталкиваются друг с другом самым беспорядочным, самым бесконтрольным образом.

И в результате не только на протяжении нескольких соседних дней, но на протяжении нескольких минут собеседования с таким больным вы не можете уловить никакой связности, все перемешано одно с другим и все возрасты и все системы оказываются перепутанными.

Вот как мне лично представляется механизм этой бессвязности, и он всецело укладывается в предпосылки, данные Иваном Петровичем, а также и в представления, вытекающие из учения Н.Е. Введенского. Я лично позволяю себе привлечь учение Введенского вот по какому поводу. Иван Петрович установил понятие предела работоспособности нервных клеток. В первые годы после смерти Ивана Петровича у нас все время фигурировали слова «запредельное торможение», «предел работоспособности», «предел работоспособности клеток», но потом понемножку как-то забыли об этих понятиях, и в последние годы их очень редко приходится слышать, а их нужно непременно воскресить.

Важно оно вот почему. Если мы имеем дело с корой и вообще с нервной системой, ослабленной теми или иными факторами – будь то кататонин, будь то недостаточное снабжение мозга, расстройство углеводного или белкового обмена, но нервная система работает ненормально, – предел работоспособности снижен, что и принимал Иван Петрович для большинства форм шизофрении. Это понижение работоспособности может выразиться в различных формах, но основное, все-таки, заключается в том, что имеет место уменьшение предела функциональных свойств нервной системы.

Следовательно, те обычные раздражения, которые хорошо переносятся нормальным мозгом, оказываются сверхсильными для данных нервных элементов или для некоторых из них, и мы видим по одному признаку, что элементы второй сигнальной системы, элементы, составляющие материальную основу ее, раньше достигли предела работоспособности, чем элементы первой сигнальной системы. Поэтому все те раздражения, которые в норме действуют и приводят к началу речевого акта, оказываются уже сверхсильными для одних элементов и недостаточно сильными для других. Но и эти элементы ослаблены.

Дальше мы можем представить такую картину; в перевозбужденной и вместе с тем ослабленной нервной системе начавшийся речевой акт неудержимо течет, потому что заторможены высшие отделы, удерживающие его в определенных рамках; возникшее возбуждение определенных частей речевой системы сразу же вызывает в них парабиотическое состояние вследствие того, что оно для них оказывается сверхсильным и, в результате, возбуждение не может течь по тем путям, которые в онтогенезе сложились как нормальные пути осмысленного речевого акта. Это ведет к тому, что, с одной стороны, индукционно захватываются ближайшие нервные пути и дают положительную индукцию, с другой стороны, иррадиационный процесс не встречает уже в них торможения и начинает течь по различным руслам.

Я позволил себе как-то в клинике такое сравнение: когда вода выходит из русла и разливается по поверхности какой-нибудь площади, она течет уже беспорядочно, в зависимости от разницы уровней поверхности, по тем или иным путям, пока в конце концов не зальет все. Так и тут, возбуждение течет не по тем нормальным путям, которые соответствуют правильно сложившемуся речевому акту, а начинает растекаться по случайным дорожкам, и в результате получается та хаотическая и вместе с тем непрерывная речь, которую наблюдает Н.Н. Трауготт.

Все это я говорю не потому, что считаю предложенные объяснения конечным этапом работы; я только хочу подчеркнуть, что те основные законы, которые сложились, с одной стороны, в учении Ивана Петровича, с другой стороны – в нашей же русской школе Н.Е. Введенского, дают нам достаточные основания для составления хотя бы первоначальной схемы трактовки изучаемых нами патологических расстройств и в дальнейшем необходимо еще проверять, уточнять и дифференцировать явления.

Тут необходимо вспомнить то, что говорили в прошлый раз по поводу гипноза; могут иметь место расслоения как при действии пониженного парциального давления кислорода, наркотических агентов, гипноза, так и при патологическом поражении и ослаблении центральной нервной системы. Могут выступить грубые большие расслоения, – или угнетение только одной коры, или угнетение всей коры и подкор­ковой области, дифференциальное и парциальное угнетение отдельных систем – систем, либо филогенетически, либо онтогенетически сложившихся, и случайное доминирование одних над другими или беспорядочное сталкивание их друг с другом. Все это имеет место в определенной стадии шизофренической болезни.

Правильно Бирман обратил внимание на то, что имеет место расщепление не только между корковыми и подкорковыми функциями. Очень важно еще обратить внимание на расщепление между вегетативными и соматическими функциями, на расщепление парасимпатического и симпатического отделов.

В связи с тем, что говорилось здесь, хотел бы напомнить мой прошлогодний доклад о Международном конгрессе. Швейцарский физиолог Гесс в прошлом году на Международном Конгрессе говорил о роли диэнцефалона, межуточного мозга, и подчеркнул его значение как высшего координационного центра, который устанавливает определенное врожденное системное проявление деятельности животного организма. Вводя электроды с очень маленьким межполюсным расстоянием в различные участки диэнцефалической области – таламус и гипоталамус, – он производил раздражение отдельных участков диэнцефалона и наблюдал вслед за этим эффект; затем через те же электроды пропускал сильный ток для коагуляции мозгового вещества с целью патолого-анатомического установления участков раздражения. И ему удалось показать, что диэнцефалон – этот сравнительно маленький по своему пространственному значению орган центральной нервной системы – представляет очень сложную картину в функциональном отношении. При раздражении отдельных участков диэнцефалона удается получить различные сложные координационные акты: локомоторный – вставания из лежачего положения на ноги, укладывания из стоячего положения в лежачее, усаживания на задние ноги с вытянутыми передними, повороты головы в правую и левую сторону и т.п. Все они касаются соматической нервной системы. Раздражение определенных участков вызывает дефекационный акт. Сидит нормальная кошка, как ни в чем не бывало; производите раздражение некоторого отдела межуточного мозга, – кошка начинает производить ряд движений, характерных для дефекации: приседает на задних лапах, поднимает хвост, и начинается дефекационный акт. Раздражением двух раздельных пунктов удалось разделить соматический и вегетативный компоненты. В одном случае были получены все соматические движения и посадка, характерная для дефекационного акта, но без результирующей дефекации; в другом случае – картина быстрого перистальтического движения пищеварительного канала с дефекацией, с выбрасыванием экскрементов, без того, чтобы животное предварительно встало из лежачего положения. Лежит животное на боку, и у него осуществляется дефекационный акт без характерной типической посадки.

Это чрезвычайно интересные для нас явления, они показывают, что даже внутри такой маленькой анатомической области имеется очень сложная дифференциация функций, и можно представить себе, что элементы, входящие в состав того же диэнцефалона, могут быть функционально поражены и может наступить диссоциация вегетативных и соматических функций, как это имело место в эксперименте.

Тем легче мы можем это представить в отношении коры мозга, которая является очень сложным образованием. Я хотел еще обратить внимание на то, что бросилось мне в глаза отчасти на данной сессии, отчасти на защитах диссертаций, имевших место в последние дни в Физиологическом институте и у нас, – постоянное смешение двух понятий: кортикальный – корковый и условный, или индивидуальный. Мне кажется, нужно считаться с тем, что, во всяком случае у человека, а может быть в значительной степени и у животных, кора мозга, конечно, является органом замыкательной функции, органом образования временных связей, но не все, что происходит в ней, представляет индивидуальные временные связи. В коре мозга, которая развивалась скачками, образовывались, конечно, определенные врожденные деятельности, которые анатомически являются кортикальными, а физиологически – врожденными. Если мы не будем различать функционального понятия временной связи и условно-рефлекторной деятельности от анатомических понятий – кортикальный или субкортикальный, – мы всегда будем впадать в ошибки. Отсюда можно себе представить, что в коре мозга произойдет расслоение индивидуально приобретенных и наследственно фиксированных, но кортикальных признаков.

Это чрезвычайно важно для трактовки тех явлений, которые имеют место как при функциональных, так и, в особенности, при органических поражениях нервной системы.

Я считаю себя обязанным принести благодарность товарищам, выступавшим с докладами, и, не в меньшей степени, тем товарищам, которые своими вопросами, замечаниями и критическими высказываниями помогли нам разобраться в материале, собранном за последние годы и подлежащем дальнейшей разработке.

Я еще раз подчеркиваю, что те или иные замечания и возражения, которые делаются, нужно принимать как один из важнейших путей для уточнения, выяснения и совершенствования нашей работы.

Я позволю себе напомнить нашу борьбу с И.С. Беритовым. Вы помните, как на протяжении свыше 10 лет Иван Соломонович оспаривал наши данные об адаптационно-трофической иннервации симпатической нервной системы, – мы очень горячо отвечали, но, кроме благодарности, к Ивану Соломоновичу я ничего не питаю; чем больше он нам возражал, тем с большим азартом мы набрасывались на исследования, и возможно, что многие компоненты нашей работы не были бы совсем выполнены при отсутствии толчков со стороны внешней критики.

Тем больше нужно оценивать значение внутренней критики, бесспорно являющейся только доброжелательной и направленной на улучшение нашего дела.

Теперь разрешите сказать несколько слов по поводу той критики учения И.П. Павлова, о которой сегодня здесь уже говорил проф. В.В. Строганов. Нас, учеников и последователей Ивана Петровича, обвиняют с двух совершенно противоположных позиций. Одни критики говорят по моему адресу, что я стараюсь перенести на новые высшие проявления мозговой деятельности те закономерности, которые установлены на спинном мозгу и даже на нервно-мышечном приборе. Да, я совершенно сознательно это делаю и думаю, что ни одно учение, кроме учения Н.Е. Введенского о парабиозе и периэлектротоне, не может дать так много для понимания интимного механизма расстройств, имеющих место в центральной нервной системе и выявляемых в тех формах, которые констатировал Иван Петрович и мы вслед за ним.

Если мы имеем дело с нервной системой, то основные закономерности нервного процесса, во всяком случае динамика нервного процесса, должны являться и являются общими, как для тех элементов нервной системы, деятельность которых сопровождается субъективными ощущениями, так и для тех, деятельность которых не сопровождается субъективными ощущениями.

Когда мы говорим, что процессы, сопровождаемые субъективными проявлениями, сталкиваются с процессами, не сопровождающимися субъективными проявлениями, то мы не знаем, идет ли речь о различных элементах или о том, что в каком-то элементе процесс достиг определенного уровня, такой степени его, которая в конце концов приводит к вызову субъективных ощущений. Таким образом, вовсе не обязательно допускать отдельную психонервную субстанцию, но если даже она есть, то она все-таки нервная по существу, под микроскопом может быть определена, и, следовательно, динамические закономерности, которыми занимался Иван Петрович, остаются в силе, одними и теми же.

Далее, когда мы говорим о специфичности, то кто же утверждал, что специфичность возникает на определенных уровнях? Имеются ли у нас основания считать, что процессы, протекающие в волокнах зрительного и слухового нервов, суть абсолютно одинаковые процессы, а специфичность имеет место только в, коре мозга. Да, динамика у них одинаковая, однако мы знаем, что скорость распространения и цикл возбуждения, оптимум и пессимум силы и частоты раздражения в различных волокнах разный. Даже в одном и том же нервном стволе мы находим волокна с различной временной характеристикой, и у нас нет оснований отказывать им в присущем для них обмене веществ. Специфичность возникает и существует начиная уже с рецепторов и афферентных волокон, и при общности известных закономерностей все-таки имеют место определенные качественные отличия между функциональными проявлениями отдельных нервов, отдельных нервных волокон, и вся нервная система, от начала до конца, является до известной степени специфической. Отсюда вытекает и учение И.П. Павлова об анализаторах.

Другое возражение делают из заграничных источников, – будто не считаемся с законами общей физиологии, и учение Павлова построено якобы на принятии каких-то законов, отсутствующих в нормальной физиологии нервной системы, – и с точки зрения применения терминологии, которая-де совершенно непонятна всему нейро-физиологическому миру.

Тоже совершенно ошибочное утверждение, потому что ничего, кроме процесса возбуждения, торможения, иррадиации, концентрации, индукции положительного или отрицательного знака в учении Павлова не берется. Все это понятия, которые давным давно в физиологии нервной системы существуют. Мы должны радоваться именно тому, что в школе Ивана Петровича удается объединить всю физиологию нервной системы, от простейших ее представителей до высших элементов наиболее высоко организованного человеческого мозга, и установить в них, с одной стороны, определенные динамические единые законы, с другой стороны, улавливать те качественные и количественные отличия, уже теперь ясно выступающие, и удается частично констатировать тем же простейшим методом – изучением слюнных условных рефлексов у собаки.

Но когда мы к этому прибавим изучение обмена веществ у здорового человека в его мозговой ткани, изучение гистологической картины мозга с применением новейших методов исследования, то нам удастся, вероятно очень скоро, установить и те качественные отличия, детальные и тонкие, которые характеризуют различные нервные элементы, и связать с особенностями их физиологических проявлений.

Итак, разрешите еще раз поблагодарить всех участников сессии и выразить уверенность, что вся школа Павлова, где бы ее представители ни работали, сделала многое, чтобы павловское учение не заглохло, чтобы оно развивалось еще шире и глубже и чтобы мы, таким образом, раньше, чем кто-либо другой, овладели тайнами человеческого мозга.