Зенон Элейский: апории в свете проблемы бытия

Зенон Элейский (акме — середина V в. до н.э.) — фигура значительная, но и по-своему экстравагантная. Диоген Лаэртий сооб­щает: „Был он человеком исключительных достоинств и в филосо­фии, и в политической жизни, сохранились его книги, полные большого ума" [6; 298]. Известны мнения доксографов об участии Зенона в заговоре против элейского тирана Неарха (или, возможно, Диомедон- 'га), о провале заговора и отважном, дерзком поведении философа после ареста. "Когда на допросе его стали спрашивать о сообщниках и об оружии, которое он привез на Липару, он донес на всех друзей тирана с тем, чтобы оставить его в одиночестве, а потом, [заявив], что он-де должен кое-что сказать ему на ухо кое о ком, укусил [тирана за ухо] и не отпускал до тех пор, пока не был заколот..." [6. С. 298— 299]. Так было или иначе, но об антитиранических настроениях Зено­на и его "презрении к сильным мира сего", сродни гераклитовскому, сообщается в ряде свидетельств.. Но все же сведения о жизни Зено­на — скорее легенды, о которых до сих пор не прекращаются споры. Посещал ли Зенон Афины, чтобы принять участие в спорах с афин­скими мудрецами, или, как утверждает тот же Диоген Лаэртий, он никогда не покидал родного города? Точно ответить на этот и другие спорные вопросы пока не представляется возможным.

А вот о приверженности Зенона учению Парменида и о его собст­венных рассуждениях доксографы сообщают единодушно и достаточно подробно, хотя до нас дошли не тексты приписываемых самому фило­софу сочинений (в словаре Суда приводятся их названия — «Споры», «Против философов», «Истолкование учений Эмпедокла», «О при­роде»), а пересказ того, что последующим мыслителям — Аристоте­лю, Симпликию, Филопону и др. — казалось в них (или имевшихся к их времени пересказах) самым интересным и важным.

Главные философские утверждения Зенона являются своего рода повтором исходных тезисов философии Парменида: Сущее одно, еди­но, а потому оно непрерывно и неделимо (20а), не имеет частей (20b), неподвижно, бесконечно (20с). Отсюда, согласно Пармениду и Зенону, следует, что есть только единое и нет многого, есть только неделимое и нет деления, есть только неподвижное и нет движения. Можно сразу заметить и возразить, что из характеристик сущего (бы­тия) как такового не следует то же для обычных тел и состояний мира. Зенон такое возражение предвидит и вовлекает современников, а также и потомков в спор как раз об обычных вещах и состояниях. В споре он формулирует уже знакомые нам апории. О двух из апорий — "Ахиллес и черепаха" и "Стрела" — уже упоминалось. Главный аргу­мент в пользу того, что Ахиллес не догонит черепаху, типично зенонов- ский, и он лежит в основании целого ряда парадоксальных рассуждений Зенона. Симпликий, комментируя соответствующий пересказ Аристоте­ля, так передает этот аргумент: „В самом деле, необходимо, чтобы догоняющий прежде, нежели он догонит, сначала достиг черты, с кото­рой стартовал убегающий. Но за то время, пока догоняющий приходит к ней, убегающий продвинется на какое-то расстояние, хоть и меньшее, чем пройденное [за то же время] догоняющим..." (26; 309). Более общего характера аргумент — "Дихотомия" — устанавливает: чтобы пройти некоторое расстояние, надо пройти половину, потом половину половины и так до бесконечности. Значит, о погоне Ахиллеса за чере­пахой надо, согласно Зенону, заключить следующее: „И так как в силу бесконечной делимости величин можно брать все меньшее и мень­шее расстояние до бесконечности, то Ахиллес не догонит не только Гектора, но даже черепаху" (26; 309). Но не думайте, что Зенон оста­вит быстроногого Ахиллеса столь бессильным, а обыденное сознание покинет совершенно обескураженным. Преподав обычному человеку лишь один важный урок — надобно не только уметь сомневаться в своих очевидностях, но и уметь их отстаивать, — Зенон скорее стре­мится го^вергиуть в прах тех, против которых с самого начала было затеяно сложнейшее интеллектуальное разбирательство. А именно: фи­лософов, которые диалектически утверждают пусть и противоречивую, но совместимость единого и многого, бесконечного деления и пределов деления, движения и покоя. Это в них выпущены стрелы апорий, в том числе и стрела так нужного Зенону воображаемого лука. Пар­менид обругал философов, допускающих возникновение-уничтожение и единое-многое, "лишенными знанья", людьми "о двух головах", и Зенон, верный ученик, употребляет всю изобретательность своего незаурядного ума, чтобы доказать, что учитель был совершенно прав.

Ахиллес ведь несомненно догонит черепаху. Следовательно, не пра­вы те (философы и математики), которые допускают бесконечность деления. Что именно с быстроногим бегуном и тихоходной черепахой происходит в обычной жизни, уже не является предметом рассмотре­ния. В мысли же "делить" можно как угодно, лишь бы соблюдались некоторые принципы и правила теоретического поиска. В том "мире" вполне уместна даже смена ролей: "победа" черепахи на агоне! Но в том-то и дело, что э'лейцы постоянно смешивают Ахиллеса и черепаху как образы сущего, реально'существующего (и тут вместо Ахиллеса можно поставить любого бегуна, состязающегося с любой черепахой), и их же как ирреальных, чисто идеальных "персонажей" теоретичес­кого действа. (Даже и такое смешение по-своему плодотворно, ибо теоретическое рассуждение часто — не всегда, однако, — связано с какими-то сущими, существованиями и их моделированием.)

Несколько иначе обстоит дело в апории о стреле и в других слож­ных рассуждениях, касающихся движения. Поскольку и тут в спор включена проблема бесконечного — конечного, аргументация снова направлена против их диалектики и на удержание единого, беско­нечного, вечного. Отсюда и общефилософские выводы элеатов, ориентированные сразу против диалектики пифагорейцев, Гераклита, атомистов, Эмпедокла, — выводы, которые мы разбирали только при­менительно к проблеме сущего и бытия.

Парадоксы бытия

Вспомним, что "раскол" на категории сущего, существования и бытия возник из двойственности учения о первоначале. Как было по­казано ранее, первоначало и связано с сущими, со сферами сущего, и выводит к абстрактным проблемам всеобщего. Если иметь в виду ве­щи природы, человека как природное существо и ставить вопрос об их существовании, разговор о возникновении-уничтожении, частях-целом, конечном-бесконечном вполне имеет смысл. Но представим, что фило­софское размышление, не переставая относить первоначало к миру, сосредоточивается на логике и сущности самого первоначала. Что есть и как "есть" вода Фалеса или огонь Гераклита? Ясно, что к ним уже не относятся характеристики, справедливые в отношении воды какой- то реки или огня какого-либо очага. Да и те объективные всеобщие связи мира, те сущие, которые как бы сконцентрированы "за" философ­скими категориями, принципиально отличны от преходящих, конечных предметов, процессов, предметных целостностей. Бытие в этом двойном толковании (всеобщая связь и философское ее понимание), действи­тельно, не имеет физических частей, не может быть — в обычном смыс­ле — делимо, подвергнуто конкретному изменению и т. д.

Бытие не имеет степеней сравнения, размеров (не может быть "маленьким", "большим", "средним"), качеств (не может быть зеленым или красным) и т.д. Не очевидно ли это? Философия элеатов подтолк­нула к тому, чтобы рядом с очевидностями повседневного чувственно- предметного опыта поставить и очевидности интеллектуального рассуж­дения и усмотрения. Она стала защищать право ученых и философов на работу с абстрактными "мирами", которые с точки зрения обыден­ного сознания могут представляться странными, причудливыми, ир­реальными, фантастическими. Но ведь работа эта чем дальше, тем больше превращалась в важнейшую составляющую человеческой куль­туры, а причудливые "вечные миры" религии, математики и самой философии неожиданно оказались для множества людей по крайней мере не менее нужными и близкими, чем мир вещей природы или общественных институтов. Общие и всеобщие идеи (единства, движе­ния, места и времени, делимости сущего, бытия и т.д.) — вот над чем вслед за предшественниками и в остром, ярком споре с ними начина­ют, но только начинают трудиться элеаты. И пожалуй, как раз непо­средственно от них символическая эстафетная палочка размышления и спора передается великому Платону. Но мы несколько повремени^ с ее передачей, рассказав перед этим еще об одной новаторской ре­форме, начатой в философии античности