Вопросы

1. Ваше мнение о роли и сущности судьбы в античном миросозерцании.

2. Как соотносятся рок и судьба в античном мировоззрении?

11. Смысл и ценности европейско-христианской культуры

О. Шпенглер. Закат Европы

… Но когда Иисуса привели к Пилату, мир фактов и мир истин встретились непосредственно и непримиримо в стол ужасающей отчетливости и весомости символики, как ни в одной другой сцене всей мировой истории. Раздвоение, изначально лежащее в основе всяческой подвижной жизни уже постольку, поскольку она е с т ь, поскольку она есть существование и бодрствование, приняло здесь высшую из всех форм человеческого трагизма, которые вообще мыслимы. В знаменитом вопросе римского прокуратора «Что есть истина?» (единственное слово в Новом Завете, в котором чувствуется порода!) лежит весь смысл истории, где значимо только деяние, — ранг государства, войны, крови, полное всемогущество удачи и гордость великой судьбой. И на это не уста, но молчаливое чувство Иисуса ответило иным вопросам, имеющим окончательное значение для мира религии: «Что есть действительность?» Для Пилата она была всем, для него самого — ничем. Иначе и не может вести себя истинная религиозность перед лицом истории и ее сил, иначе она не имеет права оценивать деятельную жизнь, и когда она все-таки делает это, она перестает быть религией и сама попадает под власть духа истории.

Царство Мое не от мира сего — вот последнее слово, в котором ничего нельзя изменить никакими перетолкованиями и которым каждый должен проверить, какой выбор предопределен для него рождением и природой. Существование, которое заставляет служить себе бодрствование, или бодрствование, подчиняющее существование; такт или напряжение, кровь или дух, история или природа, политика или религия: здесь возможно только беспощадное или — или и никакого честного компромисса. Государственный человек может быть глубоко религиозным, благочестивец может отдать жизнь за отечество — но оба они обязаны знать, на какой стороне стоят на самом деле. Прирожденный политик в пределах своего мира фактов презирает далекие от жизни способы рассмотрения вещей идеолога и этика — он прав. Для верующего весь азарт и успех исторического мира греховен и лишен ценности — он тоже прав. Правитель, который вознамерился усовершенствовать религию с оглядкой на политические, практические цели, — глупец. Моралист, который хочет внести истину, справедливость, мир, просветление в мир действительности, — равным образом глупец. Ни одна вера никогда не могла изменить мир, и ни один факт никогда не мог опровергнуть веру. Не существует моста между устремленностью времени и вневременно вечным, между ходом истории и пребыванием божественного миропорядка, в структуре которого «провидение» есть слово для предельного случая каузальности. Вот последний смысл того мгновения, когда Пилат и Иисус стояли друг против друга. В одном — историческом — мире Римлянин послал Галилеянина на крест: такова была его судьба. В другом мире Рим подпал проклятию и крест стал залогом искупления: такова «божья воля».

Религия есть метафизика и ничего более: credo, quia absurdum. И притом познанная, доказанная или почитаемая доказанной метафизика — не более как философия или ученость. Мы же имеем в виду пережитую метафизику, немыслимое как несомненность, сверхъестественное как данность, жизнь в ирреальном, но истинном мире. Иначе Иисус не прожил бы ни единого мгновения. Он не был проповедником нравственности. Усматривать в морали конечную цель религии — значит не понимать последнюю. Это девятнадцатое столетие, «просветительство», гуманистическое филистерство. Приписывать Иисусу социальные установки — кощунство… Религия есть всецело метафизика, потусторонность, бодрствование посреди мира, в котором свидетельства чувств высветляют только передний план; религия есть жизнь в сверхчувственном и со сверхчувственным, и там, где недостает силы, чтобы обладать таким бодрствованием или хотя бы верить в него, там подлинная религия перестает существовать. Царство Мое не от мира сего — только тот, кто способен измерить всю весомость этого постижения, способен понять его глубочайшие высказывания. Лишь поздние, городские времена, уже не способные заглядывать в такие бездны, переносят остаток религиозности на мир внешней жизни и заменяют религию гуманными чувствами и настроениями, метафизику — моральной проповедью и социальной этикой. В Иисусе мы видим как раз противоположность этому. «Отдайте Кесарево Кесарю» — это значит: подчиняйтесь властям мира фактов, терпите и не спрашивайте, «справедливы» ли эти силы. Существенно только спасение души. «Посмотрите на полевые лилии» — это значит: не пекитесь о богатстве и бедности. Они оба привязывают душу к заботам этого мира. «Вы должны служить Богу или Маммоне» — под Маммоной здесь подразумевается вся действительность сполна. Проявление плоского и трусливого духа — пытаться толкованиями устранить из этого требования его величие. Между работой для собственного обогащения и для социального комфорта «всех» он просто не усматривал разницы. Когда он ужаснулся перед богатством, когда первоначальная иерусалимская община, представлявшая из себя строгий орден, а не клуб социалистов, отвергала собственность, то в этом проявляется величайший из мыслимых контрастов к «социальному умонастроению»: не потому, что внешнее положение — все, но потому, что оно — ничто; не из высокой оценки, но из безусловного презрения к посюсторонней удовлетворенности исходят подобные убеждения. Но во всяком случае должно быть в наличии нечто, перед лицом чего всякое земное счастье превращается в ничто. Мы снова имеем дело с контрастом между Толстым и Достоевским. Толстой, горожанин и западник, увидел в Иисусе лишь социал-моралиста и вместе со всем цивилизованным Западом, умеющим только переделять, но не отрекаться, низвел раннее христианство до уровня социал-революционного движения — и притом из недостатка в метафизической мощи. Достоевский, который был бедняк, но временами почти святой, никогда не думал о социальных усовершенствованиях: чем поможешь душе, устранив собственность?..