6. Спорное сочинение

«Трактат по общей социологии» занимает особое место в социологической литературе. Это огромная книга, огромная в буквальном смысле слова, не вписывающаяся в основные потоки социологии, вызывающая самые противоречивые оценки. Одни рассматривают это сочинение как шедевр человеческого духа, другие, не менее пристрастные, видят в нем монумент глупости¹⁸. Эти крайние суждения можно считать одинаково квалифицированными. Редкий случай. Ча­ще всего по прошествии полувека страсти утихают, и про­изведение получает оценку, не всегда точно соответствую­щую достоинствам автора, но все же в определенной степе­ни им адекватную. В случае с «Трактатом по общей социоло­гии» ссылка на общественное мнение исключается, потому что его просто нет. Сам этот факт указывает на сомнитель­ные свойства «Трактата», и прежде всего на то, что страсти, вызванные его появлением, еще не улеглись. Дело в том, что книга порождает у читателя чувство беспокойства, а некото­рые, как, например, один из моих итальянских друзей, охот­но говорят, что мысль Парето больше всего подходит людям определенного возраста, начинающим испытывать отвраще­ние к миру. Но следует избегать таких страстей и крайних суждений. Мое собственное суждение, которое я хотел бы теперь четко изложить, оказывается где-то между двумя крайностями.

Психологические особенности Парето, сказавшиеся при написании «Трактата», следующие: социолог начинал свой путь инженером и в своей области он опытным путем по­знал, что такое логический поступок: поступок, определяе­мый научным знанием, эффективность которого свидетельст­вует о согласии между актами сознания и развитием собы­тий объективного мира. Затем он стал экономистом и в дру­гой форме опять встретился с теми же самыми особенностями логического поведения, определяемого на сей раз подсчетом прибыли, издержек или продуктивности. Эко-

[472]

номический расчет позволяет определить логический посту­пок, который при наличии определенных целей и необходи­мых средств стремится соответствовать иерархии предпочте­ний с учетом (в соответствии с научными знаниями) внешних обстоятельств. Но Парето не оставался экономистом. Он на­блюдал мир политики, режимы во Франции и Италии конца XIX — начала XX в. Он был поражен фундаментальными различиями между логическими поступками инженера или экономического субъекта и поведением политиков. Политики взывают к разуму, бесконечно рассуждают, но они ирраци­ональны. Одни полагают, будто религия человечества имеет ту же первопричину, что и поведение инженера или эконо­мического субъекта, другие считают возможным изменить с помощью науки общественный строй и предвещают царство справедливости на следующий день после социалистической или либеральной революции.

Другими словами, сличая свой опыт инженера и экономи­ста с данными политической науки, Парето начинает постигать то, что составляет основной мотив его сочинения, а именно ан­тиномию логических и нелогических поступков, и одновремен­но он обнаруживает, что худшая иллюзия — иллюзия либера­лов и демократов предшествующего поколения, которые пола­гали, что человечество благодаря прогрессу разума вступит в беспримерную эпоху, Парето противник ошибочных убежде­ний поколения 1848 г. Констатируя, чем стала реальная де­мократия, как функционируют представительные институты, он с горечью заключает, что ничего не изменилось и что по-прежнему ведут игру привилегированные меньшинства. Мень­шинства могут бесконечно менять производную, или оправды­вающую теорию, но реальность остается прежней. Любой политический режим олигархичен, любой политик — коры­стен или бесхитростен, очень часто менее наивный, т.е. менее порядочный, более полезен обществу. А впрочем, почему ин­дивидуальная порядочность должна быть условием обществен­ной полезности? Почему научная истина должна служить свя­зующим началом общества?

Таков, по-видимому, узловой пункт учения Парето, и отсю­да понятно, почему он всегда будет оставаться в одиночестве среди профессоров и социологов. Он почти несносен со своим утверждением вредности истины как таковой. Я не уверен, что Парето был убежден в этом, но он кокетничал таким ут­верждением.

Чтобы определить научную ценность «Трактата по общей социологии», нужно рассмотреть последовательно две его ос­новные части: теорию остатков и производных, с одной сторо-

[473]

ны, и теорию циркуляции элит и циклов взаимозависимости — с другой.

Паретова теория остатков и производных принадлежит той цепи идей, звеньями которой являются также сочинения Маркса, Ницше и Фрейда. Предмет анализа — несовпадение побудительных причин и значений поступков и мыслей лю­дей с теми, которые признаются самими субъектами. Теория Парето напоминает то, что — начиная с Ницше и Фрейда — именуют психологией глубин сознания, а начиная с Марк­са — социологией идеологий. Но Паретова критика расхо­дится с методом психоанализа и с социологическим методом интерпретации. В противоположность методу психоанализа метод Парето не психологический, т.к. в нем умышленно иг­норируются чувства или состояния духа, проявлением кото­рых служат остатки. Парето отказывается от исследования подсознательного и бессознательного, чтобы сосредоточиться на промежуточном уровне между глубинами внутреннего ми­ра и поступками или словами, непосредственно постигаемы­ми извне. Сравнительно с марксистской критикой идеологий метод Парето вдвойне своеобразен: выявлению соотношения производных, или идеологий, с общественными классами не отдается приоритета; у Парето нет даже намека на то, что общественные классы — субъекты идеологий. И вместе с тем его мало интересуют исторические и оригинальные осо­бенности производных и теорий. Его поиск, нацеленный на полную инвентаризацию классов остатков производных, по­степенно ведет к снижению интереса к истории, к представ­лению человека существом вечным, а общественной струк­туры — постоянной.

Таким образом, метод Парето, в сущности, ни психологи­ческий, ни специфически исторический, а генерализирую­щий. Разумеется, в поисках универсальной типологии остат­ков Парето так или иначе прибегает к анализу психологиче­ских механизмов. В частности, изучая методы убеждения и обучения людей, Парето вносит вклад в современную пси­хологию пропаганды или общественного мнения. Тем не ме­нее он не претендует на раскрытие фундаментальных влече­ний человеческой природы, подобно тому как психоаналитик различает сексуальное влечение, влечение к авуарам, влече­ние, направленное на ценность, которую немцы называют Geltungsbediirfnis — потребностью быть признанным другими. Парето остается на промежуточном уровне остатков, или проявлений чувств, постигаемых в поведении. Нельзя ска­зать, что сам по себе такой метод не имеет основания, но он, конечно, может привести не к объяснению (и в этом его опасность), а к констатации поведения, рассматриваемого с

[474]

точки зрения остатков, и, кроме того, к подмене объяснения констатацией.

Привожу любимый пример Парето. Антропологи отмечают, что индивиды наделяют специальным значением место или вещь, камень или элемент. Некоторые пытаются объяснить та­кие комбинации, отыскивая систему мышления, придающую ей смысл. Парето возражает, что этот способ объяснения сво­дится к серьезному рассмотрению производных — второсте­пенных явлений, не детерминантов поведения, которые могут бесконечно обновляться без модификаций аффективных «аг­регатов». Верно, что интеллектуальная система не обязательно детерминант поведения, но, если им объяснять аффективные «агрегаты», утверждая, что они суть образцы остатков второго класса, дух сопротивления подскажет, что объяснение столь же убедительно, как и объяснение действия наркотика усып­ляющими свойствами. В конце концов, объяснять аффектив­ные системы остатками «незыблемости агрегатов» — значит рисковать дать псевдообъяснение.

Иными словами, оттого, что Парето не заботят ни психоло­гические механизмы, которые выявляют Ницше и Фрейд, ни социальные механизмы конкретного общества, которые пыта­ется анализировать Маркс, промежуточный метод социологи­ческих обобщений остается формальным. Я не решился бы сказать, что результаты ложны, но, возможно, они не всегда поучительны.

В заключение можно констатировать, что Парето разли­чает шесть классов остатков. Но во второй части «Трактата», там, где он приступает к рассмотрению циклов взаимозави­симости, оказывается, что важную роль играют только два класса: «инстинкт комбинаций» и «незыблемость агрегатов». Инстинкт комбинаций — это начало интеллектуального по­иска, прогресса науки и развития эгоизма, т.е. он одновре­менно основа высших цивилизаций и причина их падения. Незыблемость агрегатов становится эквивалентом системы религиозных, национальных, патриотических чувств, которые поддерживают общества.

Возникает неожиданное и немного досадное впечатление, будто снова слышен голос философа эпохи Просвещения, Ценности которой частично изменились. В сущности, с одной стороны, наблюдается прогресс разума и критического духа, а с другой — мы видим, как священники всех церквей распро­страняют иллюзии и поддерживают заблуждения с той ого­воркой, что смысл суеверия — не творчество священников, как сказали бы энциклопедисты, а постоянное проявление че­ловеческой потребности в бездоказательной вере или в пол-Ной самоотдаче во власть мифам, В этом смысле Парето про-

[475]

должает рационалистическое направление XVIII в., хотя он может быть, переходит от непомерных надежд на него к преждевременному отказу от него. Какова бы ни была правда в этом противопоставлении, нельзя не задаться вопросом: нужно ли столько глав, страниц и примеров, чтобы снова обна­ружить старинную антитезу логического поведения и поступ­ка, вызванного восприятием научного разума и религиозного суеверия, подаваемую в качестве фундаментальной структуры человека и обществ?

Если первая часть «Трактата» мне представляется недо­статочно психологичной, то вторая, напротив, слишком пси­хологична. Эта критика — не парадокс. Используемый в первой части генерализующий метод в силу своей направ­ленности и отказа от анализа чувств останавливается на по­роге психологии. Но во второй части приводятся в основном психологические характеристики элит. Элиты жестокие и хитрые, преобладание остатков первого или второго клас­сов — все эти понятия, по сути дела, психологические. Пе­рипетии национальных историй интерпретируются и объясня­ются с помощью чувств, настроений, установок элит и масс. В пробуждении патриотических и религиозных чувств в на­чале XX в. Парето видит скорее пример неизменности в со­знании людей одних и тех же остатков и, сверх того, при­мер детерминации исторических событий колебаниями чувств людей. Разумеется, Парето признает, что ход истории зависит больше от организации общества, чем от чувств ин­дивидов: «Основное в феномене — это организация, а не сознательная воля индивидов, которые в определенных слу­чаях могут быть даже вовлечены организацией туда, куда не завела бы их собственная воля» (Traite de sociologie gеnerale, § 2254). Но последние страницы «Трактата» представляют собой нечто вроде резюме истории античности с точки зре­ния остатков первого и второго классов, хитрых и жестоких элит. Такой способ интерпретации если и содержит часть истины, то оставляет и чувство неудовлетворенности.

Парето стремится разработать общую систему интерпрета­ции, которая служила бы упрощенной моделью, сравнимой с моделью теоретической механики. Он признает, что его поло­жения слишком схематичны, требуют упрощения и вызывают путаницу. Но полагает он, что наряду с циклами взаимозависи­мости он выявил общие признаки общественного равновесия. Итак, можно считать, что некоторые из этих положений вер­ны, что они эффективно приложимы ко всем обществам и что тем не менее они не схватывают главного. Другими словами, общее в социологии — не обязательно существенное, самое интересное или самое важное.

[476]

Парето утверждает, что во всех обществах есть привиле­гированное меньшинство, или элита в широком смысле, в которой можно выделить правящую элиту в узком смысле. Это положение мне кажется бесспорным. Все известные об­щества вплоть до настоящего времени — общества неравен­ства. Допустимо, следовательно, отличать меньшинство, зани­мающее лучшие с экономической или политической точек зрения позиции, от большинства. Парето утверждает далее, что привилегированные меньшинства удерживают свои пози­ции, сочетая силу с хитростью. Если хитростью называть все средства убеждения, я решительно признаю, что он прав. Как иначе мог бы человек командовать большинством, не используя силы или не убеждая его в необходимости пови­новения? Формула, согласно которой меньшинства правят с помощью силы или хитрости, несомненна при условии при­дания обоим терминам довольно неопределенного значения. Но как мне представляется, далее встают интересные про­блемы. Каковы реальные отношения между привилегирован­ным меньшинством и большинством? На какие принципы легитимности ссылаются разные элиты? Каким способом удер­живаются элиты? Каковы возможности проникновения в элиту тех, кто к ней не принадлежит? В контексте наиболее общих положений значительными и в силу этого наиболее важными мне кажутся исторические различия. Несомненно, что Парето ничуть не оспаривал бы мои замечания. Он ог­раничился бы таким ответом: он напоминает об этих общих положениях потому, что управляющие и даже управляемые постепенно их забывают. Он не отрицает значительных раз­личий между разными способами осуществления власти раз­ными политическими классами и знает о последствиях этого разнообразия для управляемых. И все-таки явно или неявно проявляется стремление уменьшить различия между режима­ми, элитами, способами правления. Он внушает, что «чем больше изменений, тем больше это одно и то же», что, сле­довательно, история бесконечно повторяется, что различия между видами режимов второстепенны. Вольно или невольно он учит более или менее безропотному согласию с ходом вещей и почти автоматически называет призрачными стрем­ления к изменению организации обществ с точки зрения так называемой справедливости.

Итак, мои возражения следующие. Парето, с одной сторо­ны, характеризует режимы скорее через психологию элит, чем организацию власти и общества, а с другой — он подразу­мевает, что всеобщее есть к тому же самое важное. Тем са­мым он путает свойственные всем обществам признаки с важ­ными признаками любого общественного порядка, обесцени-

[477]

вает историческое многообразие и лишает почти всякого зна­чения сам процесс становления.

Мое последнее замечание касается теории логического ц нелогического. Согласно определению Парето, нелогические поступки могут делиться на несколько категорий, а логиче­ский или нелогический характер действия оценивается наблю­дателем с точки зрения его знаний, а не субъекта действия. При таких условиях поступок, продиктованный научной ошиб­кой, а также инспирированный иллюзиями или мифами, — не­логический. Поступки, называемые нами символическими или обрядовыми, потому что у них нет иных целей, кроме проявле­ния чувств по отношению к существам или вещам, воспроиз­водящим ценность, суть нелогические, Наконец, нелогическим является религиозное или магическое действо.

Правильно ли подводить под одну категорию научные ошибки, суеверия, кажущиеся нам сегодня анахронизмом, поступки, внушенные оптимизмом или идеализмом, ритуаль­ное поведение, магические обряды? В самом ли деле речь идет об одной категории? Можно ли, как это делает Парето, считать, что все эти акты, будучи нелогическими, детермини­руются не умозаключениями, а чувствами или состояниями духа? Дуализм «логическое — нелогическое» служит введе­нием в дуализм поступков, детерминируемых разумом и чув­ствами или состоянием духа. Может быть, эта простенькая антиномия не только опасна, но и деформирует реальность? Очевидно ли, что поведение, управляемое, по-видимому, на­учными положениями, которые задним числом оказываются ошибочными, может объясняться механизмом, сравнимым с тем, который проясняет ритуальный обряд или революцион­ное действие¹⁹.

Бесспорно, можно постепенно усложнять классификацию Парето, но дуализм логических и нелогических поступков, ведущий к противопоставлению рассудочных поступков и поступков, диктуемых чувством, опасно схематичен. Он при­водит Парето к дуалистическому представлению о природе человека, затем к дуалистической типологии элит и режи­мов. Эти стилизованные антагонизмы могут порождать фило­софию, которой он лично не придавал бы значения, но от которой ему трудно отречься полностью. Раз уж, в конце концов, успех — единственное бесспорное оправдание вла­сти элиты, ему хочется найти его с помощью кратковремен­но действенных средств. По отношению к плутоватой элите, т.е. элите, стремящейся убеждать, революционер прибег бы с чистой совестью к принуждению. Не заканчиваются ли благие пожелания разрушением общества, как способствуют они и деградации литературы?

[478]