5. Наука и политика

В какой мере Парето удалось в соответствии с нескрывае­мыми замыслами научно исследовать общество? Или, если вспомнить выражение, которым я сам пользуюсь, в какой ме­ре ему удалось логически изучить нелогическое поведение? На этот вопрос сразу напрашивается простой ответ. По мне­нию самого Парето, логически-экспериментальное изучение нелогического поведения с моральной и политической сторо­ны должно быть нейтральным, свободным от пристрастий и Ценностных суждений, ибо не существует логически-экспери­ментального решения проблемы поведения человека. Однако аля любого читателя «Трактата по общей социологии» очевид­но, что сочинения Парето перегружены страстями и ценност­ными суждениями. У Парето свои любимые мишени, скрытые враги, свои объекты атак. Такая позиция, наверно не очень сильно отличающаяся от позиции других социологов, в прин­ципе не согласуется с постоянно провозглашаемым желанием служить объективной и нейтральной науке. Противоречие между афишируемым стремлением к чистой науке и нескры­ваемыми страстями может служить исходным пунктом крити­ки. Как сочетаются его замыслы с практикой?

Парето приберегает иронию и инвективы для некоторых и некоторых идей. Прежде всего он испытывает отвра-

[463]

щение к ассоциациям и пропагандистам — доброхотам, пыта­ющимся улучшить нравы своих сограждан. Он также строг и к некоторым версиям современного гуманизма. Беспощаден к тем, кто от имени науки стремится предписывать мораль или социальную программу и осуждает сциентистов как таковых. Наконец, он не терпит «декадентскую» буржуазию, которая перестала осознавать свои интересы, из-за безрассудства или лицемерия не признает железного закона олигархии, вообра­жает, будто нынешнее общество — окончательный результат хода истории, и обнаруживает свою неспособность защищать­ся. Декадентская буржуазия терпит применение насилия бас­тующими и возмущается насилием, к которому прибегает пол­иция. В надежде на удовлетворение требований масс она гото­ва провести в любой форме национализацию предприятий, ри­скуя бюрократизировать экономическую жизнь. Она не представляет себе иного способа удержать свое господство, кроме как подкупать шефов синдикатов, которые, возможно, и есть вожди новой элиты.

«В наше время, когда конфликты носят в основном эко­номический характер, правительство обвиняют во «вмеша­тельстве» в экономические споры, если оно стремится защи­тить хозяев или штрейкбрехеров от жестокостеи бастующих. Если представители власти, защищая себя, применяют ору­жие, говорят, что им не хватает хладнокровия, что они «им­пульсивны, неврастеничны»... Судебные приговоры клеймятся как «классовые», во всяком случае, они всегда представля­ются суровыми. Словом, желательно, чтобы амнистии стира­ли всякие воспоминания об этих конфликтах. Можно поду­мать, что патронат находится во власти прямо противополож­ных остатков, поскольку противоположны интересы, но это не так или такое наблюдается в очень ослабленной форме... Многие хозяева — спекулянты, которые надеются возме­стить убытки от забастовки с помощью правительства и за счет потребителей или налогоплательщиков. Их конфликты с забастовщиками суть споры сообщников, делящих добычу. Забастовщики — это часть народа, у которого в избытке ос­татки второго класса. У них есть не только интересы, но и идеал. Хозяева-спекулянты составляют часть класса, разбога­тевшего путем комбинаций: у них, наоборот, в изобилии ос­татки первого класса. Следовательно, у них есть главным об­разом интересы, идеалов же нет совсем или очень мало. Свое время они посвящают прибыльным операциям, а не со­зданиям теорий. Среди них бывает несколько демагогов-плу­тократов, умеющих ловко использовать в своих целях за­бастовку, направленную, казалось бы, против них» (ibid., § 2187)¹⁴.

[464]

Проповедникам добродетели, врагам жизни и ее радостей Парето противопоставляет систему аристократических ценно­стей. Дворянин, потомок патрициев из Генуи, он благосклонно поддерживал умеренный и изящный вариант эпикурейства, враждебно относился к крайним формам пуританского мора­лизирования и аскетизма. Нет оснований, думал он, отвергать то, что предлагает нам жизнь, а те, кто становятся глашатаями добродетели, часто руководствуются менее чистыми чувства­ми, чем те, которые они выставляют напоказ. Но сей очевид­ный противник Парето представляет для нас лишь заурядный политический интерес, ибо скорее раскрывает частные осо­бенности его личности, чем политические и общественные убеждения.

Другие мишени Парето выявляют, наоборот, систему ин­теллектуальных, моральных и политических ценностей автора «Трактата по общей социологии».

Изобличение сциентизма вытекает из почтения и любви к науке. Нет ничего более противного духу науки, полагает Парето, чем ее переоценка, чем стремление считать, что она способна снабдить нас, как думал Дюркгейм, политической и даже религиозной доктриной. Критика сциентизма есть од­новременно критика той формы рационализма, которая была в ходу в конце XIX — начале XX в. Научный разум — единственный подлинный разум в учении Парето. Однако он таков, только если осознает свои пределы. Он формулирует просто апробированную одинаковость путем согласования наших идей с опытом, он не исчерпывает реальности, не раскрывает конечных причин, не преподносит мораль или метафизику от имени экспериментального и прагматичного рационализма. Рационализм Парето предстает к тому же критикой рационалистических заблуждений в психологии, т.е. иллюзий относительно того, что люди в конце концов руководствуются рациональными аргументами. Своим учени­ем Парето выступил против упований рационалистов на «ту­пой XIX век», как сказал бы Леон Доде. Сам Парето охотно использовал бы это выражение, дав ему точный и ограничен­ный смыл. По его мнению, абсурдна мысль о том, будто прогресс науки приведет к рационализации самих обществ, будто преображенные знаниями люди приобретут способ­ность к организации общества на разумных началах. Парето безжалостно разоблачает эту иллюзию. Он признает, что ло­гически-экспериментальное мышление распространяется очень медленно, и не отрицает, что с течением времени часть логического поведения, определяемая разумом, станет большей, но это расширение не сможет привести к обще­ству, где связующим началом будет научный разум. По

[465]

своей природе логически-экспериментальное мышление не может определять индивидуальные или коллективные цели, и общество поддерживает свое единство в той мере, в ка­кой индивиды соглашаются жертвовать собственным интере­сом во имя общего, Парето посвящает немало страниц про­блеме согласия интересов или противоречия между эгоисти­ческим интересом индивида и коллективным интересом, он не устает выявлять софизмы, с помощью которых философы и моралисты поучают о конечном согласовании их.

Те, кто претендует на доказательство существенного со­гласования индивидуального и коллективного интересов, обычно подчеркивают, что индивид нуждается в обществе и что члены общества верят друг другу. Таким образом, если индивид ворует или лжет, он способствует разрушению вза­имной веры в общий порядок и поэтому поступает вопреки своему интересу. На это Парето без труда отвечает, что сле­дует различать непосредственный и опосредованный инте­рес. Непосредственным интересом определенного индивида может стать ложь или воровство; результатом будет, разуме­ется, косвенный ущерб для него самого, поскольку нанесен­ный общественному порядку вред снижает выгоду, извлека­емую индивидом из аморального поступка, но этот косвен­ный ущерб в подавляющем большинстве случаев в количест­венном плане уступает непосредственной выгоде, извлекаемой индивидом из своего преступного акта. Если индивид ограничивается подсчитыванием собственного инте­реса, он будет логично судить о нарушениях коллективных правил. Другими словами, нельзя логически-эксперименталь­ными умозаключениями убедить индивидов жертвовать со­бой ради коллектива или даже подчиняться коллективным нормам. Если они чаще всего им подчиняются, значит, к сча­стью, они руководствуются не логически-экспериментальны­ми правилами, не рационализмом, а эгоизмом, т.е. действуют в собственных интересах и согласно строгому расчету. Людьми движут страсти или чувства, и движут так, что за­ставляют их создать общества. Общества существуют пото­му, что поведение людей нелогично. Как таковое, выраже­ние «нелогическое поведение» нисколько не пренебрежи­тельное. Некоторые формы логического поведения в мораль­ном плане предосудительны, например поведение спекулянта или вора.

Аргументация Парето отвратительна для традиционного ра­ционалиста. Утверждая, будто сплоченность коллективов обес­печивается чувствами, а не разумом, она в самом деле подво­дит к выводу о том, что прогресс науки может сопровождать­ся развитием эгоизма, который будет разрушать социальную

[466]

общность. Последняя поддерживается остатками второго, а затем четвертого и пятого классов, однако эти остатки ослаб­лены или израсходованы в процессе развития интеллекта, ле­жащего в основе как высших цивилизаций, так и обществен­ных катаклизмов. Мысль Парето выходит, таким образом, на систему исторических ценностей, глубоко антиномичных по своей природе. В то время как мы охотно верим, будто мо­раль, разум и цивилизация развиваются одновременно, Паре-то, исполненный глубокого пессимизма, заявляет, что разум не в состоянии распространять свое влияние без того, чтобы не торжествовал эгоизм, что наиболее блестящие общества так же близки к упадку, как и города, где расцветает гуманитаризм, и недалеки от того большого кровопролития, которое наиболее сносные, наименее жестокие элиты называют рево­люциями и которое их истребляет.

Паретова интерпретация истории коренным образом отли­чается от интерпретации профессора философии, оптимиста и рационалиста, которым был Эмиль Дюркгейм. Последний где-то писал, что если государства еще и сохраняют некоторые военные функции, связанные с соперничеством суверените­тов, то эти пережитки прошлых эпох стоят на грани исчезно­вения. Парето строго осудил бы такой оптимизм, считая его типичным проявлением псевдонаучного учения, детерминиро­ванного остатками. Дюркгейм и Парето сходятся тем не менее в важном вопросе. Оба полагали, что религиозные верования порождаются самим обществом, чувствами, возбуждающими толпу. Но Дюркгейм стремился сохранить рациональный ха­рактер коллективных верований, видя в них объект поклоне­ния, достойный испытываемых чувств. Парето с его несколько озадачивающим цинизмом отвечал, что эти чувства нисколько не нуждаются в достойном их объекте; не объекты вызывают чувства, а ранее существовавшие чувства выбирают себе объ­екты, каковы бы они ни были.

Это перечисление противников Парето — политических (гуманитаристы, декадентская буржуазия) и научных (фило­софы, рационалистически интерпретирующие поведение лю­дей; моралисты, желающие доказать предустановленную гар­монию частных и коллективных интересов) — дает возмож­ность, как мне представляется, понять те неодинаковые зна­чения, которые можно придать мысли автора «Трактата по общей социологии».

На что намекал Парето? Какую политическую или интел­лектуальную партию снабжал он аргументами?

Между двумя мировыми войнами учение Парето обычно интерпретировали применительно к фашизму. В статье, напи­санной почти 30 лет тому назад, я сам обвинял его в том, что

[467]

он идеологически обосновывал или оправдывал фашизм. Но то было в 1937 г., когда нас обуревали страсти, совершенно от­личные от сегодняшних, даже если наши слова не изменились вследствие скудости нашего словаря¹⁵.

Интерпретировать отношение Парето к фашизму нетрудно. Фашисты (я имею в виду итальянцев, а не немецких национал-социалистов) защищали и иллюстрировали теорию олигархиче­ского правления в точности так, как Парето. Они утверждали, что люди всегда управляются меньшинством и что это мень­шинство в состоянии удержать свое господство, только если оно достойно взятых на себя функций. Они напоминали, что функции руководителей не всегда приятны и, значит, те, у ко­го чувствительное сердце, должны будут раз и навсегда отка­заться от них или быть отстранены. Парето совсем не был же­стоким. Он охотно допускал, что цель политики — возможно большее сокращение объема насилия в истории, но добавлял, что иллюзорное требование устранения всякого насилия чаще всего заканчивалось чрезмерным ростом последнего. Пацифи­сты содействовали провоцированию войн, гуманисты — уско­рению революций. Фашисты использовали аргументацию Па­рето, искажая ее. Упрощая теорию, они утверждали, будто правящие элиты ради действенности должны быть жестокими.

Многие интеллектуалы от итальянского фашизма действи­тельно ссылались на Парето. Они рассматривали себя как бур­жуазию не декадентскую, принимающую эстафету от буржуа­зии декадентской. Они оправдывали свое насилие, утверждая, что оно есть необходимая ответная реакция на насилие рабо­чих. Если не публично, то приватно они утверждали, что вы­сшим оправданием для них служит их способность восстано­вить порядок, хотя бы силой. А поскольку отвлеченного мо­рального или философского оправдания власти правящего меньшинства нет, элита, которая одерживает верх, оказывает­ся в огромной мере оправданной самим своим успехом.

Равным образом можно было связывать фашистскую идео­логию с учением Парето, истолковывая различие между мак­симумом пользы для коллектива и максимумом пользы коллек­тива. Максимум пользы для коллектива, или наибольшее удовлетворение как можно большего числа индивидов, есть, по сути, идеал гуманистов или социал-демократов. Дать по возможности каждому то, чего он желает, поднять уровень жизни всех и каждого — это буржуазный идеал плутодемократических элит. Парето не говорит определенно, что напрас­но задаваться такой целью, но он намекает, что есть другая цель: максимум пользы коллектива, или максимум силы или славы коллектива, рассматриваемого как отдельное лицо. Ут­верждение о невозможности научного выбора между этими

[468]

двумя выражениями умаляет максимум пользы для коллектива и может рассматриваться как неявное предпочтение максиму­ма пользы коллектива. Можно даже сказать, что тот, кто, по­добно Парето, отрицает возможность рационального выбора между тем или другим политическим строем, оказывает услугу Жестоким элитам, которые стремятся доказать свое право управлять путем применения насильственных методов. Связи самого Парето с фашистским режимом были огра­ниченными. Парето умер в 1923 г., вскоре после прихода Муссолини к власти. В глубине души он не был враждебен движению дуче¹⁶, поскольку был социологом, а не полити­ком и его социология представляла возможность объяснения подобной реакции истории. Фашизм, несомненно, был для него реакцией общественного организма на беспорядки, вы­званные избытком остатков первого класса, раздутым гуманитаризмом, ослаблением воли буржуазии. Такого рода беспо­рядки в нормальном обществе вызывают обратные реакции. Фашистская революция стала фазой цикла взаимозависимо­сти, насильственной реакцией на беспорядок, спровоциро­ванный упадком хитрой элиты¹⁷.

Какой политико-экономический строй теоретически пред­почитал Парето? Он считал, что индивидуальная инициатива — лучший механизм роста богатства. Следовательно, в экономиче­ской теории он был либералом, допускавшим, впрочем, опреде­ленное вмешательство государства, поскольку оно содействует функционированию рынка или же позволяет спекулянту делать одновременно свои дела и дела всех. В политическом плане его симпатии на стороне режима одновременно авторитарного и умеренного. Возможно, Парето согласился бы с двумя опреде­лениями, которым отдавал предпочтение Морра, — «абсолют­ный» и «ограниченный». Подобная лексика ему не свойственна, но режимом, наиболее желательным для всех, по крайней мере в соответствии с идеей общего блага, он считал режим, при ко­тором управляющие обладают способностью принимать реше­ния, но не стремятся все регламентировать, в особенности не стремятся навязать гражданам, в частности интеллектуалам и преподавателям, что они должны думать и во что верить. Паре-то стал бы на стороне правительства сильного и либерального, исходя из экономической и научной точек зрения. Он рекомен­довал интеллектуальный либерализм управляющим не только потому, что лично был ему привержен, но потому, что в его гла­зах свобода поиска и мысли необходима для прогресса науки, а в конце концов все общество извлекает пользу из прогресса логически-экспериментального мышления.

Поэтому если нельзя не интерпретировать Парето как иде­олога фашизма, что делали часто, то нельзя интерпретировать

[469]

его и как либерала и использовать Паретову аргументации для оправдания демократических или плутодемократических институтов.

Г. Моска посвятил первую часть жизни демонстрации мерзостей репрезентативных демократических режимов, которые он также называл плутодемократическими. Вторую часть жизни он доказывал, что эти режимы, несмотря на свои изъяны были все же лучшими, какие знала история, по крайней мере, для индивидов. Таким образом, можно, во многом соглашаясь с Паретовой критикой демократических режимов, видеть в последних наименее скверные режимы для индивидов, поскольку любой режим олигархичен, а плутодемократическая олигархия меньше всего заслуживала раскола и ограничения своих возможностей действовать. Демократические элиты наименее опасны для индивидуальной свободы.

Морис Алле, страстный поклонник Парето, видит в послед нем теоретика не только экономического, но и политического либерализма. По его мнению, учение Парето содержит ответ на вопрос: как свести к минимуму неизбежное господство коллектива над индивидом? Чтобы ограничить господство че­ловека над человеком, нужно освободить рыночные механиз­мы и в достаточной мере опираться на государство с целью за­ставить уважать интеллектуальные свободы некоторых и эко­номические свободы всех.

Следовательно, Парето не есть обязательно, как иногда о нем говорят, доктринер авторитарных режимов. Конечно, у него черпают аргументы многие, если не все, его учение может быть использовано по-разному. Находящаяся у власти элита может ссылаться на Парето для создания своей легитимности, т.к. всякая легитимность произвольна, а высшей легитимностью становится успех. Пока остаются у власти, подобная аргументация имеет решающее значение. При по­тере власти или неудачных попытках ее захватить можно открыть «Трактат по общей социологии» и найти в нем если не оправдание проигранного дела, то по крайней мере уте­шение в несчастье. Можно доказывать, что кончаешь жизнь в тюрьмах, а не в правительственных дворцах именно пото­му, что ты порядочнее тех, кто у власти, потому что отка­зался от необходимого насилия.

В таких защитительных речах есть доля истины. В 19 17 г. в России между разными марксистскими школами развернулись большие дискуссии о возможности социалистической револю­ции в стране, не ставшей еще индустриальной. Меньшевики утверждали, что за недостаточностью уровня индустриализа­ции и капитализации Россия не созрела для социалистической революции; они добавляли, что если бы, к несчастью, рабочие

[470]

партии захотели совершить социалистическую революцию в стране, не готовой к ней, неизбежным следствием ее стала бы тирания по крайней мере в течение полувека. Социалисты-ре­волюционеры со своей стороны стремились к революции ско­рее популистского, чем марксистского типа и не соглашались жертвовать всеми свободами. Что касается большевиков, то после длительной дискуссии, состоявшейся до войны 1914 г., о возможности или невозможности социалистической рево­люции в неиндустриальной стране они забыли о теоретиче­ских разногласиях и решили, что прежде всего нужно взять власть. В итоге большевики сохранили за собой последнее слово, но и меньшевики — тоже. Большевики оказались у вла­сти, меньшевики в тюрьме, но меньшевики судили верно, по­скольку революция, совершившаяся в стране зарождающего­ся капитализма, на деле привела к авторитарному режиму, со­хранявшемуся в течение полувека.

Парето не говорил от имени какой-либо группы. У него бы­ли собственные пристрастия, но пристрастия эти таковы, что позволяли многим школам узнавать в них свое направление. Многие итальянские фашисты ссылались на него, как ссыла­лись и на Сореля, а сам он, вероятно, видел в фашизме с само­го начала разумную реакцию на некоторые эксцессы. Но как истинный либерал, он не долго был бы близок к власти. Либе­ральный социолог ясно предвещает грядущие насилия, кото­рым он не покорится безропотно. Парето любят или же его ненавидят, однако в нем следует видеть не представителя ка­кой-то партии, а интерпретатора, склонного к пессимистиче­скому и циничному образу мыслей, который никто полностью не разделяет, даже, к счастью, и он сам.

Парето — из тех мыслителей, значение которых большей частью определяют их враги и которые всегда одержимы духом критики. Он выступает одновременно против варваров и циви­лизованных людей, против деспотов и простодушных демокра­тов, против философов, стремящихся найти окончательную ис­тину, и против ученых, полагающих, что лишь наука чего-то сто­ит. Следовательно, действительное значение его творчества не может не оставаться неопределенным. Парето недвусмысленно отказывается определять цель, которую должны ставить перед собой индивид или общество. Спрашивая себя о том, полезно ли предоставлять коллективу несколько десятилетий или веков, если этот яркий период закончится потерей национальной неза­висимости, он заявляет, что на подобный вопрос нет ответа. По­этому некоторые читатели могут подумать, что лучше сберечь блеск цивилизации, хотя бы ценой последующего политическо­го унижения, а другие, что следует прежде всего поддержать единство и силу нации, хотя бы в ущерб культуре.

[471]

Парето намекает на какое-то внутреннее противоречие между научной истиной и общественной выгодой. Примени­тельно к обществу истина — это скорее фактор его дезинтег­рации. Истинное не есть обязательно полезное; полезное со­ткано из вымыслов и иллюзий, каждый волен выбирать исти­ну, исходя из личных предпочтений, или выгоду, чтобы слу­жить обществу, к которому он принадлежит. Политические уроки Парето, по существу, двусмысленны.