6. Заключение

В течение ста лет было, в сущности, три больших кризиса марксистской мысли³⁸.

Первый — тот, который уже назвали приступом ревизио­низма, кризисом немецкой социал-демократии в начале XX в. Его двумя главными действующими лицами были Карл Каут­ский и Эдуард Бернштейн. Основная проблема: преобразуется

[208]

ли капиталистическая экономика таким образом, что револю­ция, которую мы возвещаем и на которую рассчитываем, со­вершится сообразно нашему ожиданию? Бернштейн, ревизио­нист, заявлял, что классовые антагонизмы не обостряются, что сплочение класса не проявляется столь быстро и полно, как предсказывалось, и что, следовательно, невероятно, чтобы ис­торическая диалектика потворствовала пришествию революци­онной катастрофы и неантагонистического общества. Ссора Каутского с Бернштейном в рамках Германской социал-демок­ратической партии и II Интернационала закончилась победой Каутского и поражением ревизионистов. Был поддержан орто­доксальный тезис.

Вторым кризисом марксистской мысли стал кризис больше­визма. Партия, причислявшая себя к марксизму, взяла власть в России и, поскольку это было привычно, расценила свою побе­ду как победу пролетарской революции. Однако фракция марк­систов, ортодоксы II Интернационала, большинство немецких социалистов и большинство западных социалистов судили об этом событии иначе. В течение 1917 — 1920 гг. в партиях, при­числявших себя к марксизму, велся спор, основной предмет ко­торого можно было бы вкратце определить так: является ли со­ветская власть диктатурой пролетариата или диктатурой над пролетариатом? Эти выражения использовались в ситуации второго кризиса марксизма в течение 1917 — 1918 гг. обоими великими действующими лицами — Лениным и Каутским. Во время первого кризиса Каутский был на стороне ортодоксов. При кризисе большевизма он думал, что находится по-прежне­му на стороне ортодоксов, но появилась новая ортодоксия.

Тезис Ленина был прост: партия большевиков, причисляю­щая себя к марксизму и пролетариату, представляет пролета­риат у власти. Власть партии большевиков — это диктатура пролетариата. Так как, в конце концов, никто и никогда с уве­ренностью не мог сказать, в чем состоит диктатура пролетари­ата, гипотеза о власти большевиков как диктатуре пролетариа­та обвораживала и защищать ее не запрещалось. Более того, она облегчала поиск доказательств, ибо если власть партии большевиков — власть пролетариата, советский строй пред­ставляет собой пролетарский строй, то, следовательно, строит­ся социализм.

Наоборот, если бы приняли тезис Каутского, согласно ко­торому революция, совершенная в неиндустриальной стране, где рабочий класс был в меньшинстве, не может быть подлин­но социалистической революцией, то диктатура даже маркси­стской партии могла бы считаться не диктатурой пролетариата, а диктатурой над пролетариатом.

[209]

Впоследствии в марксизме образовались две школы: одна признавала в режиме, установленном в СССР, осуществле­ние — с некоторыми неожиданными качествами — предви­дений Маркса, а другая считала, что сущность марксистского учения была искажена, потому что социализм предполагает не только коллективную собственность и планирование, но и политическую демократию. А социалистическое планирова­ние без демократии, говорили представители второй школы, — не социализм.

К тому же следует выяснить роль марксистской идеологии в строительстве советского социализма. Ясно, что советское общество не вышло из головы Маркса в совершенно готовом виде и что оно в большой степени представляет собой резуль­тат стечения обстоятельств. Однако марксистская идеология в том виде, как ее истолковали большевики, сыграла тоже важ­ную роль.

Третий кризис марксистской мысли — это кризис, при ко­тором мы присутствуем сегодня. Неясным остается пункт, есть ли между большевистской версией социализма и вер­сией, скажем, скандинаво-британской, промежуточный вари­ант социализма.

В наше время четко просматривается одна из возможных разновидностей социалистического общества: централизован­ное планирование под руководством более или менее тоталь­ного государства, которое совпадает с партией, причисляю­щей себя к разряду социалистических. Это — советская вер­сия марксистского учения. Но есть и вторая версия — запад­ная, наиболее совершенной формой которой служит, вероятно, шведское общество, где наблюдается смешение час­тных и общественных институтов, сокращение неравенства в доходах и устранение большинства общественных феноменов, вызывавших возмущение. Частичное планирование и смешан­ная собственность на средства производства сочетаются там с демократическими институтами Запада, т.е. со множеством партий, свободными выборами, свободным обсуждением идей и учений.

Ортодоксальные марксисты — это те, кто не сомневается в том, что подлинным потомством Маркса является советское общество. Западные же социалисты уверены, что западная версия более отвечает духу Маркса, чем советская. Впрочем, многие марксистские интеллектуалы не находят удовлетвори­тельной ни одну из этих версий. Они хотели бы, чтобы обще­ство стало в определенном отношении столь же социалистиче­ским и столь же планируемым, как советское, но в то же вре­мя столь же либеральным, как общество западного типа.

[210]

Я оставляю в стороне вопрос о том, может ли этот третий вариант существовать иным образом, чем в умах философов, ведь в конечном счете, как говорил Гамлет, «и в небе и в зем­ле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио». Может быть, и найдется третий вариант, но сейчас, на нынеш­нем этапе дискуссии о доктринах, существуют эти два идеаль­ных типа, довольно четко определяемых, два общества, кото­рые могут в большей или меньшей степени причислять себя к социализму; однако одно из них — нелиберальное, а другое — буржуазное.

Китайско-советский раскол открыл новый этап: в глазах Мао Цзэдуна, советский строй, советское общество обуржуа­зиваются. Руководителей Москвы принимают за ревизиони­стов, какими считались в начале века Э. Бернштейн и правые социалисты.

На чьей стороне был бы сам Маркс? Тщетно спрашивать себя об этом, потому что он не узнал о совершенно другом ис­торическом результате. С того момента, когда мы стали вы­нуждены говорить о том, что определенные явления, критико­вавшиеся Марксом, присущи не капитализму, а любому инду­стриальному обществу или обществу, переживающему период роста — что он и наблюдал, — наш ход мысли, следовать ко­торому Маркс был, конечно, способен (ибо он был великим человеком), оказывается чуждым реальному Марксу. По всей вероятности, он, обладавший натурой бунтаря, не был бы сто­ронником ни одной из упомянутых версий, ни одного из раз­новидностей общества, где ссылаются на него. Предпочел бы он одно или другое? Мне представляется невозможным ре­шить этот в конечном счете бесполезный вопрос. Если бы я дал ответ, это было бы не более чем выражением моих предпочтений. Мне представляется более честным сказать о своих предпочтениях, чем приписывать их Марксу, который не мо­жет ответить за себя.