4. Социологический синтез

Исследовав природу общественного человека с его остат­ками и производными, Парето переходит к анализу функцио­нирования общества как системы. Его стремление к социоло­гическому синтезу нашло отражение в трех последних главах «Трактата по общей социологии»: «Свойства остатков и произ­водных», «Общая форма общества», «Общественное равнове­сие в истории».

Известно, что классы остатков меняются мало. На протя­жении веков, за которыми мы можем наблюдать непосредст-

[444]

венно или с помощью исторических свидетельств, шесть клас­сов остатков более или менее стабильно сохраняют свое зна­чение. Тем не менее наблюдается медленный прогресс логиче­ски-экспериментального мышления, колебания относительно важности разных классов остатков. Эти колебания относи­тельного значения остатков первого и второго классов даже выступают главной причиной исторических преобразований и решающим фактором судеб народов и государств.

Парето спрашивает себя, определяются ли в свою очередь эти остатки, проявления чувств внешними причинами матери­ального порядка.

Одно время Парето находился под влиянием социального дарвинизма, т.е. идей борьбы за жизнь и естественного отбо­ра, распространенных на общество. Его искушало желание объяснять борьбу классов и общества борьбой за жизнь; те, кто выживает и одерживает верх, лучше одарены. Однако, по­размыслив, Парето не стал развивать данную интерпретацию, с его точки зрения, слишком механистическую и однозначную. Он остался верен только одной, в конечном счете несомнен­ной идее: чувства или остатки не должны слишком противоре­чить условиям выживания. Если образ мыслей и мироощуще­ние людей несовместимы с требованиями коллективной жиз­ни, общество не может сохраниться. Всегда необходим мини­мум адаптации чувств людей к жизненным потребностям. Без этого минимума народы исчезают.

В другом месте Парето уточняет, что можно в абстракции представить себе два «предельных типа» общества: «1. Обще­ство, в котором господствуют исключительно чувства без ка­ких-либо рассуждений. Весьма вероятно, что сообщества жи­вотных близко подходят к этому типу. 2. Общество, в котором господствуют исключительно логически-экспериментальные рассуждения» (ibid., § 2141).

«Общество людей, — добавляет тут же автор «Трактата по общей социологии», — находится в промежуточном состоянии между двумя указанными типами. Его форма детерминируется не только внешними обстоятельствами, но и чувствами, инте­ресами, логически-экспериментальными доводами, имеютцими Целью добиться удовлетворения чувств и интересов, а также опосредованно — производными, которые выражают и порой оправдывают чувства и интересы и служат в определенных случаях средствами пропаганды» (ibid., § 2146).

Общество, характеризующееся исключительно логически-экспериментальным поведением, по признанию Парето, не­возможно себе вообразить, поскольку логически-эксперимен­тальное мышление не в состоянии определять его решающие Цели. «Не в обиду будь сказано гуманитариям и позитивистам,

[445]

но общество, детерминированное исключительно разумом, не существует и не может существовать; и не потому, что пред­рассудки людей мешают им следовать наставлениям разума, а потому, что недостает исходных данных проблемы, которую стремятся решать логически-экспериментальным путем. Здесь дает о себе знать неопределенность понятия пользы. Понятия, которыми пользуются разные индивиды, имея в виду добро для них самих или для других, по сути дела, разнородны, и нет способа свести их к единству» (ibid., § 2143).

Нелогически-экспериментальная детерминация целей включает проблему свободы общества по отношению к при­родной среде. Это не означает отрицания влияния природной среды на общество: оно отразилось на чувствах и остатках че­ловека. Минимум необходимой адаптации, таким образом, предполагается с самого начала, и, может быть, целесообраз­но влияние природной среды вынести за скобки и понять фун­кционирование общества, анализируя главным образом остат­ки, производные, интересы и социальное многообразие.

Если детерминация целей никогда не отличается логически-экспериментальной природой, корректно ли говорить о так на­зываемом логически-экспериментальном поведении? В неко­тором смысле оно не является таковым, ибо допускает детер­минацию целей. Этот вопрос позволяет сблизить Паретовы те­ории интереса и пользы.

Под интересом подразумеваются тенденции, обнаруживае­мые в том, что инстинкт и разум побуждают индивидов приспо­сабливать материальные, полезные и приятные ценности к жизни, как и добиваться уважения и почестей. Эти тенденции заметны в поведении, имеющем наибольшие шансы стать логическим, — поведении экономических субъектов, с одной стороны, и по­литических — с другой, т.е. в поведении тех, кто стремится по­лучить максимум материальных удовольствий для себя или мак­симум власти и почестей в общественном соперничестве.

Поведение трудящихся или инженеров, по Парето, есть ло­гически-экспериментальное. Проблема цели оказывается ре­шенной, ибо поведение естественным образом обусловлено за­дачами. Посмотрим на конструктора моста. Бесспорно, что ре­шение построить мост не есть логически-экспериментальное и что в известном смысле техническая задача зависит от нелогически-экспериментального решения, но при том, что цель явно полезна для заинтересованных индивидов, очевидно согласова­ние интеллектуальной работы строителей с реальным ходом дел, который будет развиваться в соответствии с их замыслом.

Поведение экономических субъектов — заинтересованное и логически-экспериментальное, ибо экономическая наука ис­ходит из того, что индивиды стремятся достичь определенных

[446]

целей и используют для их достижения наиболее пригодные средства.

При определении этих целей экономическая наука оказыва­ется в привилегированном положении, ибо выбор делают сами субъекты. Экономист рассматривает проблемы в контексте иерархии предпочтений, не вынося суждений о достоинствах разных шкал выбора. Если один предпочитает купить на послед­ний франк вина, а другой — хлеба, экономист принимает во внимание эти решения, не рассуждая об их достоинствах. С по­мощью шкал предпочтений, свободно устанавливаемых каж­дым, экономист пытается реконструировать логическое пове­дение, т.е. такое, когда каждый, исходя из наличных средств, старается обеспечить себе максимум удовольствия. Предпола­гается попросту, что цель субъектов действия — получение с помощью находящихся в их распоряжении средств этого мак­симума удовольствий. Такими удовольствиями предстают на­блюдаемые факты, поскольку они, в глазах наблюдателя, со­вмещаются с действительным выбором субъектов.

Этот анализ объективен, т.к. ограничивается констатацией предпочтений индивидов и не заключает в себе никакого срав­нения удовольствий субъекта А с удовольствиями субъекта В. «Чистая экономика выбрала единственную норму, предполо­жим удовольствие индивида, и установила, что он единствен­ный ценитель этого удовольствия, Так, например, была опре­делена экономическая или разумно достаточная выгода. Но ес­ли мы задаемся вопросом (достаточно простым): что же наибо­лее выгодно индивиду, если не учитывать его мнения, — тотчас возникает необходимость установления нормы, а она — произвольна. Спросим, например, выгодно ли индивиду физи­чески страдать, чтобы морально наслаждаться, или наоборот? Скажем ли мы, что ему выгодно стремиться исключительно к богатству или заботиться о другом? В чистой экономике мы оставляем за ним право решать это самому» (ibid., § 2 1 10), Во избежание путаницы будем говорить о разумной достаточно­сти при обозначении удовольствий, которые получает индивид в соответствии с его иерархией предпочтений и располагаемы­ми средствами. Индивид поступает логично, если он добивает­ся максимальной разумной достаточности. В самом деле, в норме вещей, когда каждый хочет обеспечить себе максимум Удовлетворения, если иметь в виду, что этот максимум не обя­зательно максимум удовольствий, он может быть и максиму­мом потерь. Если некто находит максимум удовлетворения в Морали, а не в наслаждениях, он может вести себя столь же логично, как и скряга или честолюбец. В рассуждениях о ра­зумной достаточности каждый должен быть единственным судьей своей шкалы предпочтений, а поведение, обеспечиваю-

[447]

щее максимум разумной достаточности, должно определяться обстоятельствами.

При переносе понятий разумной достаточности на обще­ство сразу же возникают два препятствия. Общество не лич­ность и не обладает, следовательно, шкалой предпочтений, по­тому что составляющие его индивиды, естественно, обладают иерархиями разных предпочтений. «Если бы польза, извлекае­мая каждым индивидом, была величиной однородной и, следо­вательно, поддавалась бы сравнению и сложению, наше иссле­дование не было бы трудным, по крайней мере теоретически. Сложили бы пользу разных индивидов и получили бы состав­ленную из них пользу коллектива. Так мы вернулись бы к уже рассмотренным проблемам. Но дела обстоят не столь просто. Польза каждого индивида — величина специфическая; не име­ет никакого смысла говорить о суммарной пользе, ее просто не существует, и ее нельзя рассматривать» (ibid., § 2127).

Вместе с тем применительно к обществу в целом нельзя од­нозначно пользоваться категорией пользы. Например, можно считать полезным для общества максимум силы на междуна­родной арене, или максимум экономического процветания, или высшую общественную справедливость, понимая последнюю как равенство в распределении доходов. Другими словами, польза — не строгое понятие, и, прежде чем говорить об обще­ственной пользе с логически-экспериментальной точки зрения, следует прийти к согласию относительно критерия пользы. Об­щественная польза — это данное состояние общества, подвер­женное изменению, определяемое только на основании произ­вольно выбранного социологом критерия. Общественная поль­за, будучи неоднозначным понятием, приобретает четкость, ес­ли социолог определил ее смысл. Если он решает назван, пользой военную мощь, то последняя поддается увеличению или уменьшению. Но данное определение лишь одно из воз­можных.

Проблема общественной пользы формулируется, таким об­разом, в виде следующих положений:

— Не существует логически-экспериментального решения об­щественной проблемы и, кроме того, проблемы поведения, которому должен следовать индивид, потому что цели по­ведения никогда не определяются логически-эксперимен­тальным образом.

— Понятие пользы двусмысленно и уточняется только через выбор критерия, осуществляемый наблюдателем. «Мы дол­жны сделать заключение не о том, что невозможно решить проблемы, одновременно учитывающие разнородные фор­мы пользы, а о том, что хотя бы для рассуждений об этих

[448]

разнородных формах пользы следует принять некую гипо­тезу, которая позволит их сравнивать. Если такая гипотеза не подтверждается, что бывает очень часто, бесполезно го­ворить об этих проблемах; это лишь производная, опреде­ленные возбудители которой скрыты, и, следовательно, на них одних мы должны остановить свое внимание» (ibid., § 2137).

— Теоретически можно строго и объективно измерить разум­ную достаточность для индивида, но эта мера возможна, только если априори принимается ценность шкалы пред­почтений данного индивида.

— Даже если принят определенный критерий пользы, следует различать прямую и косвенную пользу, которая представ­ляет собой сложение отдельных польз. Косвенная польза есть в первую очередь результат воздействия на окруже­ние индивида. Если государство желает сегодня овладеть силой атома, прямой пользой будет превосходство данного государства (или ущерб, если речь идет о негативной поль­зе) в овладении этой силой. Косвенной пользой для госу­дарства — позитивной или негативной — станет польза, проистекающая из изменений, которые произойдут в сис­теме международных отношений. Если рост числа госу­дарств, овладевших атомом, увеличит вероятность ядерной войны, косвенной пользой станет этот негативный факт. Негативная косвенная польза, впрочем, может быть боль­шей или меньшей, чем прямая польза. Чтобы взвесить гло­бальную пользу индивида, а также коллектива, нужно, сле­довательно, принимать во внимание одновременно прямую и косвенную пользу. И та и другая связаны с трансформа­цией рассматриваемой системы. Косвенная польза может также проистекать не из трансформации всей системы, а из последствий воздействия на субъекта поведения других. Если, например, США или СССР, будучи атомными держа­вами, вели себя в отношении Франции иначе, чем они вели бы себя, полагая, что у Франции нет атомного оружия, то из этого вытекает позитивная или негативная польза, кото­рую следует прибавить к прямой, прикидывая общую пользу.

Рассуждение, по-видимому, зашло в тупик: чтобы продви­гаться вперед, следует различать максимум пользы для коллек­тива и максимум пользы коллектива.

Максимум пользы для коллектива — это предел, начиная с Которого невозможно увеличить выгоду индивида как члена Коллектива, не уменьшая выгоды других. Пока этот предел не Достигнут, т.е. пока можно увеличить выгоду некоторых, не уменьшая ничьей выгоды, оптимума нет, и целесообразно про-

[449]

должать добиваться его. Максимум пользы для коллектива предполагает критерий пользы. Если, как в чистой экономике, польза определяется в терминах разумной достаточности иди удовлетворения индивидов, согласно их собственным систе­мам предпочтений, то со стороны управляющих будет нор­мальным и логичным стремиться к максимуму пользы для кол­лектива. «Когда коллектив достиг точки «Q», от которой он может удаляться ради пользы всех индивидов, доставляя им наибольшие радости, ясно, что с экономической точки зрения при стремлении только к пользе всех членов коллектива над­лежит не останавливаться в такой-то точке, а продолжать уда­ляться от нее, ибо это на пользу всем» (ibid., § 2129).

Итак, можно говорить о максимуме разумной достаточности для коллектива, определяемом независимо от разумной доста­точности разных индивидов. Наоборот, как нельзя сравнивать, а затем складывать разумную достаточность А и В, ибо они ве­личины разнородные, так и коллектив не может рассматривать­ся как отдельное лицо и максимума разумной достаточности коллектива не существует и не может существовать.

В социологии все-таки можно вместе с максимумом пользы для коллектива анализировать максимум пользы коллектива, рассматриваемого как эквивалент некоей личности, не смеши­вая их. Максимум пользы коллектива не может быть объек­том логически-экспериментальной детерминации. С одной сто­роны, для его определения требуется выбор критерия: слава, мощь, процветание. С другой — коллектив не личность, систе­мы ценностей и предпочтений неодинаковы, и, следовательно, максимум пользы коллектива всегда будет объектом произ­вольной детерминации, т.е. не вытекающей из логически-экс­периментального метода.

Если принимать во внимание удовлетворение индивидов, то нормальным станет доведение его до максимума, и этот макси­мум будет обретаться так же долго, как высоко можно подни­мать уровень удовлетворения некоторых, не снижая его ни у кого. С достижением этого предела возникает непростая ситу­ация, вызванная необходимостью сравнения пользы одних ин­дивидов с пользой других. По ту сторону данного предела воз­можно большее удовлетворение одних — положим, даже большинства — в ущерб другим — пусть и меньшинству. Но чтобы обосновать необходимость перераспределения пользы, нужно допустить, что выгоды разных индивидов сопоставимы. А ведь выгоды двух лиц совершенно несравнимы, по крайней мере научными методами.

Но даже с этими оговорками предел максимума пользы для коллектива не признается безусловно теми, кто размышляет о судьбах коллективов. В самом деле, не исключено, что предел

[450]

максимума пользы для коллектива, т.е. момент, в который воз­можно большее число индивидов испытывают наибольшее удовлетворение благодаря наличным средствам, есть момент национального бессилия или вырождения. Итак, понятия мак­симального удовлетворения возможно большего числа индиви­дов и силы или славы коллектива полностью гетерогенны. Наи­более процветающее общество не обязательно наиболее силь­ное или наиболее прославленное. Япония 1937 г. была гигант­ской военной силой. Она создала империю и встала на путь завоевания Китая. В то же время уровень жизни японского населения был относительно низким, политический режим — авторитарным, общественная дисциплина — суровой. Положе­ние Японии 1937 г. не представляло максимума пользы для коллектива. Можно было предпринять разные меры, увеличи­вающие степень удовлетворения многих, ни у кого не снижая ее. С 1946—1947 гг. в Японии показатель роста валового на­ционального продукта самый высокий в мире (включая совет­скую систему), уровень жизни быстро растет. Но в то же вре­мя Япония больше не военная, не военно-морская сила, не ко­лониальная империя. Что предпочтительнее: положение эконо­мически процветающей Японии 1962 г. или положение сильной в военном отношении Японии 1937 г.? На этот воп­рос нет логически-экспериментального ответа. Неизбежным следствием демографического, экономического или социаль­ного положения страны, при котором люди живут приятно, может быть закат того, что исследователи именуют славой.

Понятие гетерогенности играет значительную роль в Паретовой социологии. Так, в силу того что ценностные системы индивидов совершенно разрозненны, общество не может рас­сматриваться как отдельное лицо. Парето пользуется также выражением «общественная гетерогенность» для обозначения того факта, что все известные общества предполагают разде­ление и в определенном смысле противопоставление массы управляемых индивидов небольшому числу индивидов, кото­рые властвуют и которых он называет элитой. Если в социоло­гии Маркса фундаментальное значение имеет классовое раз­личие, то в социологии Парето решающим выступает различие Между массами и элитой. Это различие свойственно всей так Называемой макиавеллиевской традиции.

У Парето есть два определения элиты: широкое, охватывающее всю общественную элиту, и узкое, прилагаемое к правящей элите.

Согласно широкому определению, в элиту в качестве со­ставной части входит небольшое число тех индивидов, каждый из которых преуспел в своей области деятельности и достиг йЬ1сщего эшелона профессиональной иерархии. «Допустим,

[451]

что во всех областях деятельности каждый индивид получает индекс своих способностей, приблизительно так, как ставят оценки на экзаменах по разным предметам в школе. Дадим например, тому, кто превосходно делает свое дело, индекс 10. А тому, чьи успехи сводятся только к наличию единствен­ного клиента — индекс 1, так чтобы можно было поставить О кретину. Тому, кто сумел заработать миллионы (неважно, хо­рошо это или плохо), мы поставим 10, а зарабатывающему ты­сячи франков — 6. Тому, кто едва не умирает с голоду, поста­вим 1, а помещенному в приют для неимущих — 0. Женщи­нам-политикам, таким, как Аспасия при Перикле, Ментенон при Людовике XIV, Помпадур при Людовике XV, завоевав­шим благодарность могущественных людей и игравшим роль в управлении общественными делами, мы поставим 8 или 9. По­таскухе, только удовлетворяющей чувства этих людей и не оказывающей никакого воздействия на общественные дела, поставим 0. Ловкому жулику, который обманывает людей и не попадает под уголовный кодекс, мы поставим 8, 9 или 10 в зависимости от числа простофиль, которых он заманил в свои сети, и количества денег, которые он выманил у них. Нищему мелкому жулику, крадущему столовые приборы у трактирщи­ка и вдобавок схваченному за шиворот жандармами, мы поста­вим 1. Такому поэту, как Мюссе, — 8 или 9 в зависимости от вкусов. Рифмоплету, от которого бегут люди, слыша его соне­ты, поставим 0. Шахматистам можно присваивать более точ­ные индексы, основываясь на количестве и качестве выигран­ных партий. И так далее для всех сфер деятельности... Таким образом, мы составим класс тех, у кого самые высокие индек­сы в их сфере деятельности, и назовем это элитой. Для цели, которой мы задаемся, равным образом подошло бы любое другое название или даже простая буква алфавита» (ibid., § 2027, 2031). Следовательно, эта дефиниция, согласно пра­вилу паретовского метода, объективна и нейтральна. Не нуж­но искать глубокого метафизического или морального смысла понятия элиты, речь идет об объективно постигаемой социаль­ной категории. Нет необходимости задаваться вопросом о том, подлинна или поддельна элита и кто имеет право быть в ней представленным. Все это пустые вопросы. Элиту составляют те, кто достоин хороших оценок в конкурсе жизни или вытя­нул счастливые номера в лотерее «общественной» жизни.

Парето практически не пользуется широким определением г цель которого сводится лишь к введению узкого определения правящей элиты, объединяющей небольшой круг тех преуспе­вающих индивидов, которые выполняют политические и обще­ственные руководящие функции: «Для исследования, которым мы занимаемся — исследования устойчивости общества, —

[452]

полезно разделить этот класс на две части. Мы выделим тех, кто прямо или косвенно играет заметную роль в правительстве они составят правящую элиту. Остальные образуют неправящую элиту. Например, известный шахматист, конечно, вхо­дит в элиту. Столь же несомненно, что его талант в шахматах не предоставляет ему возможности оказывать влияние на пра­вительство, и, следовательно, если при этом не задействуются его другие качества, он не входит в правящую элиту. Любов­ницы абсолютных монархов или очень могущественных поли­тиков часто входят в элиту благодаря либо красоте, либо уму. Но лишь часть из них, обладающая особыми способностями в сфере политики, будет играть определенную роль в управле­нии. Итак, мы располагаем двумя слоями населения: 1. Ниж­ний слой, класс, непричастный к элите; мы не будем пока вы­яснять влияние, которое он может оказывать на правительст­во. 2. Высший слой, элита, делящаяся надвое: (а) правящая элита; (b) неправящая элита» (ibid., § 2032—2034)⁷.

Парето уточняет далее, что «тенденция к персонификации абстракций или даже только приданию им вида объективной реальности такова, что многие люди, представляют себе правя­щий класс почти как отдельное лицо или хотя бы как конкрет­ную единицу, которую они наделяют единой волей, и полага­ют, что, действуя логично, она реализует программы. Так, на­пример, многие антисемиты представляют себе семитов, а многие социалисты — буржуазию» (ibid., § 2254). Разумеется априори по крайней мере ничего подобного нет. В свою оче­редь «правящий класс неоднороден» (ibid.),

Общества отличаются природой своих элит, и особенно правящих элит. Действительно, все общества обладают не­коей особенностью, которую моралист может расценить как достойную сожаления, но которую социолог обязан конста­тировать: ценности сего мира распределяются неравномерно, еще более неравномерно распределяются престиж, власть или почести, связанные с политическим соперничеством. Это неравное распределение материальных и моральных ценно­стей возможно потому, что в конечном счете меньшинство управляет большинством, прибегая к двум типам средств: си­ле и хитрости. Масса поддается руководству со стороны элиты, потому что последняя располагает силой или ей уда­ется убедить большинство, т.е. более или менее постоянно вводить его в заблуждение. Законное правительство — то, которому удается внушить управляемым, будто их интересы, Долг или честь требуют послушания меньшинству. Различе­ние двух средств управления — силы и хитрости — это па­рафраз знаменитого противопоставления Макиавелли львов и лис. Политические элиты, естественно, подразделяются на

[453]

два семейства, одно из которых заслуживает быть названым семейством львов, ибо оно отдает явное предпочтение наси­лию, другое — семейством лис, поскольку оно тяготеет к изворотливости.

Теорию социальной гетерогенности и элит, развитую в «Трактате по общей социологии», следует сопоставить с те­орией распределения доходов, изложенной в нескольких ра­ботах, в том числе в «Курсе политической экономии» и «Со­циалистических системах». В первой Парето разъясняет, что кривая распределения доходов может быть представлена прямой, уравнение которой выглядит так: logN = logA— a log х. Здесь х — размер дохода, N — количество людей с одинаковым или превышающим х, А и а — константы, определяемые в соответствии с наличной статистикой, а со­здает наклон на оси х линии логарифмов. На графике двой­ного логарифмического масштаба, где представлены доходы, превышающие средний, снижение наклона а обозначает на­именьшее неравенство доходов⁸. Однако все статистические ряды, главным образом фискального происхождения, по мне­нию Парето, показывают, что во всех странах наблюдается почти одинаковое значение, близкое к 1,5. Одна и та же формула распределения доходов применима, следовательно, ко всем странам. Парето комментирует: «Эти результаты по­разительны. Совершенно невозможно считать их случайны­ми. Несомненно, есть причина того, что распределение дохо­дов напоминает некую кривую. Форма этой кривой, по-види­мому, слабо зависит от разных экономических условий, т.к. результаты почти одинаковы для всех стран, экономические условия которых так же различны, как условия Англии, Ир­ландии, Германии, в итальянских городах и даже в Перу» ("Cours d'economie politique", § 960). И дальше: «Неравенст­во распределения доходов, очевидно, зависит гораздо боль­ше от самой природы человека, чем от экономической орга­низации общества. Глубоких изменений этой организации было бы недостаточно для модификации закона распределе­ния доходов» (ibid., § 1012). Наблюдаемое распределение доходов, конкретизирует, в частности, Парето, есть неточное отражение социальной гетерогенности, т.е. неравного рас­пределения евгенических свойств. Точным отражением оно стало бы при нормальной подвижности разных слоев в об­ществе, на деле же оно зависит одновременно и «от распре­деления качеств, позволяющих людям разбогатеть, и от рас­положения препятствий, противодействующих раскрытию этих способностей» ("L'Addition au Cours d'economie politique", t. II, p. 418). В «Социалистических системах» Па­рето излагает свою мысль кратко и ясно: «Мы показали, что

[454]

кривая распределения доходов отличается замечательной ус­тойчивостью, она меняется незначительно, хотя сильно пре­ображаются обстоятельства времени и места, при которых ее наблюдают. Это положение, вытекающее из фактов, под­тверждаемых статистикой, на первый взгляд удивляет. Впол­не вероятно, что своим происхождением оно обязано рас­пределению психологических особенностей людей и тому факту, что пропорции сочетания капиталов не могут быть любыми» ("Les Systemes socialistes", t. I, p, 162). Парето за­ключает, что нижние расходы могут возрасти, а неравенство доходов — уменьшиться лишь при условии роста богатства относительно количества населения. «Проблема роста благо­состояния бедных классов скорее проблема производства и сохранения богатства, чем распределения. Наиболее верное средство улучшения положения бедных классов — сделать так, чтобы богатство росло быстрее населения» ("Cours d'dconomie politique" §1036).

Таким образом, идея постоянства общественного строя имеет экономическое основание. Не вдаваясь в детальное об­суждение закона Парето, я все-таки сделаю две оговорки. Со­всем не очевидно, что в социалистических обществах прежняя формула всегда приемлема. Даже если бы она была таковой, общественный строй не характеризуется адекватно одной лишь кривой распределения богатств и доходов.

Теория правящих элит близка к тезисам, предложенным немного ранее Парето другим итальянцем по имени Гаэтано Моска. В Италии разгорелся неистовый спор. Использовал ли Парето идеи Моска в большей степени, чем требовало приличие, ссылаясь на него несколько меньше, чем требова­ла справедливость⁹. Теория правящих элит Моска менее психологична и более политизирована. По его мнению, лю­бая политическая элита характеризуется формулой правле­ния, приблизительно соответствующей тому, что мы называ­ем идеологией легитимности. Формула правления, или поли­тическая формула, — это идея, с помощью которой правя­щее меньшинство оправдывает свою власть и старается убедить большинство в ее легитимности. В социологии Паре-то разные политические элиты характеризуются главным об­разом относительным избытком остатков первого и второго классов. Лисы — это элиты, богато одаренные остатками первого класса, они предпочитают хитрость и изворотли­вость и стремятся поддерживать свою власть пропагандой, увеличивая число политико-финансовых комбинаций. Эти элиты свойственны так называемым демократическим режи­мам, которые Парето именовал плутодемократическими.

[455]

Еще сегодня у некоторых авторов встречается интерпрета­ция перипетий политики с точки зрения остатков первого или второго классов. Жюль Монро незадолго до замены Четвер­той республики Пятой объяснял, что политический класс Чет­вертой республики страдал от излишка остатков первого клас­са и для восстановления устойчивости во Франции необходи­мо было содействие приходу к власти элиты, которая обладала бы более многочисленными остатками второго класса, реже прибегала бы к хитрости и чаще к силе¹⁰. (После того как львы предоставили независимость Алжиру — сделали то, в чем Ж. Монро подозревал ли-с Четвертой республики, — этот паретовец перешел в оппозицию.)

Четыре переменные величины позволяют, таким образом, понять движение общества: интересы, остатки, производные и социальная гетерогенность. Эти имеющие исключительно важное значение четыре переменные, от которых зависит движение общества, взаимозависимы. Формула взаимозави­симости противостоит положению — которое считается мар­ксистским — о детерминации общественных процессов эко­номикой. Она означает, что каждая переменная воздействует на три остальные или находится под влиянием трех других, Интерес воздействует на остатки и производные согласно реальной корреляции, выявленной историческим материализ­мом. Но остатки и производные, чувства и идеологии тоже воздействуют на поведение и экономику, наконец, социаль­ная гетерогенность, т.е. соперничество элит и борьба массы с элитой, затрагивает интересы и в свою очередь влияет на них. В результате нет детерминации системы переменной ве­личиной, есть детерминация системы обоюдными воздействи­ями переменных¹¹.

Противоположность между Паретовой и Марксовой теори­ями, по крайней мере в том виде, как понимал Парето, наибо­лее обнаруживается в Паретовой интерпретации того, что Маркс называл классовой борьбой. В частности, Парето не­двусмысленно утверждает в «Социалистических системах», что Маркс прав и классовая борьба — фундаментальная вели­чина всей истории.

Но Маркс, по мнению Парето, не прав в двух отношениях. Во-первых, неверно считать, будто классовая борьба опреде­ляется исключительно экономикой, т.е. конфликтами, вытека­ющими из собственности на средства производства; обладание государством и военной силой также может стать первопри­чиной противоречия между массой и элитой. Яркое впечатле­ние оставляет место из «Социалистических систем»: «Многие думают, что, если бы можно было найти рецепт устранения «конфликта между трудом и капиталом», исчезла бы и классо-

[456]

вая борьба. Эту иллюзию разделяет многочисленный класс тех, кто путает форму с содержанием. Классовая борьба — дишь форма борьбы за жизнь, а то, что именуют «конфликтом между трудом и капиталом», — лишь форма классовой борь­бы. В средние века можно было думать, будто с исчезновени­ем религиозных конфликтов в обществе наступит мир. Религи­озные конфликты были только формой классовой борьбы; они исчезли, по крайней мере отчасти, и их заменили социальные конфликты. Представьте себе, что утвердился коллективизм, что «капитала» больше нет; ясно, что в таком случае больше не будет конфликта с трудом, но это будет означать, что исчезла только одна форма классовой борьбы; ее заменят другие. Воз­никнут конфликты между разными слоями трудящихся социа­листического государства, между «интеллектуалами» и «неин­теллектуалами», между разными типами политиков, между ни­ми и их подчиненными, между новаторами и консерваторами. Действительно ли есть люди, не шутя полагающие, будто с на­ступлением социализма полностью иссякнет источник обще­ственных новшеств? Будто фантазия людей не породит уже новых проектов, будто интерес не побудит некоторых принять эти проекты в надежде занять более весомое место в обще­стве?» ("Les Sistemes socialistes", t. II, p. 467—468).

Кроме того, Маркс не прав, считая, что нынешняя клас­совая борьба в главном отличается от той, какая наблюда­лась на протяжении веков, и что возможная победа проле­тариата положит ей конец, Классовая борьба в современную эпоху в той мере, в какой она оказывается борьбой между пролетариатом и буржуазией, закончится не диктатурой про­летариата, а господством тех, кто говорит от имени пролета­риата, т.е. привилегированного меньшинства, элитой, подо­бной элитам прошлого и тем, что придут за ними. По Парето, немыслимо, чтобы борьба меньшинства за власть могла изменить установившееся с незапамятных времен движение общества и привести к существенно иному состоянию. «В наше время социалисты отлично усвоили, что революция конца XVIII в. просто поставила у власти буржуазию на ме­сто прежней элиты, и даже преувеличили значительно силу притеснения при новых хозяевах, но они искренне считают, будто новая элита политиков будет крепче держать свои обещания, чем те, которые сменяли друг друга до сих пор. Впрочем, все революционеры последовательно провозглаша­ет, что прошлые революции в конце концов заканчивались только надувательством народа, что подлинной станет та ре­волюция, которую готовят они. «Все до сих пор происходив­шие движения, — говорится в «Манифесте Коммунистиче­ской партии», — были движениями меньшинства или совер-

[457]

шались в интересах меньшинства. Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства». К сожалению, эта по­длинная революция, которая должна принести людям безоб­лачное счастье, есть лишь вводящий в заблуждение мираж, никогда не становящийся реальностью. Она похожа на золо­той век, о котором мечтали тысячелетиями. Постоянно ожи­даемая, она теряется в туманном будущем, всегда ускользая от своих приверженцев в тот момент, когда им кажется, что она у них в руках» (ibid., t. I, p. 60—62).

По Парето, наиболее важное историческое явление — это жизнь и смерть правящего меньшинства, или — если восполь­зоваться иногда употребляемым им термином — аристократий. «История, — согласно знаменитой формуле Парето, — клад­бище аристократий» ("Traite de sociologie generale", § 2053). «История обществ есть большей частью история преемствен­ности аристократий» ("Manuel d'economie politique", chap. VII, § 115). Общественная история есть история преемственности привилегированных меньшинств, которые формируются, бо­рются, достигают власти, пользуются ею и приходят в упадок, чтобы быть замененными другими меньшинствами. «Этот фе­номен новых элит, которые в ходе непрерывной циркуляции возникают из нижних слоев общества, достигают высших сло­ев, расцветают, а затем приходят в упадок, разрушаются и ис­чезают, представляет собой одно из следствий истории, кото­рое необходимо учитывать для понимания великих историче­ских движений» ("Les Systemes socialistes", t. I, p. 24). Социолог должен задаваться вопросом о том, почему аристок­ратии или правящие меньшинства чаще всего столь неустойчи­вы и непродолжительны.

Причины гибели аристократий, анализируемые Парето, следующие:

1. Многие аристократии, будучи аристократиями военными, истреблены в битвах. Военные аристократии быстро исче­зают, потому что их представители вынуждены рисковать жизнью на полях сражений.

2. Едва ли не общее правило: через несколько поколений ари­стократии теряют жизнеспособность или способность пользоваться силой. Нельзя управлять людьми, охотно ска­зал бы Парето, без некоторой склонности к насилию, к то­му же не следует путать силу с насилием, которое, как го­ворил он, часто спутник слабости. Вообще внуки или прав­нуки тех, кто завоевал власть, с рождения пользовались привилегированным положением и приобрели остатки пер­вого класса. Они склонны к интеллектуальным комбинаци-

[458]

ям, порой даже к утонченным наслаждениям цивилизован­ного человека, к занятиям искусствами, но теряют способ­ность к поступкам, которых требует общество. Согласно философии Парето, часто именно аристократии, представ­ленные наиболее умеренными и вследствие этого наиболее терпимыми людьми, будучи жертвами своей слабости, уничтожаются восстанием и заменяются жестокой элитой. Французская знать XVIII в. была ослаблена. Она приняла философию гуманистов, умела наслаждаться жизнью, по­ощряла либеральные идеи. Она погибла на эшафоте. Ее ис­чезновение было одновременно прискорбным и справедли­вым, по крайней мере с точки зрения исторической спра­ведливости, требующей от аристократии заниматься своим делом, а не предаваться чувствам, которые, может быть, и достойны уважения, но не способствуют тому, чтобы класс оставался правящим.

«Всякая элита, не готовая сражаться в защиту своего по­ложения, находится в полном упадке, ей ничего не остается, кроме как уступить свое место другой элите, обладающей мужеством, которого ей недостает. Если элита воображает, будто провозглашенные ею гуманные принципы применят к ней самой, это чистая мечтательность: победители прожуж­жат ей уши неумолимыми словами: «горе побежденным». Пока французские правящие классы в конце прошлого века занимались развитием своей «чувствительности», затачивался нож гильотины. Это праздное и фривольное общество вело паразитический образ жизни, на своих изысканных ужинах рассуждало о необходимости освободить мир «от суеверия и раздавить гадину», не предполагая, что само будет раздав­лено» (ibid., p. 40—41).

3. Главное же заключается в том, что в среде элиты не может быть длительного соответствия дарований индивидов зани­маемым ими социальным позициям. Последние определя­ются в огромной мере преимуществами, которыми пользо­вались индивиды с самого начала, т.е. позициями, занимае­мыми их родителями. Однако законы наследования гласят: нельзя рассчитывать, что дети тех, кто умел повелевать, на­делены теми же способностями, В элите всегда есть негод­ные для дела люди, но в своей совокупности она состоит из индивидов, обладающих нужными качествами. «Если бы аристократии среди людей напоминали отборные породы животных, в течение долгого времени воспроизводящих примерно одинаковые признаки, история рода человече­ского полностью отличалась бы от той, какую мы знаем» ("Traite de sociologie generate", § 2055).

[459]

Каким же образом в этих условиях может поддерживаться общественная стабильность?

По сути дела, любая элита, обнаруживающая в массе людей меньшинство, достойное быть руководством, может на выбор использовать одновременно два способа в изменяющихся про­порциях: провалить кандидатов в элиту, при обычных обстоя­тельствах являющихся революционерами, или абсорбировать их. Последний способ, очевидно, самый гуманный и, может быть, также самый эффективный, т.е. самый удобный, позволя­ющий избежать революций. Английская элита оказалась наибо­лее виртуозной в абсорбации потенциальных революционеров: уже несколько веков она держит открытыми двери для некото­рых, наиболее одаренных из числа тех, кто по рождению не принадлежит к привилегированным классам.

Отстранение допускает разные способы. Самый гуман­ный — ссылка. Согласно одной теории, получившей распрост­ранение в Европе в XIX в., главное достоинство колоний в том, что они предоставляют революционерам возможность по­бега. Еще Ренан в 187 1 г. в работе «Интеллектуальная рефор­ма и мораль во Франции» считал, что общества, лишенные пре­дохранительного клапана эмиграции, обречены на внутренние волнения. (В этом отношении значение колоний нельзя пере­оценить.) Он полагал, что в любом обществе есть потенциаль­ные вожди, недовольные порядком, которых следует абсорби­ровать или устранять. Бесчеловечный способ устранения, о чем справедливо пишет Парето, конечно, — убийство. В исто­рии он часто использовался.

Соответственно циклам взаимозависимости обществам, следовательно, знакома циркуляция элит — основной аспект того, что Парето называет общим строением общества.

Вследствие невозможности полной гармонии между насле­дуемыми дарованиями индивидов и позициями в иерархии вся­кое общество чревато нестабильностью. Обществу мешают также колебания частоты появления остатков первого и второ­го классов. Если элита была долгое время у власти, она страда­ет от избытка остатков первого класса. Она становится слиш­ком интеллектуальной (это не означает «слишком умной»), на­чинает питать отвращение к силовым приемам и поэтому дела­ется уязвимой. Зародившаяся в массе жестокость мобилизует последнюю против элиты.

Равновесие общества, или состояние, уменьшающее опас­ность революции, предполагает определенный избыток остат­ков первого класса у элиты и еще больший избыток остатков второго класса у массы. Чтобы сохранялся порядок (многие об этом рассуждали по-разному, более цинично и даже, может быть, шокирующе), «народу нужна религия, а правителям —

[460]

разум», или, сохраняя стиль Парето, нужно, чтобы у масс было больше остатков второго и в известных случаях четвертого и пятого классов, а у элиты, нуждающейся в продуктивных поступках, — первого класса.

Однако даже элите сохранение слишком многих остатков первого класса, полная деградация остатков «незыблемости аг­регатов», «социальности» и «целостности личности» не нужно. Действительно, по мере роста остатков первого класса инди­видов все более заботят личные и более эгоистичные интере­сы. Итак, правящий класс, которому нужно ради самосохране­ния обладать разумом, чтобы реагировать на обстоятельства, и способностью приспосабливаться к миру, каков он есть, дол­жен также сохранять чувство долга и сознание общности ин­тересов.

Таким образом, дает о себе знать нечто вроде противоре­чия между склонностью к комбинациям и чувством обще­ственной и моральной солидарности, причем элите необходи­мо и то и другое. Поэтому колебания большей или меньшей продолжительности в истории неизбежны. Период, в течение которого проявляется дух сомнения и скептицизма, внезапно сменяется всплесками остатков второго, четвертого и пятого классов. Оживления остатков второго класса сопровождают гигантские изменения коллективной веры, которые имел в ви­ду Дюркгейм, утверждая, что во времена приступов коллек­тивного возбуждения зарождаются религии. Парето принял бы эту формулу и добавил бы, что история как раз и соткана из бесконечно повторяющихся чередований периодов скепти­цизма и разума и периодов патриотической или религиозной веры. Именно колебания остатков у масс и у элит определяют циклы взаимной зависимости.

Чтобы закончить реконструкцию системы общественного движения, Парето проводит две антитезы в экономической сфере, антитезы между спекулянтами и рантье, а также меж­ду свободной деятельностью экономических субъектов, со­здателей богатства, и бюрократизацией.

Противопоставление спекулянтов и рантье в экономике в некотором смысле соответствует антитезе «лис» и «львов» в политике¹². в самом деле, есть две возможные экономиче­ские позиции — позиция создателей богатства путем комбина­ции или спекуляции и позиция тех, кто желает прежде всего гарантированного сохранения своих ценностей и стремится Добиться его путем так называемого надежного размещения капитала. Если бы не девальвации и банкротства, рантье владе­ли бы всем богатством. Су, вложенный под сложные процен­ты со времени рождения Христа, сегодня представлял бы бо­гатство, превышающее все богатство человечества. Значит,

[461]

нужно, чтобы время от времени рантье были ограблены. Но такое не должно происходить слишком часто, чтобы племя рантье, создателей сбережений, не исчезло. На деле общества продолжают содержать людей, которые создают богатства и присваивают его благодаря искусству комбинаций, а также других, которые гоняясь за гарантиями, кончают тем, что ока­зываются жертвами коварства или насилия.

Последняя антитеза — инициативы и бюрократизация — -не совпадает с предыдущей. Парето по образованию инженер и экономист. Как инженер он наблюдал труд, создающий бо­гатство; как экономист либерального толка он анализировал поведение экономических субъектов, которые, отстаивая соб­ственные интересы, способствуют росту ресурсов. Свободной инициативе экономических агентов Парето противопоставляет социальную кристаллизацию и, кроме того, этатистскую и бю­рократическую организацию. Политические и демагогические соображения подталкивают государства к вмешательству в экономику, к национализации предприятий, перераспределе­нию доходов и, таким образом, к постепенной замене конку­ренции, потворствующей личной инициативе и росту ее влия­ния, бюрократическим порядком, постепенно ведущим к кри­сталлизации.

По мнению Парето, западноевропейские общества управ­лялись плутократическими элитами, принадлежащими к «се­мейству лис»; они находились под чрезмерным влиянием ин­стинкта комбинации, и постепенно утрачивали способность прибегать, к силе, необходимой для управления обществами, Он отмечал ростки новых элит, которые чаще пользовались силой и реже хитростью и обновляли формулы легитимности. Парето, несомненно, узнал бы в фашистских или ком­мунистических элитах жестокие элиты из «семейства львов», захватившие власть в тех обществах, которые приходят в упадок. В то же время развитие современных европейских обществ, по Парето, направлено на постепенное расширение бюрократизированной деятельности, на вытеснение свобод­ной инициативы, создающей богатства. В своем развитии ев­ропейские общества приближаются к коллективистской и кристаллизованной экономике. «Византия показывает нам, куда может вывести кривая, по которой движутся наши об­щества» (ibid., § 2612),

Близкой или пока далекой считал Парето бюрократиче­скую кристаллизацию? По правде говоря, в этом отношении его работы противоречивы. Порой эта перспектива представ­ляется отдаленной, в других случаях Парето, кажется, счита­ет, что бюрократическая фаза может наступить быстро¹³. Несомненно лишь то, что когда накануне войны 1914 г. Парето

[462]

писал «Трактат по общей социологии», он видел зарождающе­еся господство жестоких элит и огосударствленной экономи­ки. Нравится нам эта теория или нет, но трудно не признать в ней долю истины.

«Трактат по общей социологии» и вообще все социологиче­ское творчество Парето нацелено на диагностику так называе­мых демократических обществ, которые он сам к тому же именовал плутодемократическими, чтобы не забывалась их ос­новная черта: связь между политическим классом, или элитой в строгом смысле слова, и руководящими кадрами промыш­ленности и финансов. По Парето, плутодемократические ре­жимы управляются элитами, охотнее пользующимися хитро­стью, чем силой. Он отмечает вместе с тем развитие гуманита-ристских идеологий и расценивает это как опасный излишек для общественного равновесия. Наконец, он отмечает посте­пенное распространение административного управления эко­номикой и относительное сужение сферы частной инициативы и рыночных механизмов. Он видит, что западные общества эволюционируют, подобно Восточной Римской империи, к бю­рократической кристаллизации.