Gruzia_v_puti_Teni_stalinizma_-_2017

ствуясь в первую очередь экономической целесообразностью, агенты переселенческой политики вряд ли стали бы подбирать контингент переселенцев исключительно из среды этнических картвелов, а в качестве мест вселения выбирать в первую очередь этнически абхазские районы и другие территории с отсутствием компактного картвельского населения.

Авторы: Указание на отбор регионов происхождения и целевых регионов в соответствии с очевидно этническими критериями авторы считают обоснованным и опровергают аргументацию о чисто экономической мотивировке, представленную грузинскими коллегами, например З.В. Папаскири. В принципе обнаруживается проблема, затронутая уже в другом месте и заключающаяся в том, что нельзя найти источник, аргументирующий с явно выраженных «шовинистических» позиций, т. е. предающий огласке национальные цели. Это имеет силу и применительно к переселениям, которые происходили уже в период Большого террора. Такого рода цели не могли быть открыто названы в партийном дискурсе, в том числе и внутреннем. Однообразность стратегической ориентации реальных процессов говорит, однако, сама за себя. При этом для авторов важно действие (сильных) экономических, социальных и других мотивов, что не противоречит также национальным мотивациям; речь идёт о процессах, обусловленных множественными факторами. С экономической точки зрения многочисленные крупные переселения были бы возможны, но проводились прежде всего или исключительно такие, которые одновременно обладали и национальными аспектами, и связанными с политикой в отношении национальных меньшинств.

Н. Багапш: В качестве основного людского ресурса при проведении демографической колонизации Абхазии были использованы мингрелы. По всей вероятности, помимо географической близости Мингрелии к Абхазии, немаловажную роль в подборке колонистов сыграло этническое происхождение идейного вдохновителя и непосредственного руководителя данной кампании Л. Берии, о чём также пишут авторы данного исследования, усматривая во многих преступлениях обозначенного периода индивидуализацию преследований. Парадоксально, что мингрельский этнос, именно в рассматриваемый период активно подвергавшийся институциональной и языковой грузинизации (вопрос, изучению которого авторы уделили пристальное внимание), был выбран в качестве основной страты для грузинизации абхазов. Не

владеющее в своей массе грузинским языком и не принявшее окончательно грузинской идентичности мингрельское крестьянство было призвано оказать решающее влияние на аккультурацию Абхазии, введение её в грузинское этнокультурное пространство. Эта политика не явилась новацией сталинско-бериев- ского периода, так как её фундамент был заложен ещё в царское время, когда деятели грузинского национального движения, пытаясь инкорпорировать Абхазию в границы складывавшейся в их умозрительных построениях, но не существовавшей в реальности «идеальной Грузии», задействовали с этой целью мингрельский элемент. Интересно, однако, что Т. Гордадзе, характеризуя данный исторический эпизод, помещает Мингрелию по степени владения её населением грузинским языком в один ряд с Абхазией: «Грузинская Православная церковь выступала в роли союзника грузинского национального движения и способствовала внедре-

нию грузинского языка там, где на нём практически не говорили (в Абхазии, Мегрелии, Сванетии и т.д.)»121.

Пример Абхазии по рассматриваемому вопросу не является исключительным. Спланированное властями демографическое освоение «проблемной» территории представителями доминирующей этнокультурной группы характерно и для других государств, в особенности с тоталитарной системой управления. В этой связи неудивительно, что демографическая колонизация Абхазии, как часть общей схемы грузинизации республики, была осуществлена именно в период правления Сталина, хотя первые попытки имели место в период оккупации Абхазии войсками ГДР. Как правило, формальным поводом к массовому заселению того или иного региона представителями «государствообразующего этноса» служит нехватка трудоспособного населения в местах вселения в условиях форсированной индустриализации. Так, китайское правительство до сих пор осуществляет политику заселения ханьцами Синьцзяна и частично Тибета. Испанское правительство времён Франко в ходе активной индустриализации страны в 1950–1970-е гг. способствовало массовому переселению кастильскоязычного населения в Страну Басков и Каталонию.

В Абхазии, в отличие от вышеназванных регионов, массовое плановое переселение происходило не в городские центры, а в сельскую местность (где и проживало подавляющее большинство абхазов), и, соответственно, формальным поводом к нему послужила необходимость форсированного развития сельского хозяйства республики в условиях «землеизбыточности» и, как следст-

вие, предполагаемой нехватки крестьянского населения. Кроме того, в абхазском случае агентом переселенческой политики и заинтересованной стороной было не государство в целом, а его составная часть – Грузинская ССР.

Хотелось бы обратить внимание на ряд спорных положений и ошибок, имеющихся в книге. Задаваясь вопросом, с чем связан непропорционально высокий процент репрессированных абхазов при относительно низкой доле репрессированных осетин, авторы озвучивают возможность влияния религиозного фактора (православные осетины против сложной конфессиональной композиции у абхазов), что, на наш взгляд, не может служить причиной подобных количественных различий. Однако и сами авторы не пытаются развить эту версию, ограничившись лишь формулированием её как одной из возможных причин. Далее авторский коллектив пишет, что «абхазы преимущественно исповедовали ислам или были индифферентны в религиозном отношении». А уже в одном из следующих параграфов встречаем противоположное по смысловой нагрузке положение: «…осетины и абхазы… в своей массе не относившиеся к мусульманам». В обоих случаях, как мы понимаем, речь идёт именно о советских абхазах, а не обо всём абхазском этносе. Естественно, никаких статистических данных о религиозном составе населения в 1930-е гг. не имеется, но при этом очевидно, что количество номинальных му- сульман-суннитов среди абхазов, оставшихся на родине, было меньше количества номинальных православных христиан (данные по религиозному составу, в том числе поселенные, этнически абхазского населения в Сухумском округе имеются в «посемейных списках» 1886 г., что, как мы знаем, известно Даниелю Мюллеру).

Авторы: Преобладание номинально православных абхазцев по сравнению с номинально мусульманскими абхазцами могло соответствовать реальности как 1886 г., так и раннего советского времени, однако данными 1886 г., как и переписи населения 1897 г. или других источников, следует пользоваться с осторожностью, так как царские органы власти, несомненно, были заинтересованы в возможно большей численности православных «инородцев». Подобным же образом преувеличенной кажется, например, численность православных среди «ингилойцев» в будущем пограничном районе между Грузией и Азербайджаном около Закаталы, или среди иммигрировавших «ассирийцев», носителей арамейского языка, или удов, которые с исторической точки

зрения являются армянско-апостолическими («григорианскими») христианами, но с 1886–1897 гг. показывают статистически высокую численность православных. Эти показатели свидетельствуют о сильных миссионерских стремлениях православной церкви в отношении абхазцев, ингилойцев, ассирийцев и удов, но пробуждают в то же время сомнение в надежности статистических данных. При взгляде по ту сторону деталей оказывается, чтоабхазцамсвойственнаслабаяинеоднозначнаясвязьсрелигией.

Авторы равным образом подчёркивают этническое «разбавление» абхазского населения Абхазии с помощью целенаправленного расселения и стихийного переселения. «Демографическая колонизация» – это, конечно, выражение, с помощью которого данный процесс поддаётся точному описанию.

Н. Багапш: Авторы также пишут, что город Гудаута и по сей день является центром абхазского национального движения. Данный постулат мог бы быть верен до 1993 г., когда Абхазия находилась под внешним управлением (Гудаута и Гудаутский район в целом действительно сыграли определяющую роль в абхазском национально-освободительном движении), однако в послевоенное время и политическим, и культурным, и научным, и экономическим центром Абхазии является Сухум.

Далее встречаем искажённо зафиксированные фамильные имена, что, вероятно, является виной не авторов, а людей, записавших эти фамилии в оригиналах архивных документов: «Габдия» (должно быть «Габлия»), «Смур» (должно быть «Смыр») «Крикория» («Кикория»?).

Хотелось бы подчеркнуть, что авторы совершенно точно отмечают научную и практическую неоправданность использования термина «абхазец» как политонима, поскольку в таком значении он никогда и нигде не использовался. Однако данное ошибочное мнение («абхазец» – политоним, а «абхаз» – этноним) имеет определённое распространение в Грузии.

Отрадно было увидеть и упоминание о моём прадеде, Меджите Багапш, репрессированном, как и двое его родных братьев – Кязым и Нури, – в 1937 г.

Авторы: Репрессированные родственники рецензента носят исторически явно мусульманские (арабские и турецкие – Меджид, Кязим, Нури) имена, которые и в 1937 г. явственно идентифицировались как мусульманские. Соответствующий анализ имён и отчеств мог бы представлять собой дальнейший методический подход к выявлению значения ислама в абхазском насе-

лении, игравшего, может быть, и большую роль, чем предполагал рецензент.

Н. Багапш: Авторский коллектив проделал огромную как по своим масштабам, так и по своему научному и практическому значению работу, обобщив и проанализировав массив первоисточников. Интерпретации и ключевые выводы авторов, на наш взгляд, являются абсолютно точными и научно аргументированными. Большой террор в границах Грузинской ССР исследован авторами многоаспектно и по всем возможным направлениям. Остаётся только пожелать удачи авторам и порадоваться за то, что такой ключевой момент в истории СССР, как период сталинскихрепрессий,детальноисследованнапримересоветскойГрузии.

Грузинская политическая элита при почти единогласной поддержке элиты интеллектуальной на протяжении всей новой истории грузинской государственности – как независимой (периода ГДР и постсоветского), так и советской, – в области этнолингвистической политики неуклонно следовала в русле «национальной гомогенизации», что явилось практическим воплощением идеологических постулатов лидеров грузинского национального движения конца XIX ст. Несмотря на то что подобная линия в конечном итоге привела страну к тому состоянию, в котором она пребывает в настоящее время, внутри политической и интеллектуальной элит страны, насколько можно судить, не произошло фундаментального переосмысления позиций. Более того, потеряв Абхазию и Южную Осетию, Тбилиси сегодня сосредоточился на Мингрелии, Сванетии и некартвельских регионах и меньшинствах. Одним из главных союзников государства в деле проведения ассимиляторской политики, как и в историческом прошлом, является Грузинская православная церковь. При этом для моральной легитимации политики грузинского центра по отношению к этноязыковым меньшинствам была сконструирована удобная объяснительная модель, в рамках которой подобные действия объявляются законной реакцией на якобы имеющие место планы Москвы расчленить не только Грузию как государство, но и «грузинский этнос» [см., в частности, работы Д. Гамахарии, З. Папаскири, Т. Путкарадзе]. Здесь стоит вспомнить, что «грузинский этнос» в том виде, в котором его понимают в сегодняшней Грузии, как раз и является продуктом советского нациестроительства, а отсылки к многовековой истории «грузинского этнического единства» являются не более чем конъюнктурным мифом. Печальный опыт Грузии в отношении национальной политики может

служить отрицательным примером для других молодых государств, находящихся в процессе нациестроительства и имеющих пёстрый этнический состав населения.

Полезно осмысление этого опыта и для Абхазии, принявшей на себя в недавнем прошлом основной удар попыток имплементации грузинской политики национальной гомогенизации. Стране, выдержавшей испытания войной, послевоенной экономической блокадой и вызванным данными обстоятельствами экономическим упадком, тем не менее удалось сохранить ставшую присущей ей в постмахаджирский период полиэтничную структуру населения. Подобного не наблюдалось в ряде других стран со схожей политической судьбой, в том числе в пределах Кавказского региона. Поддержание межэтнического мира и поэтапное построение гражданской нации, как нам кажется, является одним из приоритетных направлений государственного развития Республики Абхазия. В этой связи стоит избегать непродуманных действий в области национальной политики, которые могут негативным образом отразиться на дальнейшем развитии абхазской государственности в условиях сохраняющейся сложной геополитической обстановки. В частности, это касается периодически возникающих общественных дискуссий о возможности перевода школ с преподаванием на языках меньшинств из разряда государственных в разряд частных. Так же представляется возможным рассмотрение вопроса о переводе начальных школ в пределах Гальской зоны122 на родной для большей части местного населения мингрельский язык обучения, что по-прежнему остаётся недоступным для жителей самой Мингрелии, сталкивающихся с государственной политикой этноязыковой ассимиляции. Национальная политика в отношении населения Гальской зоны в целом по сей день является дискуссионным вопросом. Спектр общественных мнений варьирует от призывов к интеграции до призывов к сегрегации и депортации. Интеграционистские позиции в свою очередь представлены двумя лагерями: сторонников этнической [ре]интеграции и сторонников интеграции гражданской. Первые склоняются к мысли о возможности возрождения среди [части] населения описываемой территории абхазской этнической идентичности, в том числе путём административного управления данным процессом. Здесь речь фактически идёт о насильственной и в значительной мере формально-бюрократичес- кой реассимиляции этнических мингрелов абхазского происхождения, что (полностью разделяем в данном вопросе точку зрения

Т.А. Ачугбы), не принесёт никаких положительных результатов для абхазской государственности.

Авторы: Указание на множественность мнений по поводу политики в отношении национальных меньшинств в современной Абхазии следует приветствовать таким же образом, как и ясное позиционирование того, что в результате проведения политики национальной гомогенизации Абхазия может только потерять, и поэтому политика интеграции меньшинств на основах гражданского общества, включая население «Гальского района», уместна. Отличие от Грузии заключается, конечно, в том, что Абхазия коренным образом зависит от того, чтобы аккомодировать оставшиеся меньшинства, которые в количественном отношении составляли примерно половину населения, к тому же численно незначительного, если выживаемость государства не ставится под вопрос: представление о чисто абхазском национальном государстве оказывается опасной иллюзией и в качестве таковой также легко распознаётся. Дело обстоит иначе, чем в Грузии с её значительным грузинским большинством и миллионным населением. Упреждающее содействие всем меньшинствам представляется поэтому лучшей политикой – здесь, разумеется, имеется ещё значительное пространство для улучшений.

Перевод с немецкого: Валерий Брун-Цеховой

6. Внутренняя и внешняя перспектива

К. Дзугаев123: Исследователи выстраивают свою работу над двухтомником в соответствии с принятыми в исторической науке правилами, т. е. это сугубо академическое исследование, поэтому первый том предваряет достаточно развёрнутое рассмотрение состояния дел в историографии Большого террора (этот термин не принадлежит авторам двухтомника, и у меня возникают некоторые сомнения в его научной правомерности; тем не менее считаю возможным его использование в данном тексте) в Грузии. Констатируя, что повышенный интерес к репрессиям в Грузии обусловлен во многом или в основном тем, что именно из этой кавказской республики происходит целый ряд большевистских руководите-

лей СССР, начиная с И. Сталина, авторы в отношении грузинской источниковедческой базы вынуждены сделать вывод о том, что она представляет собой «нетронутую целину»: «Практически нетронутая целина в области исследований Большого террора в Грузии объясняется прежде всего неготовностью общества»124. Но не только: архивные документы интересующего периода были уничтожены во время гражданской войны 1991 г., когда в Тбилиси в ходе столкновений было сожжено здание КГБ, где хранились документы ОГПУ–НКВД 1920–1930 гг., а также сожжён и архив МВД. Тем не менее, по мнению авторов, сохранившихся документов вполне достаточно для решения поставленной задачи – определить специфику террора в Грузии, начиная с соотношения социального и этнического его компонентов. В частности, сохранились т. н. расстрельные списки, содержащие немало различной информации (вплоть до технической конкретики исполнения приговоров – «выстрелом в правый висок»)125. Более того, авторы указывают, что «центральным комплексным источником для изучения этого периода истории республики являются протоколы трёх различных троек: “кулацкой”, особой (“национальной”) и милицейской». «В отличие от всех остальных регионов бывшего Советского Союза, – пишут авторы, – эти протоколы троек впервые дают возможность комплексно изучить ядро Большого террора, которое в совокупности образовывали три наиболее массовые карательные акции»126.

Очень важным обстоятельством для правильного подхода к предмету исследования авторы считают учёт того обстоятельства, что определённая часть прав на ведение карательной политики Москвой была передана на места, в том числе республиканским властям (в данном случае в Тбилиси)127.

Этничность понимается авторами конструктивистски – отмечу, в отличие от грузинских коллег, в подавляющем большинстве по сей день остающимся на позициях примордиализма, причём часто весьма жёсткого. Знаком с ситуацией, так как неоднократно беседовал с грузинскими коллегами-историками в ходе встреч сначала по проекту «Норвежский процесс» (серия грузино-осе- тинских встреч по инициативе гарвардского профессора Р. Фишера), а затем по проекту «Точка зрения» (аналогичный проект по инициативе профессора С. Нан из Университета им. Дж. Мейсона); кроме того, участвовал в подготовке методического пособия «Проблемы и перспективы подготовки учебников и преподавания истории на Южном Кавказе» (2014). Что же касается

личного понимания современных научных представлений об этничности и нации, то оно формировалось в основном под влиянием работ академика РАН В. Тишкова, и участия в деятельности созданной им одной из лучших в мире экспертно-аналитических структур – Сети этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов, в бытность его директором Института этнологии и антропологии РАН.

Авторами чётко указываются цели работы с базами данных, перечень целей составляет восемь позиций, в том числе «какие группы (социальные, возрастные, национальные и т.д.) подверга-

лись особенно суровым преследованиям и наиболее жестоко осуждались»128.

М. Юнге провёл большую и весьма тщательную работу по статистической обработке имеющегося в доступе материала. Моё внимание, с учётом нижеизложенных соображений, не могла не привлечь подглава, посвящённая степени интенсивности репрессий (она так и называется). Этот показатель рассчитывается как соотношение численности репрессированных к общей численности населения (либо конкретной изучаемой общности). Численность населения Грузинской Советской Социалистической Республики на то время составляла 3377000 человек, из них по самой массовой – «кулацкой» операции было репрессировано 21107 человек, что составляет 0,6 % (из них половина – к высшей мере наказания (ВМН)). М. Юнге, однако, на этом не останавливается и делает уточнение, оставаясь в рамках научно добросовестного исследования, что этот процент должен был соотнесён в основном с мужским населением Грузии, т.к. женщины составляли не более 3 % репрессированных. Следующее уточнение, естественно, по возрастной группе – от 20 до 69 лет, и в итоге процент вырастает до 2,3 %. Далее делается аналогичная обработка данных по «национальной» и «социальной» (милицейской) операциям, и выводится конечный процент – 2,74 %. Но и это ещё не всё: сюда надо добавить и тех, кто был осуждён Военной коллегией Верховного Суда СССР (0,12 %, или 910 человек в абсолютной величине), жертв военный трибуналов, Специальной коллегии Верховного Суда и Особого совещания и, наконец, лиц, осуждённых обычными судами (в совокупности оцениваются на уровне 0,14 %).

Окончательный показатель степени интенсивности репрессий в Грузии, таким образом, получается 3 %, из которых свыше 90 % составляли мужчины указанного возрастного диапазона. Этот по-

казатель М. Юнге оценивает как «катастрофический»129. Запомним этот термин.

Проводя сравнение Грузии с шестью другими республиками, краями и областями, М. Юнге делает вывод: «Главная специфика Грузии заключается в том, что эта республика по всем статистическим показателям без исключения не опускается ниже средних величин, характеризующих массовые операции в СССР, а отчасти даже превышает их»130. При этом в Грузии «персональная преемственность и стабильность определяли ситуацию в гораздо большей степени, чем в регионах, привлекаемых здесь для сравнения. Это справедливо также для времени до 1937 г. Органы государственной безопасности, милиция и суд находились здесь под жестким контролем Л.П. Берии и его клана»131.

Кроме количественного, М. Юнге провёл также качественный анализ132. Автор подчёркивает, что стремился тем самым к максимально более глубокому пониманию существа происходящих в Грузии процессов и общей картины общества, подвергшегося такого рода карательной политике. Рассматриваются упорядоченные данные по показателям пола, возраста, образования, социального положения, социального происхождения, политического прошлого, религиозной принадлежности133. Результатом Большого террора в Грузии М. Юнге называет воцарившийся там «кладбищенский покой» – продолжавшийся, однако, недолгое время: репрессии в Грузии отрывочно продолжились после 1941 года, на сей раз управляясь строго из Москвы.

В разделе «Специфика», начиная рассмотрение вопроса регионализации карательных полномочий (М. Юнге и Гиоргий Клдиашвили), авторы делают примечательное разъяснение, которое я бы охарактеризовал как методологическое и притом весьма важное: «Авторы рассчитывают получить новые выводы, позволяющие адекватно объяснить причины ужасающе высокого потенциала уничтожения, присущего Большому террору 1937– 1938 гг. При этом они дистанцируются здесь от теорий, содержащих объяснение террора, исходя из предполагаемой психической патологии, свойственной И.В. Сталину, или стиля руководства отдельных большевистских лидеров, таких как Л.П. Берия во время его нахождения в Грузии. Обратная связь с “личностной” историей существует здесь постольку, поскольку возникает закономерный вопрос: что могут поведать об исторических персонажах, их намерениях и образе мышления созданные ими структуры»134. Эта позиция, безусловно, подчёркивает добросо-