Gruzia_v_puti_Teni_stalinizma_-_2017

Но насколько далеко идущими оказались последствия этих дискуссий, обнаружилось уже в начале 1970-х гг. Дела Сидамонидзе и Менабде были в связи с идеологической ревизией в науке и искусстве в 1972 г. при новом руководителе компартии Грузии Эдуарде Шеварднадзе, заклеймены как «националистические уклоны»57. С начала 70-х гг. в соответствии с новой политической линией КПСС по отношению к национальностям, входившим в состав страны, от нерусских историографий ожидался больший акцент на «сближении» наций в новом советском народе вместо их прежнего расцвета благодаря «успехам» на протяжении новейшей истории. Усилия Москвы по координации и интеграции ощутимо нарастали (актуализация и регионализация исторического исследования, выходившие за пределы отдельных советских республик). Это происходило не без сопротивления со стороны национальных историков, сначала при поддержке советской власти создавших национальные картины истории, которые привели к усилению национального (само)сознания и продолжали питать потребность в национальном самоизображении. Мартини метко резюмирует:

«В общем и целом можно говорить о национальной историографии, которая стремится спроецировать в прошлое результаты запоздавших процессов формирования наций; с точки зрения нерусских наций речь идёт о научных проектах, которые документируют уровень достижений их историографии и с которыми поэтому опосредованно или непосредственно соподчиняется остальное историческое исследование»58.

С точки зрения Мартини, историография национальностей становится в конце концов тем более функциональной (в значении мирной перспективы урегулирования для многонационального советского общества в 1979 г.), чем более самостоятельно она может работать. С таким ответом, производившим впечатление парадоксального, не соглашалась московская бюрократия от науки, не отличавшаяся особой осмотрительностью59. В Грузии уже с апреля 1972 г. вследствие «дела Сидамонидзе» с относительно мягким наказанием автора и вовлеченных в разбирательство сотрудников Институт им. Джавахишвили и издательства «mecniereba» [наука] стало ясно, что «нарастание националистических настроений зашло столь далеко, что захлестнуло правящую элиту республики, попытавшуюся защитить национально мыслящих грузин от гнева Москвы»60. В Грузии эта опора в местной партийной и государственной элите должна была быть

сломана в результате смены руководителя компартии. Так Василий Мжаванадзе был заменен в декабре 1972 г. прежним министром внутренних дел Грузинской ССР Эдуардом Шеварднадзе61.

Это даёт повод предположить, что даже в «ортодоксальной» официальной грузинской советской историографии свободное пространство «признанного разногласия»62 было относительно значительным, а отличия от «неортодоксального», неформального

иотклоняющегося понимания истории грузинской нации, например среди диссидентов, наблюдалось только на уровне нюансов. Образование этих диссидентских кружков происходило параллельно с расширением научного персонала прежде всего в гуманитарных и общественных науках с начала 1960-х гг. Юрген Гербер проанализировал совпадения и различия а также разделенные

отношения в режиме дискурса между партийным руководством диссидентами в Грузии63.

Втаких условиях «политизация» новой и новейшей истории неизбежна. С ослаблением давления со стороны Центра и нарастающим напряжением в отношениях между Центром и периферией в Грузии стираются границы между «ортодоксальным» и «неортодоксальным» национализмом. В 1980 г. появляется пер-

вая монография на тему «Национальный вопрос в Грузии 1801– 1921 гг.»64. Данное исследование по истории идей и политической истории ещё полностью остается в существующих идеологических рамках, но в то же время обращает на себя внимание главной тематической направленностью. После смерти Брежнева снова возникает интерес к вопросу о нации, условиям её развития

иеё историческим, т.е. этническим, предшественникам. Уже в ноябре 1983 г. историк Коранашвили обсуждает как в Институте им. Джавахишвили так и в Тбилисском филиале Института Маркса – Энгельса – Ленина отвергнутую Сталиным работу австромарксиста Отто Бауэра. Правда, доклад Коранашвили был опубликован только в 1994 г. Автор констатирует в нем, пусть даже

осторожно, недостаточное обращение марксистских классиков к «национальному вопросу»65.

Впериод перестройки и гласности 1989–1991 гг. общественное восприятие прошлого превратилось в чисто политический феномен, который интерпретировался независимо от социальных факторов (ср. Давид Пайчадзе) и в первую очередь опирался на

дореволюционные традиции (Арчил Джорджадзе, Михаил Церетели, Нико Николадзе)66.

Патетическое отношение к собственной истории часто оценивалось и прежде, и в наше время как «патриотическая позиция», занять которую публицист и основатель грузинской педагогики Якоб Гогебашвили уже на исходе XIX столетия требовал от каждого грузина, искренне любящего свою Родину. Напротив, уже в 1904 г. основатель современной грузинской историографии Иване Джавахишвили (1876–1940) попытался объяснить пользу для общества самокритичного, основанного на рефлексии обращения с историей собственного народа и защитить автономию научных принципов. Однако своей «Истории грузинского народа» (1908) он сам возводит нацию в статус коллективного субъекта исторического изображения – субъекта, пришедшего на смену династической форме изложения67.

Превращение в нечто провинциальное благодаря «интериоризации по сути дела перезрелых национальных систем ценностей историками», фиксирующимися всего лишь на собственной истории и представляющими результаты проведённых исследований исключительно на своих национальных языках и таким образом делавшими невозможным научный обмен с историками других советских республик или даже с заграницей, представляло собой постоянную опасность68. Опасность, которая вполне давала себя знать в Грузии ввиду отсутствия традиции внешней ориентации (как, например, у армян благодаря диаспоре) и наличию многолетней историографической традиции. Этот тип грузинской «блестящей изоляции» и с методической точки зрения не очень благоприятен для инноваций, имеющих своей целью открытие новых в тематическом отношении свободных пространств (чего, например, пытались добиться эстонские историки благодаря тесному сотрудничеству с социологами или созданию исторической комиссии по проверке достижений эстонской историографии советского периода)69. Интернационализация грузинской национальной историографии не осуществлена и по сей день, но это не означает, что нет иностранных исследований по истории страны. Правда, они едва воспринимаются грузинскими историками.

По-иному обстоит дело в сфере философии. Например, в Институте философии Нодар Натадзе задается вопросом о функции и роли культуры для национального сознания70. В такой же степени исключением был и кружок политического философа Гии Нодии:

«Прежде чем люди начнут создавать демократию, они должны решить (или, если угодно, “вообразить”), что они являются нацией,

политическим сообществом, которое нуждается в собственной политической организации – с тем, чтобы выразить их “единую

волю” и организовать свою жизнь так, как, на их взгляд, и подобает»71.

Следовательно, Нодия указывает на взаимоотношения национализма и индивидуализма, т.е. выделение отдельного элемента из конкретных корпораций в пользу свободных ассоциаций. Вопрос о роли конкретных условий развития грузинской интеллигенции и развития национальной культуры, а также о необходимости самокритичного и характеризующегося более глубокой рефлексией обращения с собственной историей политический философ не ставит. Он ведь и не историк. Как бы то ни было, Нодия впервые рассматривает вопрос об «исторической ответственности» в противопоставлении «синдрому замороженной истории»:

«Результатом влияния синдрома “замороженной истории” на ментальность является освобождение людей от чувства исторической ответственности за их эволюцию при тоталитарном режиме. Следовательно, синдром “замороженной истории” находит своё продолжение в виктимизации и умонастроении в категориях “внешнего врага”... Синдром “замороженной истории” изгоняет это всеобщее чувство вины и направляет свою энергию на поиски козлов отпущения, создавая тем самым совершенную основу для развития правых авторитарных тенденций»72.

Наступает абсолютизация...73 «Психология крепостных» превратилась в отличительный признак грузинского национального характера, так как она отложилась глубоко в национальном мировоззрении и препятствовала формированию отдельной личности как политического субъекта. Вот грузинский народ и представлял по своей социальной психологии скорее патерналистскую (церковную) общину византийско-русского типа религии, нежели объединение политических субъектов74. Правда, и эти более критически настроенные учёные воздерживаются от принципиальной критики советской грузинской исторической науки, так как в значительной части её носители, работавшие в 1960-е гг. как в университете, так и в Институте им. Джавахишвили, были ещё людьми с положением. С 1970-х гг. они принадлежали к числу сподвижников тогдашнего руководителя республиканской партийной организации, а затем президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе. Критика в адрес советской историографии оценивалась бы как личный выпад против представителей научного истеблишмента.

Институциональные рамки и облик историка

Знаменательно, что эти критические анализы национальноисторических нарративов обнаруживаются в сфере исследования школьных учебников и осуществляются этнологами и культурологами, но не историками для исторической науки. Не считая немногих положительных исключений, не существует историографических исследований научной системы понятий, отмеченной

воздействием советского строя и часто применяющейся ещё и сегодня75.

Грузинские историки расколоты по вопросу об отношении к России. В то время как одни хотят опираться на прежние тесные контакты, другие объявляют страну козлом отпущения за все проблемы Грузии. С течением времени эти взгляды оказали влияние и на составление учебных планов по предмету «история» и учебников истории, а также на создание музея советской оккупации (или, лучше сказать, осуждения её последствий), разъясняющих, что готовность к манипулированию историей согласно собственным политическим позициям и частным интересам сохранилась в неприкосновенности. Взаимопонимания относительно прошлого между оппонирующими внутриполитическими силами, с одной стороны, и между конфликтующими сторонами, с другой, по-прежнему не предвидится76.

Бывший президент Саакашвили сам пользовался историческим нарративом, который был разработан диссидентами в 1970-е гг. в качестве формы «неортодоксального национализма», затем политизирован журналистами и студентами в 1980-е гг. и, наконец, распространялся в 1990-е гг. профессиональными историками. В то время как этот ещё и сегодня доминирующий исторический нарратив возводит роль России в истории Грузии в цель критики со стороны дружественно настроенных по отношению к России интеллектуалов, история абхазов и осетин не признается или воспринимается как нечто второстепенное. Последние сопротивляются в соответствии с теми же аргументами против грузин, с какими те протестуют против русского доминирования. Но эти структурные моменты сходства не принимаются во внимание или по меньшей мере не составляют объект рассмотрения. Вместе с грузинским культурологом Зазой Шатиришвили, который когдато указал на антагонизм между «старой» интеллигенцией и «новыми» интеллектуалами как на противоречие, основанное на личных отношениях, а не на принципиальных убеждениях, мы можем сделать вывод о том, что в сфере грузинской истории нет воз-

можности освобождения историографии от политического влияния, пока не будет достигнута договоренность о научных стандартах, выходящая за стороны конфликта. Без диалога и поисков консенсуса истории и впредь придется расплачиваться за определение политического статуса противостоящих групп.

Всем постсоветским народам, особенно вовлеченным в конфликты по поводу легитимного притязания на господство на определённой территории, не лишне напомнить об осторожности: обращение к «их прошлому» только на первый взгляд является научным исследованием – на самом деле мы наблюдаем более или менее выраженные процессы поисков самоутверждения с «операцией на открытом сердце», которым является собственная идентичность. На мой взгляд, всё ещё не похоже на то, что грузинское, абхазское и осетинское общества в состоянии открыто посмотреть в глаза моральным перекосам своего общего болезненного прошлого. По-английски для характеристики этой ситуации применили бы понятие entangled – перепутанный. Грузия как раз находится в пути, ведущем к тому, чтобы в постсоветском XXI столетии разобраться с самой собой, и ей ещё предстоит разработать необходимый для этого научный и понятийный аппарат.

Стоит признать, что актуальность этой проблематики снова повысилась и в Германии, о чём отчетливо свидетельствует следующая цитата: «Коллективная и структурная безответственность, которую наглядно демонстрирует нам дело Хольма, только что возведшая его в должность и теперь снова изгоняющая оттуда, не останавливается, к сожалению, и перед цехом историков, к которому я причисляю себя. Наша задача как историков должна была бы заключаться в том, чтобы в дискуссиях вокруг политики по отношению к прошлому очень быстро с той же методической тщательностью, с которой мы осуществляем наши собственные проекты, критически проанализировать имеющиеся источники без преждевременной фиксации на результате. Нам следовало бы предложить общественности варианты того, как можно прийти к взвешенным оценкам. Есть причины структурного характера, не позволяющие нам это сделать: во-первых, у нас мало времени для собирания и оценки первоисточников, ничего общего не имеющих с нашими текущими проектами; во-вторых, для нас рискованно вмешиваться в общественно-политические вопросы; и в-третьих, если мы всё-таки вмешиваемся, то нередко нашими оценками управляют наши чувства, а не знания, полученные благодаря изучению истории»77.

Авторы: Как нам представляется, дело социолога Андрея Хольма из Берлинского университета им. Гумбольдта, назначение которого на пост сенатора красно-красного земельного правительства в Берлине не состоялось, так как он умолчал о своём сотрудничестве со штази и поначалу также из-за этого был уволен из Университета им. Гумбольдта, не соответствует по уровню глубоким историографическим проблемам. Но при такой констатации наша задача не состоит в том, чтобы воспринимать германскую систему науки и общественную систему или другие западные системы как нечто свободное от ошибок. Несмотря на некоторые аспекты скорее структурного свойства, обрисованные журналисткой М. Детьен – «нежелание-знать» о прошлом Хольма внутри руководства и/или администрации вуза, – этот случай является, вероятно, единичным. Характерно, что удалось даже скорректировать импульсивную реакцию руководства университета. Увольнение Хольма было ещё и потому отменено спешным решением суда, что возникла широкая дискуссия вокруг случившегося как в прессе, так и среди студентов университета.

Вполне достойная обсуждения основная мысль самокритичной рефлексии, например националистический стереотип в историографии, скорее наводила бы на мысль о сравнении с проникнутой реставраторскими настроениями, отчасти апологетическими в отношении национал-социализма историографии времен Аденауэра в молодой Федеративной Республике Германии; и здесь тоже можно было бы, подобно тому, как это делает рецензент применительно к грузинской историографии, констатировать, что время для отхода от таких стереотипов или даже их дискурсивного преодоления ещё не пришло. Но такого рода снятие ответственности с грузинской историографии представляется нам проблематичным с точки зрения этики и социологии науки. Разумеется, научные работники действуют в своей общественной среде, но в то же время они должны быть доступны в качестве объектов анализа в соответствии с принципами научного универсализма78. Дать национальной историографии «отпущение» от этих принципов было бы равнозначно её дискредитации и превращению в нечто инфантильное. Оценка «ещё не настолько далеко» кажется слишком оптимистической. Как раз в кризисные времена возможно развитие в обратном направлении, которое представлено не только национал-социалистской исторической наукой по сравнению с временами Веймарской респуб-

лики и даже Второй империи (антисемитизм, фланкирование холокоста и агрессивных войн), но и, например, украинской историографией, которая во всё большей степени руководствуется сверхнационалистическими принципами. О необходимости осторожности напоминает также наметившаяся эрозия качества дискурса в науке и обществе в Германии, Великобритании и США. Возникает вопрос, как долго следует ждать, пока общество или цех историков будут «готовы». Поэтому в таких дискуссиях об истории страны не следует принимать во внимание чувствительность или «уровень развития», но их надлежит направлять туда, «где ощущается боль». Здесь обязанность возлагается как раз на внешних наблюдателей, более независимых от национального влияния и давления.

Перевод с немецкого: Валерий Брун-Цеховой

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Комментарии Т.К. Блаувельта к книге «Большевистский порядок в Грузии» (29 сентября 2014 г.). Ответные замечания Марка Юнге, Даниеля Мюллера и Бернда Бонвеча (ноябрь 2014 г.). См. Большевистский порядок в Грузии. Том 1. С. 470–476.

2 В данной связи следует рекомендовать одну из не самых известных статей Мартина, в которой он объясняет, как бюрократические нужды сталинской административной системы, вопреки изначальным намерениям большевиков, закрепили в СССР традиционное, исконное понимание национальной идентичности: Martin T. Modernization or neo-traditionalism? Ascribed nationality and Soviet primordialism // Fitzpatrick Sh. (ed.) Stalinism: New Directions. – London, 1999. C. 348–367.

3 Некоторые могут возразить, что данный подход уделяет ненужное внимание элите, однако, на мой взгляд, в таких небольших и ограниченных регионах, как Кавказ (и, возможно, в ещё большей степени Абхазия), граница между «элитой» и остальным населением часто оказывается размытой.

4 Blauvelt T. March of the Chekists: Beria’s Secret Police Patronage Network and Soviet Crypto-Politics // Communist and Post-Communist Studies. 2011. № 1. 44. C. 73–88.

5 Blauvelt T. Abkhazia: Patronage and Power in the Stalin Era // Nationalities Papers. 2007. № 2. 35. C. 203–232.

6 Blauvelt T. The ‘Mingrelian Question’: Institutional Resources and the Limits of Soviet Nationality Policy // Europe-Asia Studies. 2014. № 6. 66. C. 993– 1013.

7 Дополнительное замечание: в одном фрагменте текста авторы обсуждают особый случай абхазского и осетинского языков в Грузинской ССР, которые были переведены на грузинское письмо (в то время как во всех остальных случаях латинская графика была заменена кириллицей). Джереми Джонсон, работая в армянских архивах над будущей диссертацией, обнаружил свидетельства, согласно которым курдский язык в Армянской ССР был переведен на новое письмо на основе армянской графики. С одной стороны, этот факт показывает, что языковая политика в Грузинской ССР не была уникальной. С другой стороны, он служит подтверждением того, что центральное руководство оказывало поддержку республикам при реализации процессов титульной гомогенизации в обсуждаемый исторический период.

8 Рецензии Гиоргия Майсурадзе на первый вариант книги «Большевистский порядок в Грузии» (декабрь 2014 г.). Ответ М. Юнге, Д. Мюллера и Б. Бонвеча (март 2015 г.). См. Большевистский порядок в Грузии. Том 1.

С. 481–485.

9 Отзыв Иванa Ментешашвили на первый вариант введения «Под снегом» (сентябрь 2014 г.). Ответы Марка Юнге, Оливера Райснера, Бернда Бонвеча c поддержкой Даниеля Мюллера (февраль 2015 г.). См. Большевистский порядок в Грузии. Том 1. С. 476–481.

10Отзыв на книгу «Большевистский порядок в Грузии» (ноябрь 2016 г.). Ответы М. Юнге, Д. Мюллера и Б. Бонвеча (февраль 2017 г.).

11Сводная таблица о деятельности «кулацкой» тройки // Большевистский порядок в Грузии. Том 2. С. 431–433.

12См.: «Попытка достижения консенсуса», глава 4 «Импульс к дальнейшему изучению этнического фактора репрессий» в настоящей книге.

13Andrews Peter Alford. Ethnic groups in the Republic of Turkey. – Wiesbaden, 1989.

14О механизмах и причинах этого дискурса, в котором национальная идея не переносит «загрязнения» постановкой критических вопросов, ср.:

Andronikashvili Z., Maisuradze G. Philologen gegen Philosophen // Osteuropa. 2015. № 7–10. C. 231–247.

15Комментарий Оливера Райснера к проекту «Массовые репрессии

вГрузии» от 26.02.2017. Ответ Б. Бонвеча, Д. Мюллера и М. Юнге от

01.03.2017.

16Такая постановка вопроса до сих пор актуальна, как показал проект, осуществлявшийся при поддержке Фонда Фольксвагена (1976–1982). Stökl Günther. Schlussbericht über das Forschungsprojekt «Die Interdependenz von Historiographie und Politik in Osteuropa» (Köln, 6. Januar 1983). См.: Troebst Stefan. Ein vergessener Paradigmenwechsel? Geschichtswissenschaft und Politik im östlichen Europa // Themenportal Europäische Geschichte. 2009, URL: http://www.europa.clio-online.de/2009/Article=368 (15.12.2016). Ausführlicher: Zwischen Amnesie und Nostalgie. Die Erinnerung an den Kommunismus in Südosteuropa / Сост. Ulf Brunnbauer, Stefan Troebst. – Köln: Böhlau, 2007. См.: Schwab-Trapp Michael. Historische Argumente im politischen Diskurs. Über den Gebrauch der deutschen Vergangenheit im Diskurs über den Jugoslawienkrieg // SOWI – Sozialwissenschaftliche Informationen. 1998. № 4. С. 265–271 (Тема:

Власть языка – язык власти).

17Cheterian Vicken. War and Peace in the Caucasus. Russia’s Troubled Frontier. – London: Hurst & Co., 2008, Ch. 2: History, Intellectuals and Conflicts in the Caucasus. С. 37–85; Shnirelman Victor A. The Value of the Past: Myths, Identity and Politics in Transcaucasia. – Osaka: National Museum of Ethnology, 2001. С. 3–15; Suny Ronald Grigor. The Revenge of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. – Stanford, 1993. С. 98–106.

18Wehling Elisabeth. Politisches Framing. Wie eine Nation sich ihr Denken einredet – und daraus Politik macht. – Köln: Halem, 2016 (edition medienpraxis, 14). На манипулирование с помощью языка в журналистике указывал в

1945 г. уже Джордж Оруэлл: Politics and the English Language (London: Penguin Books).

19Ilias mamuli [Отечество Илии] // sakartvelo atastsleulta gasaqarze – Georgia on the Crossroads of the Milleniums / Сост. Zurab Kiknadze. – Тбилиси: Arete, 2005. С. 28–52; Maisuradze Giorgi, Thun-Hohenstein Franziska. Sonniges Georgien. Figuren des Nationalen im Sowjetimperium. – Berlin: Kadmos, 2015. С. 205–303. Cм. об Армении: Lehmann Maike. Eine sowjetische Nation. Nationale Sozialismusinterpretationen in Armenien seit 1945. – Frankfurt/New York: Campus, 2012.

20Smith David J. Framing the National Question in Central and Eastern Europe: A Quadratic Nexus? // The Global Review of Ethnopolitics Vol. 2 no. 1, September 2002. С. 3–16.

21Marko Kurt. Sowjethistoriker Zwischen Ideologie und Wissenschaft. Aspekte der sowjetrussischen Wissenschaftspolitik seit Stalins Tod, 1953–1963. – Köln 1964; Marko Kurt. Streit in der sowjetischen Geschichtswissenschaft. Notiz zur ideologischen Gegenwartssituation in der Sowjetunion (Berichte des Bundesinstituts für Ostwissenschaftliche und Internationale Studien, 23–1972). – Köln, 1972; Windows on the Russian Past. Essays on Soviet Historiography since Stalin

/Сост. Samuel H. Baron, Nancy W. Heer. – Columbus, Ohio, 1977. Górny Maciej. Przede wszystkim ma być naród. Marksistowskie historiografie w Europie Środkowo-Wschodniej [На первом месте должна стоять нация. Марксистские исторические науки в Центрально-Восточной Европе]. – Warszawa, 2007. C. 20. Cм. также: Górny Maciej. Marxist Historiography in Poland, Czechoslowakia and East Germany (late 1940s – late 1960s) // The Sovietization of Eastern Europe. New Perspectives on the Postwar Period / Сост. Balász Apor, Péter Apor, E.A. Rees. – Washington DC, 2008. С. 249–265; Klio ohne Fesseln? Historiographie im östlichen Europa nach dem Zusammenbruch des Kommunismus / Сост. Alojz Ivanišević u. a. – Wien, 2002; (Re)Writing History. Historiography in Southeast Europe after Socialism / Сост. Ulf Brunnbauer. – Münster, 2004; Narratives Unbound. Historical Studies in Post-Communist Eastern Europe / Sorin Antohi, Balász Trencsényi, Péter Apor. Budapest, 2007; Past in the Making. Historical Revisionism in Central Europe after 1989 / Сост. Michal Kopeček. – Budapest, 2008.

22Heer Nancy W. Politics and History in the Soviet Union. – Cambridge, Mass., 1971. С. 58, 270.

23Trouillot Michel-Rolph. Silencing the Past. Power and the Production of History. – Boston: Beacon Press, 1995, здесь в основном глава 3. C. 70–108.

24Wertsch James. Collective Memory and Narrative Templates // Social Research Vol. 75, No. 1, Collective Memory & Collective Identity (Spring 2008).