Гуссерль.Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология

В

ПУТЬ В ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКУЮ ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНУЮ ФИЛОСОФИЮ ОТ ПСИХОЛОГИИ

§56. Характеристика философского развития после Канта

сточки зрения борьбы между физикалистским объективизмом

ивновь и вновь заявляющим о себе «трансцендентальным мотивом»

На путях своего развития философия попадает в такие теоретические ситуации, где от нее требуется принятие решений с далеко идущими последствиями, ситуации, в которых философам приходится проводить новые осмысления, ставить под вопрос весь целевой смысл своего занятия, иногда по-новому его определять и решаться на радикальное изменение своего метода. Зачинателям теоретических идей, которые и приводят к возникновению таких ситуаций, в истории философии отводится совершенно особое место: в них репрезентированы исходящие от них, от поставленных ими новых универсальных целей линии развития, предварительно оформленные в разработанных ими теориях и наделенные неким единым смыслом. Каждый великий философ сохраняет свое воздействие, свое влияние на все позднейшие исторические времена. Но не каждый приносит с собой мотив, придающий единство целому историческому периоду, а иногда и окончательный смысл его развитию, мотив, который действует как движущая сила и ставит задачу, которая должна быть выполнена, а ее выполнение знаменует окончание того или иного периода

255

ЧАСТЬ III B. § 56

исторического развития. Что касается философии Нового времени, то здесь для нас в качестве таких репрезентантов особую важность приобрели: Декарт, который отмечает поворотный пункт в отношении всей предшествующей философии, Юм (справедливости ради здесь следовало бы назвать и Беркли) и разбуженный Юмом Кант, определивший, в свою очередь, линию развития немецких трансцендентальных философий. (В приведенном упорядочении можно, кстати, заметить, что дело здесь идет, собственно, не о творцах наиболее обширных систем, наиболее проникнутых духовною мощью, поскольку в этом отношении никто бы, конечно, не поставил Юма и Беркли в один ряд с Кантом или, среди более поздних, с Гегелем).

В первом цикле докладов мы провели более глубокий анализ мотивов картезианского философствования, определяющих Новое время во всем его развитии: это, с одной стороны, мотивы, заявляющие о себе в его первых «Размышлениях», а с другой — контрастирующие с ними мотивы физикалистской (или математизирующей) идеи философии, сообразно которой мир в своей полной конкретности несет в себе в форме ordo geometricus объективно истинное бытие и, в тесной связи с этим (на что здесь нужно обратить особое внимание), в приписываемом ему метафизическом «по-себе-бытии» [«Ansich»] заключен дуалистический мир тел и умов [Geister]. Этим характеризовалась философия объективистского рационализма в эпоху Просвещения. Затем мы попытались проанализировать ситуацию Юма и Канта и смогли осветить ее только после того, как углубились в ее предпосылки, а от них пришли к постановке наших собственных, самому тому времени чуждых вопросов и в систематических размышлениях прояснили для себя (в предварительном наброске) стиль действительно научной трансцендентальной философии; «действительно научной», т. е. работающей в направлении снизу вверх и продвигающейся отдельными очевидными шагами, а потому на самом деле имеющей и дающей последнее обоснование.

256

ЧАСТЬ III B. § 56

Была сделана попытка достичь при этом полной ясности относительно того, что только такая философия и только в таком возвращении к вопросу о последнем мыслимом основании, лежащем в трансцендентальном ego, может исполнить смысл философии, который был ей врожден при ее изначальном учреждении. Стало быть, в своих первых, еще незрелых проявлениях у англичан и у Канта, пусть в них еще никоим образом не содержались серьезные научные обоснования и пусть даже Юм отошел на позиции бессильного академического скептицизма, трансцендентальная философия знаменовала собой, в общем и целом, не ка- кой-то ложный путь, и вообще, не какой-то «один» из возможных путей, а один-единственный путь в будущее, на который в своем развитии безусловно должна была выйти философия, чтобы достичь формы, подлежащей методическому наполнению, формы, в которой она только и могла быть действительно научной, в которой только и могла стать философией, работающей в правильном понимании смысла своей задачи, в духе ее окончательности, и работающей в аподиктической очевидности своей почвы, своих целей, своего метода. Эта подлежащая наполнению форма могла войти в историческую действительность только как результат наиболее радикальных самоосмыслений, в форме их первого начинания, первого обретения проясненной задачи, аподиктической почвы и метода доступа к ней, первого начала, действительного приложения рук в ходе работы, исследующей сами вещи. Теперь, в качестве трансцендентальной философии (но исключительно в очерченном здесь смысле), это стало действительно живым началом. Отныне — и, осмелюсь сказать, навсегда — не только физикалистский натурализм Нового времени, но и всякая объективная философия, относится ли она к предшествующим временам или к последующим, будет характеризоваться как «трансцендентальная наивность».

Между тем наша задача еще не выполнена. Мы сами — и те мысли, которые нам пришлось по необходимости сфор-

257

ЧАСТЬ III B. § 56

мировать, чтобы привести мысли предшествующих времен к подлинному резонансу, в котором как раз и стала очевидной их, как зародышевых форм, ориентированность на конечную форму,— мы сами, говорю я, все-таки тоже принадлежим этому единству историчности. Поэтому перед нами стоит еще задача: осмысленно истолковать развитие философии, предшествующее нам самим и нашей сегодняшней ситуации. Но, как мы вскоре поймем, именно на это указывает имя психологии в названии этих докладов. Для окончательного выполнения нашей задачи не требуется подробнее вдаваться в разнообразные философии и особые течения последующего времени. Нужно будет дать лишь общую характеристику, основанную на приобретенном понимании предшествующей историчности.

Философский объективизм нововременного склада с его физикалистской тенденцией и психофизическим дуализмом не вымирает, на этой стороне можно совсем неплохо чувствовать себя в «догматической дремоте». Пробудившиеся от нее, на другой стороне, были разбужены прежде всего и главным образом Кантом. Здесь, стало быть, берет начало течение немецких идеализмов, вышедших из трансцендентальной философии Канта. В них в новой форме трансцендентального рассмотрения мира поддерживается, и даже с особенной силой обновляется тот великий порыв, который прежде, со времен Декарта, воодушевлял объективистскую философию. Правда, и ему не суждено было длиться долго, несмотря на то потрясающее впечатление, которое временами производила гегелевская система и которое, казалось, обещало ей вечное господство. Резко усилившая свою действенность реакция вскоре стала по своему смыслу реакцией против всякой трансцендентальной философии этого стиля, и хотя последний не совсем отмирает, однако дальнейшие попытки такого философствования утрачивают свою первоначальную силу и живость развития.

Что касается порыва объективистской философии, то он в некоторой степени сохраняется в развитии позитивных

258

ЧАСТЬ III B. § 56

наук. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что это вовсе не был философский порыв. Напомню о том смысловом превращении, которое эти науки претерпели одновременно с их формированием в качестве специальных наук и в результате которого они, в конце концов, полностью утратили великий смысл, который раньше был жив в них как в ветвях философии. Мы уже говорили об этом, однако ради прояснения ситуации, сложившейся в XIX веке, здесь очень важно остановиться на этом несколько подробнее. Из наук, отличавшихся тем единственно подлинным смыслом, неприметно развились новые достопримечательные искусства, которые можно было поставить в ряд с прочими искусствами более высокого и более низкого ранга: как изящными искусствами (например, зодчество), так и искусствами более низких ступеней. Им стало можно научить и научиться в соответствующих институтах, в семинариях, на выставках моделей, в музеях. В них можно было выказать сноровку, талант, и даже гений — например, в искусстве находить новые формулы, создавать новые точные теории, чтобы предвидеть, как будут протекать природные явления, чтобы проводить индуктивные умозаключения такой широты действия, какая в прежние времена была бы немыслима. Или в искусстве интерпретировать исторические документы, выполнять грамматический анализ языков, конструировать исторические взаимосвязи и т. д. Здесь повсюду можно встретить великих гениев, пролагающих новые пути, вызывающих наивысшее восхищение среди остальных людей и даже слишком его заслуживающих. Но искусство — это не наука, чья изначальная и никогда уже не оставляемая интенция состоит в том, чтобы через прояснение последних источников смысла достичь знания того, что действительно понято, и понято в своем последнем смысле. По-другому это выражается в понятии радикально беспредпосылочной и получившей последнее обоснование науки или философии. Конечно, это теоретическое искусство имеет ту особенность, что, возникая из философии (пусть и из несовершенной филосо-

259

ЧАСТЬ III B. § 56

фии), оно имеет сообщаемый всем ее искусным порождениям, но скрытый смысл, который нельзя извлечь из одной лишь методической техники и ее истории, но который может пробудить только действительный философ, а развернуть в его подлинных глубинах — только трансцендентальный философ. Таким образом, в теоретическом искусстве действительно скрыто научное познание, только доступ к нему затруднен.

Об этом мы уже говорили в нашем систематическом изложении и при этом показали, чтó нужно для того, чтобы обрести познание из его последних оснований, а также, что такого рода познание можно обрести только в универсальной взаимосвязи, а никоим образом не в наивной «специальной науке» или же в предрассудках нововременного объективизма. На специализацию много жалуются, но сама по себе она не является недостатком, потому что необходима в рамках универсальной философии, равно как в каждой специальной дисциплине необходимо формируется тот или иной искусный метод. Роковым же тут, пожалуй, оказывается то, что теоретическое искусство утратило свою связь с философией. Между тем, хотя чистые специалисты и выходили из игры, среди них и наряду с ними все же оставались еще философы, которые по-прежнему рассматривали позитивные науки в качестве ветвей философии, и потому осталось в силе утверждение, что объективистская философия после Юма и Канта не вымирает. Рядом проходит линия развития трансцендентальных философий, причем берущих начало не только от Канта. Ибо к ним примыкает еще один ряд трансцендентальных философов, которые своей мотивацией обязаны продолжающемуся или, как в Германии, возобновляющемуся воздействию Юма. Из англичан я, в частности, назову Дж. С. Милля, который в годы мощной реакции против систематических философий немецкого идеализма оказывает сильное влияние в самой Германии. Но в Германии появляются с намного большей серьезностью задуманные попытки провести существенно определяемую англий-

260

ЧАСТЬ III B. § 56

ским эмпиризмом трансцендентальную философию (Шуппе, Авенариус), которые, однако, со своим мнимым радикализмом еще отнюдь не достигают подлинного радикализма, который тут только и мог бы помочь. Возобновление позитивистского эмпиризма мало-помалу вступает в тесную связь с вызванным все большей настоятельностью трансцендентального мотива ренессансом предшествующих, и в особенности трансцендентальных философий. Возвращаясь к ним и критически их преобразуя (в чем определяющую роль играют позитивистские мотивы), надеются вновь прийти к подлинной философии. Подобно Юму и Беркли, оживает и Кант — Кант многоцветный в многообразии проведенных интерпретаций и неокантианских преобразований. Канта переистолковывают даже в духе эмпиризма, поскольку исторические традиции смешиваются в различном переплетении и создают для всех ученых квазифилософскую атмосферу, атмосферу многоречивой, но вовсе не глубокой и много мнящей о себе «теории познания». Кроме Канта, свой ренессанс пережили к тому же и все прочие идеалисты, даже неофризианству удалось выступить в качестве школы. Когда мы принимаем в расчет произошедший в XIX веке бурный рост международного гражданского образования, учености, литературы, то повсюду наблюдаем, насколько невыносимая путаница при этом возникла. Все шире распространяется скептический настрой, внутренне парализовавший философскую энергию даже тех, кто держался за идею научной философии. Философию подменяет история философии, или же философия становится личным мировоззрением, так что в конце концов теперь и из нужды хотели бы сделать добродетель, заявляя, что философия будто бы вообще не может выполнять для человечества никакой другой функции, нежели в качестве суммарной личной образованности выстраивать соответствующую индивидуальную картину мира.

Хотя до отказа от подлинной, пусть и никогда еще радикально не проясненной идеи философии, дело никоим об-

261

ЧАСТЬ III B. § 56

разом не доходит, однако уже необозримое разнообразие философий приводит к тому, что оно уже не подразделяется на научные направления,— которые занимаются серьезной совместной работой, общаются между собой в научном кругу, критикуют друг друга и отвечают на встречную критику и потому все же ведут на путь осуществления общую для всех идею единой науки, как это происходит, например, в направлениях современной биологии или математики и физики,— а эти направления противопоставляются друг другу сообразно, так сказать, общности эстетического стиля, по аналогии с «направлениями» и «течениями» в изящных искусствах. Да разве при такой расколотости философий и философских сочинений вообще можно еще всерьез изучать их как научные труды, критически их оценивать и поддерживать единство общей работы? Да, они действуют, но нужно сказать откровенно: они действуют, впечатляя; они «возбуждают», они волнуют душу подобно стихам, они будят в нас «предчувствия»,— но разве не то же самое делают (бывает, что и в более-менее благородном, но, к сожалению, чаще всего совсем в другом стиле) многообразные литературные однодневки? Мы можем признавать за философами самые благородные намерения, можем сами быть преисполнены твердой убежденности в телеологическом смысле истории и признавать значение ее образований — но разве это то значение, которое было доверено, которое было задано философии исторически, не отказываемся ли мы от чего-то другого, самого высокого и самого необходимого, когда обращаемся к такому философствованию? Уже то, что мы обсудили в ходе критики и обнаружения очевидностей, дает нам право поставить этот вопрос — не как вопрос романтических настроений, поскольку мы-то как раз хотим вернуть всякую романтику к ответственной работе, а как вопрос совести ученого, взывающей к нам в универсальном и радикальном самоосмыслении, которое, если оно осуществлено с наивысшей ответственностью перед самим собой, само должно стать действительной и наивысшей истиной.

262

ЧАСТЬ III B. § 56

После всего, что было изложено в первом цикле докладов, едва ли нужно еще раз говорить, чтó фактическое положение дел должно было означать для экзистенциальной нужды европейского человечества, которое — ведь это было результатом Ренессанса, определившим совокупный смысл Нового времени,— хотело создать универсальную науку в качестве того органа, который позволил бы ему вновь обрести устойчивость и преобразовать себя в новое человечество, руководствующееся чистым разумом. Что от нас здесь требуется, так это уразуметь, почему, по всей видимости, оказалась несостоятельной великая интенция, направленная на постепенное осуществление идеи «philosophia perennis», истинной и подлинной универсальной науки из последнего обоснования. Одновременно с этим мы должны оправдать ту дерзость, с которой мы (что уже явствует из наших систематико-критических выкладок) еще отваживаемся (теперь, в наше время) составить благоприятный прогноз относительно будущего развития философии, задуманной как наука. Рационализм эпохи Просвещения больше уже не рассматривается, мы уже не можем следовать ее великим философам, как и вообще философам прошлого. Но их интенция, рассматриваемая в ее наиболее всеобщем смысле, никогда не должна в нас отмирать. Ибо я снова хочу подчеркнуть: истинная и подлинная философия, или наука, и истинный и подлинный рационализм — это одно и то же. Реализовать этот рационализм в противоположность отягощенному скрытой абсурдностью рационализму Просвещения, остается нашей собственной задачей, если мы не хотим, чтобы специальная наука, наука, опустившаяся на уровень искусства, t¯cnh, или же новомодные искажения философии, вырождающейся в иррационалистскую тщету, подменили собой неиссякновенную идею философии как окончательно обоснованной и универсальной науки.

263