Гуссерль.Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология

ЧАСТЬ III A. § 28

Но Кант, со своей стороны, не имеет представления о том, что в своем философствовании он опирается на неисследованные предпосылки и что содержащиеся в его теориях несомненно великие открытия лежат в них лишь в завуалированном виде (т. е. не как готовые результаты), а равно и сами теории не являются готовыми теориями, не обладают формой окончательной научности. То, что он предлагает, требует дальнейшей разработки и прежде всего критического анализа. Пример великого открытия (всего лишь намеченного) — это, в отношении природы, двойная функция рассудка: рассудка, посредством эксплицитного самоосмысления выражающегося в нормативных законах, и, с другой стороны, скрыто властвующего рассудка, а именно, рассудка, конституирующего всегда уже наличествующий и находящийся в дальнейшем становлении смысловой гештальт «созерцаемый окружающий мир». Это открытие не могло быть действительно обосновано и даже полностью понято в рамках теории Канта, как результат его всего лишь регрессивного метода. В «Трансцендентальной дедукции» первого издания «Критики чистого разума» Кант делает попытку прямого обоснования, нисходящего к изначальным источникам, но лишь затем, чтобы тут же прервать ее, не приблизившись к собственным проблемам основополагания, которые могли быть открыты с этой, будто бы психологической стороны.

Мы начинаем наши соображения с указания на то, что кантова постановка вопросов критики разума базируется на неисследованной почве предпосылок, влияющих на определение смысла его вопросов. Науки, истинам и методам которых Кант приписывает действительную силу, становятся проблемой, а с ними проблематизируются и сами бытийные сферы, с которыми они соотнесены. Они становятся проблемой в силу известных вопросов, включающих в рассмотрение познающую субъективность, ответ на которые дается в теориях трансцендентально-формирующей субъективности, трансцендентальных свершений чувст-

144

ЧАСТЬ III A. § 28

венности, рассудка и т. д. и, главным образом, в теории функций Я в «трансцендентальной апперцепции». Ставшее загадочным свершение математического естествознания и чистой математики (в нашем расширенном смысле) как его логического метода должно было, по замыслу Канта, проясниться благодаря этим теориям, но они же вели и к революционному переистолкованию собственного бытийного смысла природы как мира возможного опыта и возможного познания и тем самым, коррелятивно, к переистолкованию собственного истинностного смысла соответствующих наук.

Конечно, при кантовской постановке вопросов уже предполагается существующим повседневный окружающий жизненный мир, в котором все мы (в том числе и я, в тот или иной момент философствующий) обладаем вот-бытием как сознательные существа, и в не меньшей степени — науки как факты культуры в этом мире, со своими учеными и теориями. Со стороны жизненного мира мы суть в нем объекты среди объектов; а именно сущие здесь или там, в простой достоверности опыта, до каких бы то ни было научных, будь то физиологических, психологических, социологических или прочих констатаций. С другой стороны, мы суть субъекты для этого мира, а именно, как познающие его в опыте, обдумывающие, оценивающие, целенаправленно соотносящиеся с ним Я-субъекты, для коих этот окружающий мир имеет только тот бытийный смысл, который когда-либо придали ему наш опыт, наши мысли, наши оценки и т. д., и в тех модусах значимости (бытийной достоверности, возможности, той или иной видимости и т. д.), которые мы как субъекты значимости актуально при этом осуществляем или которыми мы уже с некоторых пор обладаем как хабитуальными приобретениями, храня их в себе как значимости того или иного содержания, которые при желании могут быть вновь актуализированы. Все это, конечно, охвачено многообразными изменениями, но «этот» [«die»] мир все же

145

ЧАСТЬ III A. § 28

сохраняется как сущий в единстве и лишь корректирующий свое содержание.

Очевидно, что содержательное изменение воспринятого объекта, т. е. воспринятое в нем самом изменение или движение, отличается от изменения способов явления (например, перспективы, явления вблизи и вдали), в котором такого рода объективное предстает присутствующим как оно само [selbstgegenwärtig]. Это видно по смене установки. Взгляд, направленный прямо на объект и на то, что ему присуще, устремляется сквозь явления к тому, что непрерывно является в их непрерывном единении — к объекту в бытийной значимости модуса «само присутствующее» [selbst gegenwärtig]. В рефлексивной установке мы имеем не что-то одно, а многообразное; тематическим теперь становится протекание самих явлений, а не то, что является в них. Восприятие есть изначальный модус созерцания, в нем созерцаемое предстает в изначальной оригинальности, т. е. в модусе самоприсутствия [Selbstgegenwart]. Наряду с ним у нас есть другие модусы созерцания, которые в себе самих, в меру осознанности, характеризуются как самоприсутствующие вариации этого «самогу вот». Это способы приведения к настоящему [Vergegenwärtigungen], вариации присутствия в настоящем; они дают осознать временные модальности, например, не само-вот-сущее, а само-вот-бывшее, или будущее, само-вот-становящееся. Такие приводящие [vergegenwärtigende] созерцания «повторяют» — в известных, им присущих модификациях — все те многообразия явлений, в которых объективное предстает в плане восприятия: например, вспоминающее созерцание показывает объект как сам-вот-бывший, повторяя перспективы и прочие способы явления, но как модифицированные в плане воспоминания. Теперь оно сознаётся как бывшие перспективы, бывшее протекание субъективных «представлений чего-либо» в моих прежних бытийных значимостях.

146

ЧАСТЬ III A. § 28

Теперь мы можем объяснить весьма условную оправданность речи о чувственном мире, о мире чувственного созерцания, чувственных явлений. Во всех оправданиях жизни естественных интересов, удерживающейся чисто в жизненном мире, первостепенную роль играет возврат к «чувственно» познающему созерцанию. Ибо все, что в жизненном мире предстает как конкретная вещь, само собой разумеется, обладает телесностью, даже если это не всего лишь тело [Körper], а, например, какое-нибудь животное или культурный объект, то есть обладает также и психическими или какими-либо иными духовными свойствами. Если мы принимаем в вещах во внимание только чисто телесное, то в плане восприятия оно, по всей видимости, предстает только в ви´дении, в прикосновении, в слышании, то есть в визуальных, тактильных, акустических и т. п. аспектах. В этом, само собой разумеется, неизбежно участвует наше живое тело [Leib], всегда остающееся в поле восприятия, наделенное соответствующими «органами восприятия» (глаза, руки, уши и т. д.). В меру осознанности они постоянно играют здесь свою роль, а именно, функционируют в ви´дении, слышании и т. д. вместе с присущей им подвижностью Я [ichliche Beweglichkeit], так называемой кинестезой. Все кинестезы, всякое «я двигаюсь», «я делаю» связаны друг с другом в универсальном единстве, причем кинестетический покой есть модус моего действия. Очевидно, что аспектные представления тела, в тот или иной момент являющегося в восприятии, и кинестезы не протекают рядом друг с другом, а скорее взаимодействуют так, что аспекты обладают бытийным смыслом и своей значимостью аспектов тела только благодаря тому, что они непрерывно затребуются в качестве аспектов кинестез, аспектов совокупной кинестетически-чувственной ситуации, в каждой деятельно вызванной ими вариации совокупной кинестезы — вызванной введением в игру той или иной особой кинестезы — и соответствующим образом исполняют это требование.

147

ЧАСТЬ III A. § 28

Таким образом, чувственность, я-деятельное функционирование живого тела и его органов сущностно принадлежит всякому опыту тела. В меру осознанности он протекает не просто как протекание телесных явлений, как если бы последние в себе самих, только посредством самих себя и сплавления друг с другом, были явлениями тел. В сознании они таковы только в единстве с кинестетически функционирующей живой телесностью [Leiblichkeit], т. е. с Я, функционирующим здесь в своей самобытной активности и хабитуальности. Живое тело постоянно присутствует в поле восприятия совершенно уникальным способом, совершенно непосредственно, в совершенно уникальном бытийном смысле, а именно в том смысле, который очерчивается словом «орган» (в его изначальном значении): то, в чем я совершенно уникальным способом и совершенно непосредственно существую как Я, испытывающее аффекты

ипроизводящее действия, в чем я совершенно непосредственно властвую [walte] кинестетически; расчлененное на особые органы, в которых я пребываю (или способен пребывать) в соответствующих им особых кинестезах. И это властвование, обнаруживающееся здесь как функционирование во всяком восприятии тела, как хорошо знакомая

ив меру осознанности находящаяся в моем распоряжении совокупная система кинестез, актуализируется в той или иной кинестетической ситуации и бывает непрерывно связано с ситуацией телесного явления, с ситуацией в поле восприятия. Многообразию явлений, в которых некое тело может быть воспринято как одно и то же, своим собственным способом соответствуют принадлежащие ему кинестезы, в протекании которых должны выступить соответствующие (тоже требуемые здесь) явления, для того чтобы они вообще могли быть явлениями этого тела, могли выявить его в себе как это тело в его свойствах.

Таким образом, в чистом восприятии тело [Körper] и живое тело [Leib] существенно отличны друг от друга: живое тело как единственное действительно соразмерное вос-

148

ЧАСТЬ III A. § 28

приятию, мое живое тело. Как возникает сознание, в котором мое живое тело приобретает тем не менее бытийную значимость некого тела среди других тел, как, с другой стороны, дело доходит до того, что некоторые тела в моем поле восприятия приобретают значимость живых тел, принадлежащих «чужим» Я-субъектам,— эти вопросы становятся теперь необходимыми.

В рефлексии мы ограничивались воспринимающим сознанием вещей, собственным их восприятием, моим полем восприятия. Однако в нем может быть воспринято единственно и только мое живое тело, и никогда — чужое живое тело в его живой телесности, но только как тело. В моем поле восприятия я обнаруживаю себя, властвующего как Я в своих органах, и потому вообще во всем, что еще принадлежит мне как Я в моих Я-актах и способностях. Но объекты жизненного мира, когда они показывают свойственное им самим бытие, хотя и проявляются с необходимостью как телесность, однако не всего лишь как телесные, а потому и мы всегда присутствуем при всех сущих для нас объектах животелесно [leiblich], но и не только как животелесные; при восприятии (если это объекты восприятия) мы, стало быть, тоже присутствуем в его поле, а также, в модифицированном виде, во всяком созерцаемом нами поле, и даже в недоступном созерцанию, поскольку мы, само собой разумеется, способны «представить себе» все, что мнится нам вне созерцания, и лишь иногда испытываем при этом затруднения. Очевидно, что «животелесно» означает не просто «телесно»; это слово отсылает к вышеупомянутому кинестетическому функционированию, к этому особому способу функционирования Я, в первую очередь, видя, слыша и т. д., к которому, само собой разумеется, принадлежат еще и другие модусы действий Я (напр., когда я что-то поднимаю, несу, толкаю и т. д.).

Но животелесная деятельность Я, само собой разумеется, не однообразна, и каждый из ее способов нельзя отры-

149

ЧАСТЬ III A. § 28

вать от остальных; при всех изменениях они образуют единство. Таким образом, мы конкретно животелесно, но не только животелесно, как целокупные Я-субъекты, каждый как целокупный Я-человек, присутствуем в поле восприятия и т. д. и, если брать шире, в поле сознания. Стало быть, всякий раз, когда мир осознается как универсальный горизонт, как единый универсум сущих объектов, мы, каждый Я-человек и все мы вместе, как живущие в мире рядом друг с другом, как раз принадлежим миру, который именно в этой «совместной жизни» есть наш мир, в меру осознанности сущий и значимый для нас. Живя в бодрствующем сознании мира, мы постоянно активны на основе пассивного обладания миром, мы получаем аффекты отсюда, от объектов, предданных в поле сознания, в зависимости от наших интересов мы обращаемся к тому или другому из них, бываем в различных аспектах активно заняты ими; в наших актах это «тематические» объекты. В качестве примера назову проводимый при наблюдении анализ свойств того, что является в восприятии, или наши действия по обобщению, установлению связей, активному отождествлению и различению; или, наконец, наше активное оценивание, наше планирование задач, наше деятельное осуществление намеченных путей и целей.

Как субъекты актов (Я-субъекты) мы ориентированы на тематические объекты в модусах первичной и вторичной, а иногда еще и смешанной направленности. Сами акты при этой занятости объектами не тематичны. Но мы способны задним числом подвергнуть рефлексии самих себя и нашу когда-либо имевшую место активность теперь она становится тематически предметной в новом (теперь, в свою очередь, нетематическом) живом функционировании.

Таким образом, сознание мира находится в постоянном движении, мир и какое-либо его объектное содержание всегда осознается в смене различных модусов (созерцаемое, не доступное созерцанию, определенное, неопределенное и т. д.), но также и в смене аффектов и действий, так

150

ЧАСТЬ III A. § 28

что всегда существует некая совокупная область аффицирования, и аффицированные в ней объекты оказываются то тематическими, то нетематическими; а среди них и мы сами, всегда неизбежно принадлежащие аффективной области, всегда функционирующие как субъекты актов, но лишь иногда становящиеся тематически предметными как предметы нашей занятости самими собой.

Разумеется, это относится не только ко мне, тому или иному отдельному Я; в нашей совместной жизни мы совместно имеем мир в качестве предданного, в качестве сущего и значимого для нас, к которому совместно принадлежим и мы — к миру как миру для нас всех, предданному

вэтом бытийном смысле. И как постоянно функционирующие в бодрствующей жизни, мы тоже функционируем совместно, в многообразных способах совместного рассмотрения предданных всем нам объектов, совместного мышления, совместной оценки, намерения и действия. Сюда относится, стало быть, и то самое изменение тематики, когда так или иначе постоянно функционирующая Мы-субъективность становится тематически предметной, причем тематизируются и те акты, в которых она функционирует, хотя и всегда с некоторым остатком, который по-прежнему нетематичен, так сказать, анонимен: таковы рефлексии, функционирующие в отношении самой этой тематики.1

1 Конечно, всякая, а стало быть и эта рефлектирующая активность накапливает свои хабитуальные приобретения. Наблюдая за чем-либо, мы получаем хабитуальное знание, знакомство с сущим для нас объектом

вего прежде не известных свойствах, а наблюдая за собой достигаем са-

мопознания. В самооценке, в намерениях и действиях, соотносимых с нами самими и с окружающими нас людьми, мы точно так же приобретаем самоценность и цели, направленные на нас самих, остающиеся нашими хабитуальными значимостями. Но всякое знание вообще, все вообще ценностные значимости и цели, как обретенные благодаря нашей активности, остаются в то же время свойствами нас самих как я-субъектов, как личностей, и в рефлексивной установке могут быть обнаружены как то, что составляет наше собственное бытие.

151

ЧАСТЬ III A. § 28

Если мы, в частности, рассмотрим себя как ученых, каковыми мы тут фактически и являемся, то нашему особому способу бытия в качестве ученых соответствует наше актуальное функционирование способом научного мышления, когда мы задаем вопросы (и даем на них теоретические ответы), связанные с природой или духовным миром, а это прежде всего не что иное, как одна или другая сторона заранее познанного в опыте или как-либо иначе (научно и донаучно) осознанного и уже обладающего для нас значимостью жизненного мира. При этом функционируют и другие ученые, которые, объединившись с нами в теоретическую общность, обретают и разделяют с нами те же самые истины или же, сообща исполняя познавательные акты, состоят с нами в единстве критического разбирательства, с целью достичь единения в критике. С другой стороны, мы для других можем быть просто объектами, как и они для нас, мы можем узнавать друг друга не в совместной работе, не в единстве актуально движущего нами общего теоретического интереса, а путем наблюдения, можем получать знание об их мыслительных актах, об актах их опыта, а возможно, и о прочих актах как об объективных фактах, но «незаинтересованно», не включаясь в их осуществление, без критического согласия или возражения.

Конечно, все это есть самое что ни на есть само собой разумеющееся. Нужно ли говорить об этом, да еще столь обстоятельно? В жизни, конечно, нет. А как философу? Не открывается ли здесь попросту бесконечное царство всегда готовых и находящихся в нашем распоряжении, но никогда еще прежде не расспрошенных бытийных значимостей, и не в них ли заключены постоянные предпосылки научного и, наконец, философского мышления? Хотя речь, конечно, не идет и не может идти о том, чтобы оценить эти предпосылки в их объективной истине.

К сфере само собой разумеющегося, предшествующего всякому научному мышлению и всем философским вопросам, относится то, что мир существует, всегда есть заранее,

152

ЧАСТЬ III A. § 28

и что корректировка того или иного мнения, опытного или какого бы то ни было другого, уже подразумевает сущий мир, именно как горизонт всего в тот или иной момент несомненно сущего и значимого, а в нем — тот или иной состав известного и несомненно достоверного, с чем приходит в противоречие то, что могло обесцениться как ничтожное. Объективная наука тоже ставит вопросы только на почве этого всегда уже заранее, уже в донаучной жизни сущего мира. Как и любая практика, она предполагает его бытие, но ставит перед собой цель превратить несовершенное по своему объему и надежности донаучное знание в знание совершенное — сообразно лежащей, разумеется, в области бесконечного идее корреляции между миром, сущим по себе твердо и определенно, и предикативно истолковывающими его, idealiter научными истинами («истинами по себе»). Задача в том, чтобы осуществить это систематически, проходя по ступеням совершенства, и пользуясь методом, позволяющим постоянно двигаться дальше.

У человека в окружающем его мире есть много видов практики, и среди них этот своеобразный и исторически наиболее поздний: практика теоретическая. У нее свои собственные профессиональные методы, это искусство построения теорий, нахождения и закрепления истин, обладающих новым, чуждым донаучной жизни идеальным смыслом, смыслом некоторой «окончательности», универсальной действенности [Allgültigkeit].

Тем самым мы добавили к выявлению «само собой разумеющегося» еще один блок, но теперь ради того, чтобы понять, что в отношении всех этих многообразных предварительных значимостей, т. е. «предпосылок» философствующего, возникают бытийные вопросы нового и сразу же в высшей степени загадочного измерения. Это тоже вопросы к само собой разумеющимся образом сущему, всегда предданному в созерцании миру; но это не вопросы той профессиональной практики и t¯cnh, которая называется объективной наукой, не вопросы искусства, позволяющего

153