Гуссерль.Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология

ЧАСТЬ II. § 23

сам самих чувственных данных, в которых они являются. Немыслимо никакое заключение, посредством которого от этих чувственных данных можно было бы заключать к че- му-либо другому, нежели опять-таки к таким же данным. Это могло бы быть только индуктивное заключение, т. е. заключение, происходящее из ассоциации идей. По себе сущая материя, по выражению Локка, некое «je ne sais quoi»,1 является философской выдумкой. Важно еще и то, что он при этом растворяет свойственный рациональному естествознанию способ образования понятий в сенсуалистской критике познания.

До конца в указанных направлениях доходит Юм. Все категории объективности, в которых научная и повседневная жизнь мыслит объективный, вне души находящийся мир (научные — в научной, донаучные — в повседневной жизни), суть фикции. Прежде всего — математические понятия: число, величина, континуум, геометрическая фигура и т. д. Они представляют собой, как сказали бы мы, методически необходимую идеализацию того, что дано в созерцании. В понимании же Юма это фикции, и таковой же в дальнейшем оказывается вся будто бы аподиктическая математика. Происхождение этих фикций вполне можно объяснить психологически (на почве имманентного сенсуализма), т. е. из имманентных законов ассоциаций и отношений между идеями. Но и категории донаучного мира, данного в обычном созерцании, категории телесности (например, будто бы имеющая место в непосредственном опытном созерцании тождественность неизменных тел), а также будто бы содержащаяся в опытном познании тождественность личности, тоже суть не что иное как фикции. Мы говорим, к примеру: «это» [«der»] дерево, и отличаем от него меняющиеся способы его явления. Но в имманентном психическом плане тут нет ничего, кроме этих «способов явления». Все это комплексы данных и притом каждый раз

1 Нечто неизвестное, букв.: «не знаю что» (фр.).— Примеч. ред.

124

ЧАСТЬ II. § 23

новые, хотя и «связанные» друг с другом по правилам ассоциации, чем и объясняется обманчивая видимость тождества в опытном познании. Так же и в отношении личности: тождественное «Я» не есть нечто данное [Datum], а есть непрерывное чередование данных. Тождество — это психологическая фикция. К такого рода фикциям относится и каузальность, необходимое следование. Имманентный опыт показывает нам только некое post hoc.1 Propter hoc,2 необходимость следования,— это фиктивная подмена. Таким образом, мир вообще, природа, универсум тождественных тел, мир тождественных личностей, а затем также и объективная наука, познающая их в их объективной истине, в юмовском «Трактате» превращается в фикцию. Чтобы быть последовательными, мы должны сказать: разум, познание, в том числе и познание истинных ценностей, чистых, даже этических, идеалов — все это фикция.

На деле, стало быть, это оборачивается банкротством объективного познания. Юм, по существу, заканчивает со1 липсизмом. Ибо каким образом заключения от одних данных к другим могли бы выйти за пределы имманентной сферы? Конечно, Юм не ставил вопрос и, во всяком случае, ни словом не обмолвился о том, как тогда обстоит дело с разумом самого Юма, с тем разумом, который обосновал эту теорию как истинную, провел этот анализ души, выявил эти законы ассоциации. Как вообще осуществляют свое «связывание» правила ассоциативного упорядочения? Даже если бы мы знали о них, разве само это знание не было бы, опять-таки, лишь некими данными, запечатленными на дощечке?

Юмов скептицизм и иррационализм, как и всякий другой, снимает сам себя. Насколько достоин восхищения гений Юма, настолько же достойно сожаления то, что ему не сопутствует столь же значительный философский этос. Это

1 После этого (лат.).— Примеч. ред.

2 Вследствие этого (лат.).— Примеч. ред.

125

ЧАСТЬ II. § 24

видно по тому, что во всех своих рассуждениях Юм старается слегка прикрыть абсурдные результаты и путем переистолкования придать им безобидный вид, хотя (в заключительной главе первого тома «Трактата») он все же описывает то огромное замешательство, в котором оказывается последовательный философ-теоретик. Вместо того, чтобы вступить в борьбу с абсурдностью, вместо того, чтобы разоблачить те якобы само собой разумеющиеся представления, на которых основывается этот сенсуализм и психологизм вообще, а затем пробиться к однозначному пониманию самого себя и к подлинной теории познания, он сохраняет за собой удобную и весьма убедительную роль академического скептика. Из-за такой манеры он и стал отцом все еще действенного бессильного позитивизма, сторонящегося философских бездн или поверхностно их прикрывающего, и довольствующегося успехами позитивных наук и их объяснением в духе психологизма.

§ 24. Скрытый в абсурдности юмовского скепсиса подлинный философский мотив,

которым может быть поколеблен объективизм

Сделаем небольшую остановку. Почему «Трактат» Юма (в сравнении с которым «Опыт о человеческом рассудке» является лишь значительно ослабленной версией) стал столь большим историческим событием? Что тут произошло? В целях возведения подлинного научного познания к последним источникам значимости и его абсолютного обоснования с опорой на них картезианский беспредпосылочный радикализм требовал субъективно направленных размышлений, требовал возвращения к познающему Я в его имманентности. Сколь мало одобрения ни вызывало проведение Декартом его теоретико-познавательных идей, от необходимости этих требований уже нельзя было уклониться. Но можно ли было внести какие-либо улучшения в

126

ЧАСТЬ II. § 24

картезианский образ действий, была ли преследуемая им цель, состоявшая в абсолютном обосновании нового философского рационализма, еще достижима после скептических атак? В пользу этого свидетельствовало уже огромное изобилие стремительно следовавших одно за другим математических и естественнонаучных открытий. Поэтому каждый, кто сам принимал участие в исследованиях или в изучении этих наук, был уже заранее уверен в том, что их истина, их метод несет на себе печать окончательности и образцовости. И вот эмпиристский скептицизм обнаруживает то, что в неразвернутом виде содержалось уже в фундаментальном картезианском воззрении, а именно что всякое познание мира, как научное, так и донаучное, представляет собой непостижимую загадку. Легко было следовать за Декартом в его возвращении к аподиктичекому ego, интерпретируя последнее как душу, понимая изначальную очевидность как очевидность «внутреннего восприятия». И что было тогда более убедительным, нежели то, как Локк, используя образ «white paper», иллюстрировал реальность обособленной души и внутренне развертывающейся в ней историчности, внутрипсихического генезиса, и тем самым натурализировал эту реальность? Но разве можно было после этого избежать «идеализма» Беркли и Юма и, наконец, скептицизма со всей его абсурдностью? Какой парадокс! Ничто не могло парализовать собственную силу

иверу в истинность точных наук, стремительно возросших

инеоспоримых в том, что касалось достигнутых ими результатов. И все же, как только принималось в расчет, что все это свершается сознанием познающих субъектов, их очевидность и ясность превращалась в непостижимую абсурдность. Если у Декарта имманентная чувственность порождала образы мира, то это не вызывало никаких нареканий; но у Беркли эта чувственность порождала уже сам те1 лесный мир, а у Юма душа в целом, вместе с ее «впечатлениями» и «идеями», вместе с присущими ей силами, мыслимыми по аналогии с физическими, с законами ассоциа-

127

ЧАСТЬ II. § 24

ции (параллель к закону гравитации!), порождала мир в целом, сам мир, а вовсе не только его образ — но это порождение было, конечно же, всего лишь фикцией, внутренне согласованным, но, собственно, довольно смутным представлением. И это относится как к миру рациональных наук, так и к миру experientia vaga.1

Нельзя ли было, несмотря на нелепости, которые могли быть вызваны своеобразием предпосылок, почувствовать здесь скрытую, но неизбежную истину; не просматривался ли здесь совершенно новый способ судить об объективности мира, о его совокупном бытийном смысле и, коррелятивно, о бытийном смысле объективных наук; способ суждения, который оспаривал не собственную правомерность этого смысла, а, скорее, философское, метафизическое притязание этих наук: притязание на абсолютную истину? Теперь, наконец, все могли и должны были все же убедиться в том, чтó оставалось в этих науках совершенно неучтенным: в том, что жизнь сознания есть свершающая [leistendes] жизнь, которая — хорошо ли, плохо ли — вершит [leistet] бытийный смысл, создает его уже как чувственно созерцающая и тем более — как научная жизнь. Декарт не стал глубже вдаваться в то обстоятельство, что подобно тому как чувственный мир, мир повседневности, есть cogitatum чувственных cogitationes, так мир наук есть cogitatum научных cogitationes, и не заметил круга, в котором он оказался, когда уже при доказательстве бытия Бога предположил возможность заключений, трансцендирующих ego, в то время как эту возможность еще только надлежало обосновать этим доказательством. Что сам мир в целом мог бы быть cogitatum в универсальном синтезе по-разному протекающих cogitationes и что на более высокой ступени разумное свершение [Vernunftleistung] опирающихся на них научных cogitationes могло бы конституировать мир наук,— от этой мысли он был весьма далек.

1 Смутный, неотчетливый опыт (лат).— Примеч. ред.

128

ЧАСТЬ II. § 25

Но не подталкивали ли теперь к ней Беркли и Юм, если предположить, что абсурдность их эмпиризма заключалась лишь в том будто бы само собой разумеющемся, благодаря чему заранее изгонялся имманентный разум? Благодаря возрождению и радикализации фундаментальной картезианской проблемы у Беркли и Юма был, с нашей критической точки зрения, глубочайшим образом поколеб1 лен «догматический» объективизм: не только математизи1 рующий объективизм, вдохновлявший их современников и приписывавший собственно самому миру математиче- ски-рациональное по-себе-бытие (которое мы — и притом все лучше и лучше — отображаем, так сказать, в наших более или менее совершенных теориях), но объективизм, господствовавший на протяжении тысячелетий, объекти1 визм вообще.

§ 25. «Трансцендентальный» мотив в рационализме: кантова концепция трансцендентальной философии

Как известно, Юм занимает особое место в истории еще и потому, что его влиянием был вызван поворот в развитии кантовской мысли. Сам Кант в часто цитируемом месте говорит, что Юм пробудил его от догматической дремоты и придал иное направление его исследованиям в поле спекулятивной философии. Так что же: историческая миссия Канта состояла в том, что он на опыте ощутил то потрясение объективизма, о котором я только что говорил, и в своей трансцендентальной философии попробовал решить ту задачу, от которой уклонился Юм? Ответ должен быть отрицательным. С Канта начинается новый трансцендентальный субъективизм, принимающий новые формы в системах немецкого идеализма. Кант не принадлежит той непрерывной линии развития, которая следует от Декарта через Локка, он не является продолжателем Юма. Его интерпретация юмовского скепсиса и то, как он

129

ЧАСТЬ II. § 25

на него реагирует, обусловлены тем, что сам он — выходец из вольфовской школы. «Революция в способе мышления», толчок к которой исходит от Юма, направлена не против эмпиризма, а против того способа мышления, который был свойствен последекартовскому рационализму, завершенному великим Лейбницем и получившему свое систематическое хрестоматийное изложение, свой наиболее действенный, в высшей степени убедительный облик у Хр. Вольфа.

Что прежде всего, в наиболее общем смысле, означает искореняемый Кантом «догматизм»? Хотя «Размышления» оказывали свое воздействие во всей последекартовской философии, как раз движущий ими страстный радикализм не передался последователям Декарта. Все спешили признать то, чтó Декарт в своем возвращении к вопросу

опоследнем источнике всякого познания еще только собирался обосновать, находя это обоснование столь трудным: абсолютное, метафизическое право объективных наук, говоря вообще, философии, как одной объективной универсальной науки, или, что то же самое, право познающего ego на основании разыгрывающихся в его «mens» очевидностей наделять образования его разума значимостью природы, с трансцендирующим это ego смыслом. Новая концепция замкнутого в виде природы телесного мира и соотнесенные с этим миром естественные науки; коррелятивная концепция замкнутых в себе душ и соотносимая с ними задача новой психологии, рациональный метод которой следовал математическому образцу — все это уже утвердилось. Рациональная философия работала во всех направлениях, интерес вызывали открытия, теории, строгость их выводов и, соответственно этому, всеобщий характер метода и его совершенствование. Таким образом, тут много говорилось

опознании, и тоже с научной всеобщностью. Но эта рефлексия о познании была не трансцендентальной, а позна1 вательно1практической, то есть уподоблялась той, которую действующий человек осуществляет в любой другой сфере

130

ЧАСТЬ II. § 25

практических интересов и которая выражается во всеобщих положениях научения искусству [Kunstlehre]. Речь поэтому шла о том, что мы привыкли называть логикой, хотя и в традиционных, очень узких границах. Можно вполне корректно (в расширенном смысле) сказать: о логике как учении о нормах и научении искусству в наиболее полной универсальности в целях обретения рациональной философии.

Тематическая направленность была, таким образом, двойной: с одной стороны, это направленность на систематический универсум «логических законов», на теоретическую целостность истин, призванных функционировать в качестве норм для всех суждений, которые могли бы быть объективно истинными; наряду со старой формальной логикой сюда относится также арифметика, вся чистая аналитическая математика, т. е. лейбницева «mathesis universalis», и вообще всякое чистое априори.

С другой стороны, это была тематическая направленность на всеобщее рассмотрение, касающееся тех, кто выносит суждения, стремясь к объективной истине: как они должны нормативно применять упомянутые законы для того, чтобы могла возникнуть очевидность, в которой то или иное суждение свидетельствует о себе как об объективно истинном; то же самое и в отношении тех случаев, когда это не удается: как они происходят, чем бывают вызваны и т. п.

Во всех более широко понимаемых «логических» законах, начиная с положения о противоречии, была eo ipso заключена метафизическая истина. Ее систематическая теория сама собой приобрела значение всеобщей онтологии. Все, что здесь совершалось в научном плане, было произведением чистого разума, оперирующего исключительно понятиями, врожденными познающей душе. Что эти понятия, логические законы, закономерности чистого разума вообще содержат метафизически-объективную истину, «разумелось само собой». Иногда, вспоминая Декарта, ссы-

131

ЧАСТЬ II. § 25

лались и на Бога как на гаранта, не слишком заботясь о том, что рациональная метафизика еще только должна была доказать его существование.

Способности чисто априорного мышления, мышления чистого разума, противостояла способность чувственности, способность внешнего и внутреннего опыта. Субъект, аффицируемый «извне» во внешнем опыте, хотя и сознает благодаря ему производящие аффект объекты, но для того чтобы познать эти объекты в их истине, нуждается в чистом разуме, т. е. в системе норм, посредством которых эта истина истолковывается, в «логике» всякого истинного познания объективного мира. Таково было общее воззрение.

Что же касается Канта, уже испытавшего влияние эмпиристской психологии, то благодаря Юму он ощутил, что между истинами чистого разума и метафизической объективностью оставалась еще бездна непонятного, например, касательно того, как именно эти разумные истины могли бы действительно отвечать за познание вещей. Даже образцовая рациональность естественных математических наук превратилась в загадку. В том, что своей фактически совершенно несомненной рациональностью, своим методом она обязана нормативному априори чисто логико-матема- тического разума, что последний в своих дисциплинах проявил неоспоримую чистую рациональность, никто не сомневался. Естествознание, конечно, не чисто рационально, поскольку нуждается во внешнем опыте, в чувственности; но всем, что в нем есть рационального, оно обязано чистому разуму и нормированию с его стороны; только благодаря ему опыт может быть рационализирован. Что же, с другой стороны, касается чувственности, то всегда допускалось, что она поставляет лишь чувственные данные ощущений именно как результат аффицирующего воздействия извне. И все же всюду поступали так, как если бы мир донаучного человеческого опыта — еще не логифицированный математикой — был миром, предданным одной лишь чувственностью.

132

ЧАСТЬ II. § 25

Юм показал, что мы наивно вкладываем в этот мир каузальность, думаем, что можем уловить в созерцании необходимое следование. То же справедливо в отношении всего, что делает тело повседневного окружающего мира тождественной вещью с тождественными свойствами, отношениями и т. д. (Юм подробно излагал это в своем «Трактате», с которым Кант так и не ознакомился). Данные и комплексы данных появляются и исчезают, а вещь, будто бы познанная во всего лишь чувственном опыте, не есть нечто чувственное, что сохранялось бы во всех этих изменениях. Поэтому сенсуалист объявляет ее фикцией.

Мы сказали бы, что он подменяет восприятие, которое все же предлагает нашему взору вещи (повседневные вещи), одними лишь чувственными данными. Другими словами: он не видит, что одна лишь чувственность, соотнесенная только с данными ощущений, не может быть ответственна за предметы опыта. Таким образом, он не видит, что эти предметы опыта отсылают к скрытому духовному свершению, не видит проблемы в том, каково это свершение. Однако прежде всего оно должно быть тем свершением, которое — с помощью логики, математики и математического естествознания — позволяет познать донаучный опыт в его объективной значимости, т. е. в признаваемой каждым и обязательной для каждого необходимости.

Кант же говорит себе: вещи, несомненно, являются, но только благодаря тому, что чувственные данные, скрыто уже тем или иным способом собранные вместе с помощью априорных форм, логифицируются в своей изменчивости — причем разум, проявившийся в качестве логики, математики, остается не исследован и не приведен к нормативной функции. Но является ли это квази-логическое чем-то психологически случайным, и если мы мысленно отбросим его, то сможет ли математика, логика природы вообще познавать объекты на основе одних лишь чувственных данных?

133