V. Человек, соблюдающий свое звание

  

   Скупка кончалась. Кустари, сдавшие образцы, беседовали кучками на улицах в ожидании приемки. У огня Дмитрия Васильевича Дужкина народу было несколько больше, чем у других. Но и здесь, в освещенное пространство то влетали вдруг целые кучки темных силуэтов, то опять так же быстро снимались, и огонь светил с косогора на улицу полным светом. По большей части это приходили мастера, обегавшие уже остальные огни и возвращавшиеся сюда, чтобы отдать за предложенную ранее цену.

   -- Ну, вот глядите, -- сказал мне Аверьян, осторожно останавливая меня за рукав в затененном месте, куда не хватал огонь с прилавка.

   Но в это время последние фигуры перед огнем опять исчезли, и из-за прилавка к нам повернулось сухое лицо с вытянутым носом, тонкими, но широкими и характерно сжатыми губами и небольшою бородкой, странно торчавшею от самого горла. Два черных выразительных глаза уставились в меня чутко и пытливо. Мне стало неловко от этого пристального взгляда, хотя я и не знал, действительно ли он видит меня в темноте, или просто повернулся на шорох. Аверьян тоже как будто смутился. Он отодвинулся от меня, стянул горстью шапку с головы и выступил на свет.

   -- Возьмите, что ль, образцы у меня, Митрий Василич?

   В тоне шутника-мастера я не мог разобрать, заискивает он у скупщика или насмехается над ним. Может быть, даже -- для меня он насмехался, для того, к кому обращался,-- заискивал.

   Голова на тонкой шее повернулась к нему, в него уставились черные глаза, глубокие и страстные, и скупщик сказал сдержанно и сухо:

   -- Проходите мимо, не требуется.

   И опять с какою-то странною торопливостью, точно два насторожившиеся зверька, глаза его перебежали в мою сторону.

   Аверьян отошел, почесывая в затылке, между тем как к прилавку опять подходили рабочие.

   -- Сердится все, вот уж которую неделю, -- говорил он мне, останавливаясь невдалеке и озабоченно оглядываясь назад. Было заметно, что гнев этого человека с лисьим лицом и острыми глазами беспокоил даже беззаботного Аверьяна.

   -- Ну, да нам тоже больно-то и наплевать. Не привыкать нам, Щетинкиным, к ихнему гневу.

   Он тряхнул головой и прибавил уже с прежним веселым оттенком в голосе:

   -- Отца-покойника годов десять и к прилавку не допускал.

   -- За что?

   -- Все за язык. Больно, говорит, востры Щетинкины эти, зубасты. Покорность любит... Меня, говорит, мастерством не удивишь, я, говорит, себе из последнего мужика мастера сделаю, а лучшего мастера ни в грош поставлю. У меня своя наука... Да, -- сказано Дужкин, так Дужкин и есть... Гнет не парит, сломает -- не жаль. А уж ежели через руки его прошел, так весь век из его рук и смотрит. И то сказать, -- прибавил кустарь со вздохом, -- нашего брата не научи, мы и хлеба, пожалуй, есть не станем.

   -- Так вы бы, Аверьян Иваныч, язык попридержали... Пошли бы тоже в науку...

   -- То-то вот, говорил раз гусь свиненку: почет нашему брату оказывают, на барский стол на блюде носят. А свиненок и отвечает: тебе пускай почет, а уж мы таковские, и в грязи поваляемся. Отец-покойник, бывало, в сердитый час примется меня трепать. "Оверька, говорит, каторжный! Когда я тебя, проклятого, научу, чтобы ты хорошим господам уважил? Держи, подлая душа, язык за зубами". А я ему: "Ладно, батюшка. Этак же, читал я в книжке, учил старый рак своего подросточка: "Что ты, окаянный, все задом пятишься? Ступай передом". -- "Ну, мол, тятенька, прогуляйся сколько-нибудь сам, а я уж за тобой, не отстану..." Сам таковский был. Сам сколь, бывало, ни укрепляется, все не выдержит. Раз было совсем в милость к Митрию Василичу попал. А наконец загнул-таки словцо... на десять лет после того к Дужкину и ходу не было.

   -- Что же такое он сказал?

   -- Приносит раз образцы. Так и так, Митрий Василия, возьмите-ка замочков. -- "Ладно, мол, Иван Елистратыч. А как цена?" -- "А вот как, -- отец отвечает, -- по семи гривен". -- "Нет, дорого, ноне на двугривенный меньше". -- "Невозможно, мол. Мне обида, а вам, пожалуй, много лишку этак сойдет". Ну, это еще ничего. На это слово Митрий Василич отвечает: "Вы, говорит, мастера и все этак: торговец грабит, торговец лишку берет! А того не сообразите, что торговцу побольше вашего и требуется". -- "Это как?" -- отец спрашивает. А между тем, народу круг прилавка много... -- "А вот как, -- говорит Митрий Василич, -- отвечай по правде: ты за сколько душ подати несешь?" -- "Ну, мол, за три, что дальше-то?" -- "И те, небось, в недоимке?" -- "В недоимке, мол, не потаю". -- "А я за пятнадцать вношу в правление полностью и недоимки на мне не бывало. Что ты скажешь на эти слова?"

   У отца борода торчком стала, да сам, все-таки, боится ответить.

   -- Вот что, говорит, Митрий Василич, сказал бы я тебе слово, да ты рассердишься.

   -- Не осерчаю.

   -- Ан осерчаешь!

   -- Говорят, не осерчаю.

   -- Побожись!

   Побожился при народе. Потому что -- насчет слова любопытен он до крайней степени. Ну, отец и говорит:

   -- Умный ты человек, а на этот раз я тебе ответить могу. Теперь я стану спрашивать, а ты отвечай...

   -- Ну, мол, хорошо. Я тебе завсегда отвечу.

   -- Много ль годов ты у меня замки покупаешь?

   -- Да лет, мол, с десяток будет.

   -- Так. Две части даешь деньгами, а третью железом из лавки?

   -- Верно.

   -- Почем железо ставишь?

   -- По рублю по восьми гривен.

   -- А сам помногу ли в Нижнем покупаешь?.. Хоть говори, хоть не говори, сами знаем: по восьми гривен стоит тебе с провозом. Значит, что рублю лишку тебе с меня на каждом пуде сходит. Ну-ка, прикинь на счетах, сколько тебе с меня за десять-то лет сошло? Вот мои и подати!.. Тебе я их вношу полностью, а в правление еще не донес.

   Промолчал, только еще желтее стал. Да десять годов после этого отца к прилавку и не допускал... Вон он какой, Дужкин, Митрий Василич. И заметьте: с того ли отцова слова, с другого ли чего, а только промену не стал брать, ни из третьей части не торгует. Купит, деньги отдаст, в расчете никогда не обидит. На это, нечего говорить, аккуратен.

   Он помолчал и прибавил:

   -- Звание свое соблюдает! Скупщиком не велит звать. "Торговец павловского изделия"... Сам срамников не одобряет. "Бестолковые, говорит, выгоды на грош, а между прочим, сословие срамят".