Русский язык butorina_o_v_cherkasova_t_a_pod_r

Членам палаты депутатов.

Милостивые государи!

Вы стоите на хорошей дороге. Вы отвергаете отвлеченные теории; изобилие продуктов, дешевизна вас мало занимают. Вы особенно заняты судьбой производителя. Вы хотите освободить его от внешней конкуренции, сохра-

нить национальный рынок для национального труда.

Мы хотим доставить вам прекрасный способ приложить вашу… Как бы это выразиться? Вашу теорию? Но нет ничего обманчивее, чем теория. Ваше учение? Вашу систему? Ваш принцип? Но вы не любите учений, вы имеете отвращение к системам, а что касается принципов — объявляете, что их совсем нет в социальной экономии. А потому просто скажем так: вашу практику, не знающую ни теории, ни принципа.

Мы терпим от нестерпимой конкуренции со стороны иностранного соперника, который поставлен, кажется, настолько благоприятнее нас в производстве света, что наводняет им наш национальный рынок по ценам, баснословно низким. Как только он является на рынке, наша продажа прекращается, потому что все потребители бросают нас и обращаются к нему. И

вот одна из отраслей французской промышленности, имеющая бесчисленное множество разветвлений, внезапно поражается полным застоем. Этот соперник не кто иной, как солнце. Оно начинает против нас такую ожесточенную борьбу, что мы подозреваем в подстрекательстве его против нас вероломный Альбион (хорошая дипломатия по теперешним временам!), тем более что он оказывает этому горделивому острову некоторые льготы, в которых отказывает нам.

Мы покорнейше просим вас издать закон, который предписал бы запереть все окна, слуховые окна, абажуры, ставни, затворы, створы, форточки. Словом, заткнуть все отверстия, дыры, щели и трещины, через которые солнечный свет обыкновенно проникает в дома в ущерб тем прекрасным продуктам промышленности, которыми мы гордимся, что наделили ими страну.

Непримите, господадепутаты, нашупросьбу за насмешку и не отталкивайте ее от себя, пока не выслушаете причин, по которым мы просим вашей защиты.

Прежде всего если вы преградите, насколько возможно, доступ естественному свету, если

построить такое уравнение: плюс, помноженный на плюс, равен минусу; другими словами, это значило бы городить нелепость на нелепости.

Труд и природа участвуют в производстве продукта в различной степени, смотря по месту и климату. Доля участия природы всегда даровая, и только участие труда сообщает продукту его ценность и должно быть оплачено.

Если лиссабонский апельсин продается вдвое дешевле парижского, то потому, что естественное, а, следовательно, даровое тепло сообщает одному апельсину то, чем другой обязан искусственному, а следовательно, и дорого оплачиваемому теплу. Следовательно, когда апельсин привозится к нам из Португалии, то можно сказать, что он пришелся нам наполовину даром, или, другими словами, за полцены против парижского апельсина.

И вот на основании этой полударовщины (простите нам это выражение) вы настаиваете на его запрещении. Вы говорите: как может национальный труд выдержать конкуренцию иностранного труда, когда первому приходится исполнить всю работу, а последнему только половину ее, потому что остальное доделывает солнце? Но если из-за полударовщины вы решаете отвергнуть конкуренцию, то каким же образом полная даровщина может побудить вас признать эту конкуренцию? Или вы плохо знакомы с логикой, или, отвергая полударов-

щину как вредную для нашего национального труда, вы должны тем паче отвергнуть с гораздо большей энергией и полную даровщину.

Еще раз: если какой-нибудь продукт, каменный уголь, железо, пшеница или ткани приходят к нам из-за границы и если мы имеем возможность приобрести их с меньшими затратами труда, чем если бы сами стали добывать их, то вся разница заключается здесь в том даре природы, который жалуется нам. Этот дар бывает больше или меньше, смотря по тому, как велика или мала эта разница. Он составляет четверть, половину, три четверти ценности продукта, если иностранец спросит с нас только три четверти, половину или четверть сей оплаты. Но мы получим его полностью, если даритель, подобно солнцу, дающему даром свой свет, ничего не потребует с нас за него. Вопрос — мы категорически ставим его здесь — заключается в том, чего хотите вы для Франции: благ дарового потребления или мнимых выгод тяжелого труда? Выбирайте то или другое, но будьте последовательны, потому что если вы отвергнете, как это обыкновенно делается у вас, каменный уголь, железо, пшеницу, иностранные ткани соответственно тому, насколько цена их приближается к нулю, то как же непоследовательно будет с вашей стороны допускать свет солнца, цена которого в течение целого дня равна нулю?”

С начала XIX столетия среди вывозимых из России товаров постепенно приобретает все большее и большее значение экспорт хлеба. Как мы видели выше, в XVII столетии хлеб принадлежал к числу заповедных1 товаров, и вывоз его допускался лишь с особого каждый раз разрешения и по специальным ходатайствам иностранных государств. Иностранные государства по общему правилу довольствовались своим хлебом и только в неурожайные годы обращались в другие страны, в том числе и в Россию. Положение стало изменяться лишь с конца XVIII столетия, когда Англия ввиду быстрогоростасвоегонаселенияиотливабольшого числа рабочих рук в города на вновь возникшие фабрики оказалась не в состоянии кормиться собственным хлебом и стала привозить его из-за границы. С этим совпадает и начало экспорта русского хлеба из вновь присоединенных новороссийских губерний и на вновь завоеванные Россией черноморские и азовские порты, в 1786 г. вывезено оттуда 69 тыс. четвертей пшеницы, а в 1793 г. вдвое больше — 162 тыс.

В течение второй половины XIX столетия, со времени освобождения крестьян и сооружения железнодорожной сети, положение изменилось. Россия стала вывозить не только пшеницу, но и ячмень — из всего вывоза хлебов первая составляла в 1906 — 1910 гг. 37, второй почти 30%. Четвертую часть урожая пшеницы (а в 80-х и 90-х гг. еще больше) и свыше одной трети (37%) сбора ячменя Россия в это время вывозила за границу. Экспорт хлебов составлял две пятых всего нашего вывоза, оставляя далеко позади все остальные товары.

Хотя экспорт хлеба постепенно выдвигается на первое место, обгоняя вывоз других товаров, стоявших в XVIII столетии на первом

плане, все же значение последних в заграничном отпуске, поскольку речь идет о сырье (иное дело, как мы увидим, промышленные изделия), в первой половине XIX столетия отнюдь не умаляется. В конце XVIII столетия, как мы видели, из предметов сырья первые места занимали лен и пенька2 и животное сало, затем кожи и лес, дальше шли льняное семя и льняное масло, щетина, рыбий клей и меха. Все эти продукты отправлялись главным образом в Англию, где лен и пенька поступали на прядильни, в возрастающем размере вырабатывавшие на машинах льняную пряжу, а масличные семена — в маслобойную и мыловаренную промышленность.

Однако, привозя русские масличные семена для выделки растительных масел, иностранные государства тем самым уже не нуждались

врусских маслах, и вывоз последних стал постепенно падать. Это обусловливалось и тем, что спрос на растительные масла в России сильно увеличивался. Они применялись и как осветительные, и как смазочные масла (в особенности до появления нефти), далее в мыловаренном производстве и на приготовление лаков, наконец, и в пищу.

Животного сала вывозилось в 1767 — 1769 гг. 273 тыс. пудов в год, а в первое десятилетие XIX столетия уже 1776 тыс. пудов, то есть

в6,5 раз больше. С этого времени и вплоть до середины столетия оно нередко занимает первое место в нашем экспорте, превышая в некоторые десятилетия вывоз всех хлебов, вместе взятых. Спрос на сало в Западной Европе был в то время очень велик, в нем нуждались для выделки машинной мази, с одной стороны, сальных свечей и мыла, с другой. Россия же с ее обширными степями на востоке и юго-восто-

ке и в Средней Азии, служившими пастбищами для скота, являлась единственной поставщицей его на мировой рынок.

Вывоз щетины, значительный уже в XVII столетии, составлял в 1766–1769 гг. 17 тыс. пудов, а в 1800–1810 гг. 42 тыс., т.е. увеличился в 2,5 раза, а затем до 60-х годов снова удвоился. В первой половине XIX столетии почти 60% ее вывозилось в Англию, которая потребляла почти исключительно русскую щетину.

В противоположность салу и щетине другие продукты животноводства приобретают значение в нашем экспорте лишь в XIX столетии. В первой половине его выдвигается шерсть, вывоз которой составлял в начале XIX ст. всего 24 тыс. пудов, в 1814 — 1824 гг. 36 тыс. пудов, но с развитием мериносового1 овцеводства на юге с 20-х и 30-х гг. стал быстро расти и достиг уже к 60-м годам 1 млн пудов, то есть повысился за полстолетия более чем в 40 раз. Главные закупки шерсти как для русских фабрик, так и для вывоза производились на специальных шерстяных ярмарках, среди которых важнейшей являлась Троицкая ярмарка в Харькове.

Обращаясь к экспорту промышленных изделий в первой половине XIX ст., мы наблюдаем значительно изменившуюся по сравнению с XVIII столетии картину. В то время как уже в XVII столетии вывозилось полотно, грубое сукно, канаты, а в XVIII столетии вывоз этих товаров, в особенности парусного холста и столового полотна, как и льняной и пеньковой пряжи, успешно возрастал, и эти товары занимали первое место в нашем экспорте, они в дальнейшем совсем потеряли свое значение, и вывоз их сменился привозом из-за границы по мере роста иностранной, в особенности английской фабричной промышленности, работающей на машинах. Если в XVIII столетии Россия еще могла сбывать свои изделия за границу, то расстояние между ней и иностранными государствами в области промышленности стало расти и усиливаться с тех пор, как появились на сцену машины.

Успешный рост импорта хлопка обусловливалсятем, чтос1822 г. привозегобылосвобожден от пошлин. В этом выразилось стремление водворить у нас собственную хлопчатобумажную промышленность, и эта цель была действительно достигнута. Пряжа привозилась к нам уже сконца XVIII столетия из Англии, ипривоз ее возрастал до 30-х годов. Единственным поставщиком ее являлась вплоть до середины

1 Мериносы – порода овец с однородной длинной и тонкой шерстью белого цвета.

столетия Англия, которая одна только и могла снабжать своей машинной пряжей другие страны. Этот привоз стал, однако, с 40-х годов усиленно и беспрерывно падать, в то время как выработка у нас собственной пряжи росла. В 1846 — 1850 гг. привезенная пряжа составляла 40% произведенной в России, а в следующие пятилетия всего 16 и 10 %.

Привоз шерстяных тканей был больше, чем льняных, пеньковых и бумажных, но и тут вплоть до середины XIX столетии, в силу высокой пошлины, возможен был привоз лишь сукон, употребляемых только высшим сословием

изажиточнейшими людьми среднего класса. Доставлялись они в первую очередь из Англии, но также из Франции и Пруссии. Мы же вывозили свои шерстяные ткани на Восток, главным образом выменивали их на китайский чай. «Русскиесукна», – писалфранцузскийпредставитель в Китае в 40-х годах, – на вид, конечно, несовершенны качеством и цветами, но в носке предпочитаются китайцами; дешевизна, удобный состав ассортиментов, излишняя ширина

ипестрота нравятся китайцам».

Привоз промышленных изделий не достигал в первой половине XIX ст. сколько-нибудь значительных размеров (первое место среди них занимал привоз бумажной пряжи и тканей), составляя в 40-х годах не более 32 млн руб. среди 86 млн всего импорта, то есть около 40% последнего. Потому едва ли правильно было бы утверждать, что, вывозя на Запад свои сельскохозяйственные продукты, Россия на них приобретала произведения западноевропейской промышленности. Последние, притом в значительной мере изготовленные из русского же сырья (льна, пеньки, шерсти, кож, мехов), составляли лишь часть эквивалента, уплачиваемого за русские продукты. Другая часть нашего сырья — хлеба, льна и пеньки, шерсти, сала — обменивалась большей частью на сырые продукты Западной Европы, частью на закупаемые в тех же европейских гаванях произведения других частей света, так называемые колониальные товары. К первым относятся в особенности виноградные вина, фрукты, соль, рыба, привоз которых составлял 18 млн. Ко вторым, кроме уже упомянутого выше хлопка, — тростниковый сахар, кофе, красильные вещества (индиго2, сандал3, кошениль4), пря-

2Индиго – синяя краска из перегноя растений.

3Сандал – сандаловое дерево с ценной древесиной используется для изготовления красок желтого, красного, синего и черного цвета.

4Кошениль – насекомые, из которых добывается красная краска (кармин).

ется дороговизне хлеба. Эта потребность массы крестьянвхлебе, этанеобходимость, чтобыхлеб был дешев, характеризуется тем, что никогда ни один крестьянин не скажет: «Слава богу, хлеб дорог». Это более чем неприлично, более чем зазорно, это надругательство, это грех, большой грех, за который Бог покарает.

А мы-то, интеллигентные люди, радуемся, что хлеб дорог. Посмотрите, что было в последние года. Третьего года урожай был у нас хороший, в степи хлеб родился хорошо, хлеба было много, и цена на него была невысокая, даже весною прошлого года хлеб был еще дешев. Был дешев хлеб, скот был дорог, дорог был мужик, дорог был его летний труд. Урожай — хлеб дешев, говядина дорога, мужик дорог, благоденствует.

Мужик ликовал, не нужно мужику закабаляться на летние работы, можно лето работать на себя.

Совершенно иначе относились интеллигентныелюди, которыехлебаедяттакуюмалость, что ивсчетнеставят, которымлишьбыдешевабыла говядина, масло, молоко и всякий барский, чиновничий харч. С весны прошлого года газеты оповестили, что за границей не надеются на хороший урожай, что немцу много нужно прикупить хлеба, чтотребованиенахлеббудетбольшое. Всерадовались, что у немца неурожай. Да и как не радоваться, вывоз увеличится, денег к нам прибудет пропасть, кредитный рубль подымется в цене.

Вспомните, как ликовали в прошлом году газеты, что спрос на хлеб большой, что цены за границей высоки. Вспомните, как толковали о том, что нам необходимо улучшить пути сообщения, чтобы удешевить доставку хлеба, что нужно улучшить порты, чтобы усилить сбыт хлеба за границу, чтобы конкурировать с американцами.

Думали, должно быть, и невесть что у нас хлеба, думали, что нам много есть что продавать, что мы и американцу ножку подставить можем, были бы только у нас пути сообщения удобны для доставки хлеба к портам.

Ничего этого не бывало. И без улучшения путей сообщения, и без устройства пристаней с удобоприспособленными для ссыпки хлеба машинами, просто-напросто самыми обыкновенными способами, на мужицких спинах, так-то скорехонько весь свой хлеб за границу спустили, что теперь и самим кусать нечего.

И с чего такая мечта, что у нас будто бы такой избыток хлеба, что нужно только улучшить пути сообщения, чтобы конкурировать с американцем?

Американец продает избыток, а мы продаем необходимый насущный хлеб. Американец-зем- леделец сам ест отличный пшеничный хлеб, жирную ветчину и баранину, пьет чай, заедает

обед сладким яблочным пирогом или папушником1 с патокой. Наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем2, сивцом3, пушниной4, хлебает пустые серые щи5, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет, да еще смеяться будет, что есть такие страны, где неженки-мужики яблочные пироги едят, да и батраков тем же кормят.

Конечно, черный ржаной хлеб — отличный питательный материал, и если приходится питаться исключительно хлебом, то наш ржаной хлеб, может быть, и не хуже пшеничного. Конечно, русский человек привык к черному хлебу, ест его охотно с пустым варевом; на черном хлебе, на черных сухарях русский человек переходил и Балканы и Альпы, и пустыни Азии, но все-таки же и русский человек не отказался бы ни от крупитчатого6 пирожка, ни от папушника. В тяжелой работе, на морозе и русский человек любит закончить обед из жирных щей и каши папушником с медом.

Почему русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги?

Все радовались в прошлом году, что у немца неурожай, что требование на хлеб большое, что цены на хлеб растут, что хлеб дорог. Да, радовались, что хлеб дорог, радовались, что дорог такой продукт, который потребляется всеми, без которого никому жить нельзя. Но как только поднялись цены на мясо, на чиновничий харч, посмотрите, как все возопили. Оно и понятно, своя рубашка к телу ближе. Радуются, когда дорог хлеб, продукт, потребляемый всеми, печалуются, когда дорого мясо, продукт, потребляемый лишь немногими.

А между тем дешев хлеб — дорого мясо, дорог труд — мужик благоденствует. Напротив, дорог хлеб — дешево мясо, дешев труд — мужик бедствует.

Интеллигентный человек живет не хлебом. Что значитвегобюджетерасходнахлеб, чтоемузначит, что фунт хлеба на копейку, на две дороже? Ему не это важно, а важно, чтобы дешево было мясо, дешев был мужик, потому что ни один интеллигентный человек без мужика жить не может.

1Папушник – мягкий домашний пшеничный хлеб.

2Костер – сорная трава.

3Сивец – серый хлеб с пригарью.

4Пушнина – хлеб с мякиной (мякина – семенные пленки, части колосьев, зерен, оставшиеся после обмолота).

5Пустые щи – щи без мяса и продуктов животного происхождения.

6Крупитчатый пирог – пирог из лучшей пшеничной муки белой и самого тонкого размола.

Когда Левин со Степаном Аркадьичем [Облонским] пришли в избу мужика, у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже был там. Он сидел в средине избы и, держась обеими руками за лавку, с которой его стаскивал солдат, брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно-веселым смехом.

Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и грязными, облизывавшимися собаками, на болотный и пороховой запах, которым она наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с таким вкусом, как едят только на охоте. Умытые и чистые, они пошли в подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.

Хотя уж смерклось, никому из охотников не хотелось спать.

Поколебавшись между воспоминаниями и рассказами о стрельбе, о собаках, о прежних охотах, разговор напал на заинтересовавшую всех тему. По случаю несколько раз уже повторенных выражений восхищения Васеньки о прелести этого ночлега и запаха сена, о добродушии мужиков, о собаках, лежавших каждая у ног своего хозяина, Облонский рассказал про прелесть охоты у Мальтуса, на которой он был прошлым летом. Мальтус был известный железнодорожный богач. Степан Аркадьич рассказал, какие уэтогоМальтусабыли вТверской губернии откуплены болота, и как сбережены, и о том, какие экипажи, догкарты1, подвезли охотников, и какая палатка с завтраком была раскинута у болота.

— Не понимаю тебя,— сказал Левин, поднимаясь на своем сене,— как тебе не противны

1 Догкарт – высокий экипаж с ящиком для собак.

эти люди. Я понимаю, что завтрак с лафитом2 очень приятен, но неужели тебе не противна именно эта роскошь? Все эти люди, как наши откупщики3, наживают деньги так, что при наживе заслуживают презренье людей, пренебрегают этим презреньем, а потом бесчестно нажитым откупаются от прежнего презренья.

—Совершенно справедливо! — отозвался Васенька Весловский. — Совершенно! Разумеется, Облонский делает это из bonhomie4, а другие говорят: «Облонский: ездит...».

—Нисколько,— Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это,— я просто не считаю его нисколько не более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те

иэти нажили одинаково трудом, умом.

—Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию5 и перепродать?

—Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.

—Но труд не такой, как труд мужика или ученого.

—Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат — дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.

—Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.

2Лафит – сорт красного виноградного вина, емкость для содержания вина.

3Откупщик – лицо, приобретавшее на время

за определенную плату монополию на торговлю определенным товаром (например, вином).

4Bonhomie (франц.) – добродушие.

5Концессия – договор о передаче в частное пользование на определенный срок и за плату государственного имущества (земли, недр, предприятий).

—Да кто ж определит соответствие?

—Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным

ибесчестным так, как приобретение банкирских контор, — продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Только успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.

—Да, это все, может быть, верно и остроумно... Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник1, хотя он лучше меня знает дело,— это бесчестно?

—Я не знаю.

—Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь засвойтрудвхозяйствелишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть...

—Нет, этонесправедливо,— сказалВесловский,— зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.

—Нет, позволь,— продолжал Левин. — Ты говоришь, чтонесправедливо, чтояполучупять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но...

—Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька, очевидно в первый раз ясно подумав об этом и потому вполне искренно.

—Да, ты чувствуешь, но ты не отдашь ему свое именье,— сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.

В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.

—Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать,— отвечал Левин,— и некому.

—Отдай этому мужику; он не откажется.

—Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую2?

—Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права...

—Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.

—Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так?..

—Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

—Нет уж, извини меня; это парадокс.

—Да, это что-то софистическое3 объяснение,— подтвердил Весловский.

Левину казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.

—Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием [сказал Облонский].

—Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере, я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват [заключил Левин].