I. Забота о себе самом

2 Медицина как философия

Я начинаю эту подглаву цитатой из Гуфеланда (Hufeland), относящейся к 1806 году. Это, быть может, самое впечатля­юще предостережение об опасностях начала Нового време­ни и роли в нем медицины, так как именно тогда она стала приобретать научную основу.

Если больной, страдающий неизлечимой болезнью, настолько измучен, что сам себе желает смерти, если беременность вы­зывает болезнь или создает опасность для жизни, то как лег­ко в этом случае в душе даже самого лучшего человека может зародиться мысль: может быть, тогда должно быть разреше­но или даже необходимо помочь страдающему избавиться от этих мук немного быстрее или оборвать жизнь плода на бла­го матери? Каким бы очевидным не было такое рассуждение само по себе, как бы его не подкреплял голос сердца, оно все же неправильно, и основанные на нем дальнейшие действия будут в высшей степени противоправными и наказуемыми. Они могут положить конец существованию врача. Врач не смеет и не может делать ничего иного, как поддерживать жизнь, будь она счастьем или несчастьем, имеет ли она цен­ность или нет — это его не касается. И если он хотя бы единожды осмелится учесть эти обстоятельства в своей ра­боте, то последствия окажутся непредсказуемыми, а врач станет опаснейшим в государстве человеком. Потому что, если хотя бы один раз переступить эту запретную черту, врач может счесть себя в праве решать вопрос о необходимости сохранения жизни. И, таким образом, идя от одной ступени к другой, врач приходит к выводу, что имеет право опреде­лять ненужность отдельной человеческой жизни и приме­нять свой метод и в других случаях.'

Стало быть, уже 200 лет тому назад эта проблема вы­зывала озабоченность, которую мы в настоящее время — близоруко и несправедливо — считаем специфическим по­следствием новейшего, технократического сдвига в меди-

цине. И если высказывание Гуфеланда носит в определен­ном смысле форму заклинания, то это означает, что уже в его время на горизонте маячило нечто подобное «меди- кократии». При таком режиме врачи осмеливались бы ре­шать вопросы ценности и счастья человеческой жизни, на­ходясь на службе создания общества, свободного от стра­даний, и им должны быть известны притягательность и соблазнительность таких и сходных методов «исцеления». Особенно очевидным и неприкрытым примером этому яв­ляется воодушевление, с которым государственный секре­тарь Министерства внутренних дел Рейха Гютт (Gtitt), ком­ментируя нацистский закон о наследственном здоровье, благословил [акции уничтожения]:

Таким образом, мы страстно желаем, чтобы скорее наступи­ло то время, когда на свете не будет больше ни психически больных, ни слабоумных ни в больницах, ни среди нас, и мы будем жить в таком мире, в котором и все остальное будет совершенно.¹

Гуфеланд заботился об изменении понимания медици­ной своей роли. С нынешних позиций об этой озабоченно­сти говорят Укскюль (Uexkiill) и Везиак (Wesiack):

Традиционный подход, согласно которому развитие теорий в медицине должно быть задачей фундаментальных наук, которые, в свой черед, должны быть ответственны только перед этически нейтральной научной истиной, является про­дуктом теории, по которой человек удален из реальности. Этот подход предлагает врачу непосильную задачу приня­тия решений на основании «бесчеловечных теорий», за ко­торые ему приходится нести ответственность как челове­ку.²

Действительно, развитие медицины на протяжении пос­ледних столетий может быть описано как борьба за осво­-