Средние века. Выпуск 71 (3-4)

соприсяжничеством. Племя было политической общностью, обнаруживавшей себя главным образом в общих культах, проведении народных собраний и на войне. Автор настаивает на том, что человек той эпохи был в большой мере растворен в этих формах архаического коллективизма и даже подавлен ими. Существование вне семьи и других форм социальной общности было практически невозможно; одним из самых страшных наказаний было тогда изгнание из племени, фактически равносильное изгнанию из круга людей вообще. Отнюдь не случайно изгой именовался у германцев wagr, т.е. волк: в глазах остальных, он был уже не вполне человек, а человеко-волк, оборотень.

Четвертая глава, написанная с опорой преимущественно на германский материал, посвящена социальной структуре варваров и отдельным группам, составлявшим варварское общество. В большей мере, чем обычно, автор привлекает здесь внимание к различиям, существовавшим среди племен, например, к тому факту, что далеко не все “варварские правды” выделяют в особую группу знать. Подробно анализируется статус свободных людей и само содержание варварского понятия свободы, глубоко отличное как от римского, так и от современного; здесь опять автор напоминает о том, какую роль играла в жизни варвара его принадлежность к коллективу. Параллельно рассматривается положение рабов и отпущенников.

В пятой и шестой главах речь идет об общине, которая изображается автором как почти исключительно община соседей и соседних домохозяйств, вполне самостоятельных и самодостаточных в производственном отношении, но объединенных разнообразными общими заботами, и прежде всего необходимостью регулировать использование необрабатываемых угодий: лугов, лесов, водоемов и т.д. При этом он опирается на данные как правд, так и документации VIII–IX вв., происходящей из различных монастырей Германии. Ни в древности, ни в раннем Средневековье К. Модзелевский не находит признаков систематического передела полей, справедливо полагая, что эта практика возникла много позже и в существенно других исторических условиях. Затем он переходит к “политическому измерению соседства”, а именно к формам сосуществования соседей в пределах сотни и гау: участию в тингах, выставлению военных отрядов, другим проявлениям отношений с верховной властью. Эти главы также построены в основном на германском материале. Особо анализируются польский институт “ополе” и литовская “копа”.

Последняя, седьмая, глава посвящена политической организации племени или, точнее, племенной системы, поскольку и германец, и славянин, и балт той эпохи был одновременно членом и своего малого племени, и более крупных племенных объединений. Основное внимание здесь уделяется народному собранию – в тесной связи его с отправлением общеплеменных культов, публичными гаданиями как способом принятия решений по важным вопросам, заботами о пополнении и охра-

не сокровищницы общеплеменного святилища и т.д. – и королевской, точнее, конечно, княжеской власти, которая и в древности, и в раннее Средневековье имелась не у всех варваров (ее не было, в частности, у саксов и у лютичей).

В пространном эпилоге автор анализирует основные вехи “конца варварского мира”, демонстрируя, что началом конца явились не столько социально-экономические процессы, сколько христианизация

искладывание государства. Первая поколебала само мироздание варваров, в частности нарушила неразрывную связь древних политикоправовых институтов с языческой религией, что ощутимо подорвало незыблемость этих институтов. Второе привело к возникновению новых средств управления, все более и более отличных от тех, что были в распоряжении у варваров, сводившихся, по сути, к самоуправлению.

Россия – не та страна, где эти выводы могут вызвать наибольший шок или даже удивление. В силу давних историографических традиций, корнями уходящих еще в XIX в., но особенно в силу господства в советское время марксистской идеологии и марксистских приоритетов в науке, представление о раннесредневековом обществе как об обществе свободных мелких хозяев или о важности для этого общества таких институтов, как сельская община или народное собрание, все еще является для отечественной медиевистики достаточно органичным. И даже выбор источников, прежде всего, конечно, “варварских правд”, как и понимание их, вернее большинства из них, как записей обычного права германцев и их восточных соседей, не покажется нашему читателю неожиданным и странным. Но монография К. Модзелевского и не предназначалась российскому читателю. Она адресована в первую очередь читателю польскому, во вторую – западноевропейскому, для которого, опять же в силу давних историографических традиций, и выбор источников, и методика работы с ними, и внимание к этим, а не к каким-то другим темам, и уж конечно, многие выводы автора наверняка оказались неожиданными, а то и неприемлемыми. Разумеется, в той мере, в какой можно говорить о некоем абстрактном польском или западноевропейском читателе…

Коценке книги К. Модзелевского на Западе я перейду чуть позже. Сейчас же хотелось бы отметить, что при узнаваемости некоторых его подходов и заключений в них действительно много нового и для российского медиевиста. Либо потому, что некоторые поднятые в книге вопросы не рассматривались сколь-нибудь подробно отечественными историками, либо потому, что их анализ был проведен менее тщательно, с меньшим мастерством, чем это удалось сделать польскому коллеге, и с менее широким научным кругозором. Приведу несколько примеров.

На первое по важности место я поставил бы предпринятый К. Модзелевским разбор пресловутой теории Königsfreie, сформулированной в 20–30-е годы XX в. Теодором Майером и Генрихом Данненбауэром

иразвитой в дальнейшем рядом других немецких медиевистов, в част-

ности Карлом Бослем. Напомню, что эта теория возникла как реакция на сложившееся в предшествующие десятилетия антиисторическое представление о древнегерманских воинах-общинниках как, по сути, таких же мелких сельских хозяевах, какими были крестьяне Нового времени, и тесно связанное с ним понимание раннесредневекового аллода как свободно отчуждаемой собственности, быстро превращавшейся в товар и ставшей поэтому предпосылкой размывания мелкой крестьянской собственности и поглощения ее крупной собственностью феодального типа. Как известно, эти представления разделял и Ф. Энгельс, не доведший их, правда, до того абсурда, который был характерен для некоторых советских медиевистов, но силой своего авторитета в данном вопросе невольно направивший нашу науку по далеко не лучшему пути. Преодоление такого взгляда на раннее Средневековье началось лишь в 1960-е годы, прежде всего благодаря А.Я. Гуревичу и Ю.Л. Бессмертному, шло медленно и с трудом и не завершилось полностью до сих пор. Однако названные выше немецкие историки впали в другую крайность. Они объявили древнегерманских liberi “королевскими свободными”, т.е. держателями королевской земли и даже вооруженными колонистами, помещенными на этой земле. Несоответствие этой гипотезы данным источников, с одной стороны, и ее несомненная связь с идейным климатом Третьего рейха, с другой, были продемонстрированы уже давно, в том числе и в отечественной литературе. Но, насколько я могу судить, лишь К. Модзелевскому удалось так блистательно показать – сочетая работу с источниками со скрупулезным анализом соответствующей историографии – и надуманность этой теории, и то, как шаг за шагом, в результате почти незаметных подвижек в системе аргументации, ее создатели убедили в истинности своих построений сначала самих себя, а затем и большую часть ученого сообщества. “Вера творит чудеса”, – насмешливо завершил свой разбор К. Модзелевский. Хотелось бы надеяться, что после его доказательств теория Königsfreie – несомненно, одна из самых больших мистификаций в истории медиевистики – сдаст, наконец, свои позиции и останется лишь фактом историографии.

Другим ярким примером решения историографической головоломки, найденного К. Модзелевским, является анализ статуса так называемых литов – “полусвободных”, как их принято называть в литературе, несмотря на очевидную научную бессодержательность такой трактовки. Путем сравнения данных нескольких “варварских правд” автор показал, что термин “лит” обозначал отпущенника по германскому праву, т.е. бывшего раба, остававшегося под властью (mund) господина, – в отличие от раба, освобожденного по римскому праву, автоматически получавшего гражданство и почти полную независимость от своего благодетеля. Аргументация К. Модзелевского кажется безупречной, но еще важнее подчеркнуть, что в данном случае имела место реализация его общей установки на понимание варварского общества как принци-

пиально отличного по устройству от обществ, существующих под сенью государства и с опорой на его институты.

К числу очевидных удач К. Модзелевского принадлежит предпринятый им анализ схемы распределения виры между родственниками убитого и, наоборот, их участия в ее выплате, согласно юридической процедуре, известной по Салической правде как бросание горсти земли в ближайшего по крови. Как убедительно показал автор, это была очень сложная схема, включавшая родственников как по мужской, так и по женской линии, причем доля в выплате и получении виры была прямо пропорциональна близости родства. Любой историк Средневековья, по крайней мере читающий лекции, оценит предпринятый автором (на материале, прежде всего, Фризской правды) разбор различий между явным и честным и тайным и бесчестным убийством; второе, сопровождавшееся сокрытием трупа, не получившего, таким образом, положенного погребения, не подлежало выкупу. Не менее информативным является исследование того, как именно происходило выражение мнения участников народного собрания. Кароль Модзелевский собрал много данных, относящихся как к германским, так и славянским племенам, свидетельствующих, что собравшиеся добивались единодушого решения и в случае необходимости силой принуждали несогласных присоединиться ко мнению большинства. По версии автора, эта установка также была связана с сакральным характером народного собрания.

Примеры оригинальных трактовок легко продолжить, но мне кажется, что вывод уже ясен: книга К. Модзелевского содержит много ценного и полезного материала для любого человека, интересующегося историей раннего Средневековья. Что касается современной российской медиевистики, то, как известно, в ней доминируют совсем другие сюжеты. Но хотя бы в той мере, в какой обращение к проблематике “Варварской Европы” необходимо для поддержания на должном уровне высшего исторического образования, эта книга встретит у нас хороший отклик. Во всяком случае, основные ее положения перекликаются с теми исследованиями российских авторов, которые принято считать адекватными сегодняшним представлениям о средневековом обществе. Например, в трактовке древнегерманской общины польский историк близок к позиции А.Я. Гуревича, чьи книги (к сожалению, только ранние) он сочувственно цитирует.

** *

Выход в свет монографии К. Модзелевского в переводах на французский и итальянский языки резко расширил круг ее читателей и тем самым дал ей новую жизнь, но одновременно поставил западноевропейских историков в трудное положение. С одной стороны, большинство из них были категорически не согласны ни с его методикой исследования, ни с его выводами. С другой стороны, поскольку лишь очень немногие из них имели опыт работы с его источниками, а подавляющее большин-

некоторые пробелы, например отсутствие ссылок на соответствующие тома “Истории крестьянства в Европе” (1985) и “Истории крестьянства

СССР” (1990), не говоря уже о некоторых авторских работах наших медиевистов этого и более позднего времени. Но, в целом, эта претензия основана на логической аберрации. Как и всякая другая, книга

К.Модзелевского неизбежно стареет, а относительно недавняя дата публикации ее перевода (воспроизводящего исходный текст с добавлением лишь нового предисловия) невольно вводит в заблуждение11. Но важнее, конечно, другое: большинство новейших исследований, неупоминание которых можно было бы поставить польскому медиевисту в вину, на самом деле посвящены иным вопросам, близким, но иным: истории раннесредневековой знати, культа, брака и сексуальных отношений, истории отдельных понятий (например, чести и славы), истории поселений, материальной культуры, организации пространства и т.д. Упоминание некоторых из них в библиографиях стало почти что нормой и, по меткому выражению Мартина Хайнцельмана, сетовавшего, что во Франции его не столько читают, сколько приводят названия его книг, частью профессиональной литургии историка. Но, по-видимому,

К.Модзелевский не испытывает потребности в таких приемах. Похоже, что в действительности претензия состоит не в том, что он упустил из виду какие-то важные работы, а в том, что он не захотел безоговорочно принять те или иные теоретические положения, считающиеся на Западе альфой и омегой исторического знания.

На второе место следует поставить обвинения в некорректности его сравнительного метода. В западноевропейской историографии уже довольно давно утвердилась установка на возможно более отдельное изучение того или иного социального объекта: княжества, сеньории, города, корпорации и т.д. Считается допустимым сравнивать лишь уже тщательно исследованные по отдельности объекты, причем это право признается далеко не за всеми. Во Франции вам почти наверняка укажут, например, что аллод и одаль – это совершенно разные институты, так что привлечение данных об одале при изучении аллода просто некорректно. При этом собеседник, скорее всего, прибавит, что ничего толком об одале не знает. Проведение параллелей между обычаями германцев и славян само по себе считается вполне допустимым; неправомерным полагается привлечение данных об определенном обычае одного племени для понимания сходного обычая другого племени. Все более настороженно воспринимаются и попытки дополнить сведения античных авторов при помощи данных “варварских правд”, тем более агиографии рубежа I и II тысячелетий. Должен признаться, что и мне реконструкции такого рода казались поначалу весьма спорными, осо-

11Насколько я могу судить, в монографии К. Модзелевского хорошо представлена литература по состоянию на 2001–2002 гг. Во французском издании появилось лишь две работы более поздних лет: Г. Дилхера и П. Гири, обе 2006 г.

бенно если речь шла о сопоставлении германского материала со славянским. Однако следует отдать автору должное: приводимые им данные (например, о народных собраниях саксов и лютичей) действительно впечатляют сходством. И это сходство следует объяснить, прежде чем отмахиваться от него.

Думаю, однако, что есть и другие причины для неприятия, по крайней мере, части тезисов К. Модзелевского, о которых вам вряд ли скажут прямо, тем более не опубликуют это в печати. Речь идет прежде всего о непомерном романизме подавляющего большинства современных французских историков, настолько непомерном, что даже мне, человеку, которого всегда обвиняли именно в романизме, становится порой не по себе. Разумеется, это уже не тот наивный романизм, что процветал в XIX в. Сегодня он практически лишен этнических черт, подчеркивать которые в Объединенной Европе становится все более зазорно. Акцент сегодня делается не столько на римскую культуру, сколько на Римскую империю и ее политические институты, благодаря чему эта идея становится вполне приемлемой и в Германии. Все, что только возможно, возводится к Риму. В наши дни уже никого бы не шокировал тезис Фюстеля де Куланжа о римских корнях аллода. Но я могу привести еще более невероятный пример. Вскоре после выхода в свет французского перевода “Варварской Европы”, один молодой французский историк права сообщил мне, что ему определили следующую тему диссертации: является вергельд институтом римского или все-таки, может быть, германского права? Я спросил его, слышал ли он когда-либо о славянской вире; можно было и не спрашивать. Тогда я посоветовал ему прочитать книгу К. Модзелевского, и какое-то время спустя он поблагодарил меня за подсказку, однако из его письма следовало, что ему было очень непросто совместить это новое знание с уже имевшимся и устоявшимся.

Показательна настойчивость, с которой и Б. Дюмезиль, и С. Жуа подчеркивают мысль о высокой степени романизации варварских племен, живших за римским лимесом и даже на немалом удалении от него. За последние десятилетия собран внушительный археологический материал, подтверждающий этот тезис. Но материальная культура и общество, тем более обычаи и система представлений, – это не одно и то же. Кроме того, нельзя ставить на одну доску прирейнские и придунайские области, с одной стороны, и Скандинавию, тем более Восточную Европу – с другой. Любой специалист подтвердит, что о сколь-нибудь ощутимом влиянии Рима на эти земли говорить не приходится. Беда в том, что на Западе история славянских стран, а во Франции – и скандинавских, пока что не интегрирована должным образом в историческое знание. Историки, изучающие славянский мир (в первую очередь, конечно, Россию), составляют особую профессиональную группу, держащуюся отдельно от собственно медиевистов. Первые пока никак не откликнулись на монографию польского автора, вторые, видимо, не понимают в

полной мере, насколько Восточная Европа отличается от Центральной,

ипривычно применяют понятие “лимес” ко всей варварской периферии Римской империи.

Сейчас, однако, важнее задать другой вопрос: неужели французские коллеги полагают, что К. Модзелевский не подозревал о влиянии римской цивилизации на варварский мир? Ответ мне кажется очевидным:

иподозревал, и знал о нем достаточно много, однако исходил, как мне кажется, из другого представления об обществе, которое может спонтанно развиваться, может испытывать сильнейшее внешнее влияние, но при этом сохранять в малоизмененном виде достаточно древние пласты представлений и отношений и даже по мере необходимости их востребовать и регенерировать. История варварских государств Западной Европы дает тому один из самых ярких примеров.

Визвестном смысле, между К. Модзелевским и его оппонентами нет противоречий ни в этом, ни в некоторых других вопросах; все дело в том, что они говорят о разном. Ясно же, что “варварские правды” – это и запись народных обычаев, в том числе древних, и памятник королевского законодательства, испытавший влияние церковного, а иногда

исобственно римского права. По причинам, которые здесь разбирать неуместно, сегодня во Франции подчеркивают в основном второй аспект, тогда как К. Модзелевского интересует первый. Странно, что это приходится объяснять.

** *

Тот факт, что данный текст написан в защиту и в похвалу научной позиции К. Модзелевского, не означает, что я считаю ее безупречной. Безупречных книг не бывает. Некоторые рецензенты, писавшие до меня, отмечали отдельные неточности фактического характера, неизбежные в любой большой работе, и, что, пожалуй, важнее, тематические упущения. Так, П.В. Лукин справедливо указал на то, что к числу конституирующих элементов варварского общества следует отнести пиры, практически не получившие отражения в книге К. Модзелевского. Мне также не хватило в ней некоторых сюжетов или более подробной их проработки. Например, большего внимания, на мой взгляд, заслуживает статус чужака, будь то член соседнего малого племени, которого полностью чужим все же не считают, или действительно пришлый человек. Вероятно, следовало все-таки более основательно проанализировать статус женщины, в том числе в плане заключения межродовых и межплеменных союзов; данные об этом есть, и этот вопрос активно изучается в западной историографии, в частности на материале антропонимии. Анализ последней мог бы, кстати, сообщить информацию и о социо-культурных представлениях варваров. Будучи вполне согласен с К. Модзелевским в его трактовке раннесредневековой общины (она, конечно, существовала, но имела мало общего с русским миром или общиной-маркой позднего Средневековья), я пошел бы еще дальше и