Средние века. Выпуск 71 (3-4)

Англии и ассоциировавших себя с этой землей. Для них “страна” вполне естественным образом становилась ядром идентичности, затмевая “проблемное” происхождение. Наконец, в-третьих, следует учесть политический фактор: организацию власти именно в территориальных категориях. Впрочем, последняя сфера как раз отлично демонстрирует сочетание двух принципов: власть над землей/власть над народом. Для XII в. это можно проиллюстрировать примером с титулатурой английских монархов, для которой было характерно сосуществование наименований “rex Anglorum” (король англичан) и “rex Angliae” (король Англии). В целом, говоря о двух моделях конструирования идентичности, власти и истории, важно осознавать, что это скорее полюса, выделяемые для четкости концептуализации: на практике реализовывалась масса промежуточных, комплексных вариантов.

Кратко представив контекст, я хотел бы вернуться к анализу свидетельств из “Поликратика” Иоанна Солсберийского. Как кажется, расширение кадра рассмотрения позволяет лучше увидеть своеобразие прослеживающегося в источнике видения. В чем же заключаются эти отличительные черты, заметные на общем фоне? Пожалуй, это особая (при всей неблагозвучности подобного определения в русскоязычном тексте) “британскость” конструируемого Иоанном сообщества. Наиболее яркое выражение она находит на лексическом уровне: “incolae Britanniarum” и, главное, “gens Britanniarum” – эти наименования чрезвычайно показательны, особенно в своей уникальности для английской традиции XII в. Частотность словоупотребления также демонстрирует, что ключевой референцией для Иоанна является именно “Британия”, а не практически не упоминаемая в источнике “Англия” (существенно и то, что в паре пассажей Британия описывается как “наша” – “Britannia nostra”). Наконец, наиболее занимательным аспектом “взгляда” автора “Поликратика” является фактическое постулирование им единства древних бриттов и “современных”

историографом битвы при Гастингсе: несмотря на упомянутое выше причисление себя и к нормандцам, и к англичанам, он пишет, что “это был роковой день для Англии, скорбное поражение милой родины…” (“Illa fuit dies fatalis Angliae, funestum excidium dulcis patriae…”. Ibid. III. 245. P. 456). Из рассказа о Гастингсе стоит привести еще один занимательный пример. Уильям указывает, что англичане (Angli) не сбривали усы, что, согласно сообщению Цезаря, являлось “национальной чертой” (gentilitium) “древних бриттов” – “antiquis Britonibus” (Ibid. III. 239. P. 450). Можно ли считать подобный пассаж утверждением своеобразной национальной преемственности?

жителей Английского королевства и полная элиминация разрыва, связанного с приходом англосаксов71. Все эти отдельные указания, будучи помещенными в единый ряд, убеждают в том, что в сочинении Иоанна Солсберийского действительно возникает идентичность, организованная именно вокруг Британии как реального и мифического (впрочем, с точки зрения самого автора – скорее исторического) хронотопа72.

Чем объясняется такое специфическое видение? По всей видимости, оно связано с “идеологией” кентерберийской архиепископской кафедры. Как отмечает Р.Р. Дэвис, единая Британия была своеобразной “церковной мечтой”, наиболее ярким воплощением которой на протяжении XII в. являлись панбританские амбиции архиепископов Кентерберийских, стремившихся к единоличному церковному главенству в регионе73. Очевидно, принадлежность к кентерберийскому сообществу способствовала тому, что Бри-

71Это особенно удивительно на фоне того, какое значение придавалась данному моменту “перехода власти” в традиции XII столетия (подробнее см. монографию Р.У. Лекки: Leckie R.W. The Passage of Dominion…). Пожалуй, тут стоит привести еще одно релевантное свидетельство: речь идет о другом редчайшем примере репрезентации единого народа бриттов и саксов. В сочинении “Otia Imperialia” (1210–1214) Гервазий Тильберийский вносит любопытную правку в описание ключевого для гальфридовской традиции эпизода с появлением в Британии “царя африканцев” Гормунда. Если в первоисточнике его призывают против короля бриттов Каретика именно саксы (The Historia Regum Britannie of Geoffrey of Monmouth… P. 133), то у Гервазия это действие совершает “populus Britonum et Saxonum” (Gervase of Tilbury. Otia Imperialia / Ed. and transl. S.E. Banks and J.W. Binns. Oxford, 2002. P. 428). В целом, Гервазий далек от попыток выстроить единую историю, сливающую бриттов и англосаксов в один народ (более того, он даже склонен осознанно дисквалифицировать последних, не считая их прошлое до правления нормандских королей достойным повествования), однако свидетельство из его труда хорошо дополняет сюжет о манипулировании элементами рассказа Гальфрида при конструировании традиции и коллективной идентичности в Англии в период “долгого” XII в.

72Х. Томас, обсуждая роль территориальных образов в представлениях XII в., отмечает, что гипотетически этноним “бритты”, соответствующий концепту “Британии”, мог бы стать основанием для некой объединяющей идентичности (сопоставимой с “британцами” XVIII столетия); однако далее констатирует, что эта возможность не была реализована (Thomas H.M. The English and the Normans… P. 264). По-видимому, свидетельства из “Поликратика” (как минимум в качестве исключения из общей картины) позволяют скорректировать данное утверждение.

73Davies R.R. The First English Empire. Power and Identities in the British Isles 1093–1343. Oxford, 2000. P. 37–38. Дэвис подчеркивает частность употребления словосочетаний “мать Британии” и “первый престол в Британии” для описания Кентербери в текстах Иоанна Солсберийского.

Иоанн, т.е. на клириков-интеллектуалов, участвовавших в жизни как церкви, так и двора. Тем не менее определенный расчет на восприятие и реакцию короля у автора, скорее всего, наличествовал. В данном контексте внимания заслуживают два частично цитировавшихся выше панегирика Генриху, в которых он именуется лучшим и величайшим королем Британии. Едва ли это восхваление с использованием “гальфридовского” титула (maximus regum Britanniae, имплицитно отсылающего к фигуре короля Артура) и включение Генриха в один ряд с Бреннием и в целом в нарратив, конструирующий единый народ бриттов и англичан, случайно. Вероятно, Иоанн предлагает подобную идентичность и организованное вокруг нее понимание прошлого в качестве своеобразной идеологии для королевской власти75.

Крайне любопытен феномен конкуренции таких идеологий, “навязываемых” королю представителями интеллектуальной элиты. Наиболее показательную альтернативу являет Элред из Риво, который в “Генеалогии королей англичан”, написанной для Генриха II перед коронацией в 1154 г., конструирует для монарха из династии Плантагенетов артикулированную английскую идентичность. Текст Элреда построен на утверждении принадлежности Генриха к исконной английской династии (через Матильду и ее мать Эдит-Матильду, наследницу Уэссекской династии, вышедшую замуж за Генриха I) и восхвалении английских королей (главным образом за особое благочестие и святость)76. В данном случае коллективная идентичность также непосредственно связана с определенным взглядом на историю, признанием значимости именно англосаксонского прошлого77. В интеллектуальном пространстве английской монархии весьма влиятельной, по-видимо- му, была и “нормандская” модель истории и идентичности, которую в эпоху Генриха II представляют, например, Вас и Бенуа де Сен-Мор. Эти авторы, опирающиеся на нормандскую традицию, предлагают королю ассоциировать себя с историей нормандских герцогов и “Normanitas”. Впрочем, учитывая факт целенаправ-

75Об общем контексте интеллектуальной и политической культуры эпохи см., например: Chauou A. L’idéologie Plantagenêt. Royauté arthurienne et monarchie politique dans l’espace Plantagenêt (XIIe–XIIIe siècles). Rennes, 2001.

76Aelredus Rievallensis. Genealogia Regum Anglorum // PL. Vol. 195. Col. 711–738.

77О “национальном” в текстах Элреда см.: Ransford R. A Kind of Hoah’s Ark: Aelred of Rievaux and National Identity // Religion and National Identity / Ed. S. News. Oxford, 1982. P. 137–146; Freeman E. Narratives of a New Order: Cistercian Historical Writing in England, 1150–1220. Turnhout, 2002. P. 55–87.

ленного покровительства и даже заказа сочинений самим Генрихом II, здесь, вероятно, следует видеть скорее инициативу самого монарха и его понимание если не собственной этнической идентичности, то во всяком случае наиболее желанной династической преемственности. Так или иначе, мы наблюдаем разные возможности конструирования идентичности и прошлого подвластного английскому королю сообщества, а также различных авторов, отстаивающих ту или иную версию.

Гипотетическая заинтересованность Иоанна Солсберийского в навязывании Генриху II “британского” видения вполне логично увязывается с интересами и амбициями Кентербери (успешность реализации которых могла зависеть от поддержки королевской власти и в целом от идеологических установок и дискурсивных реалий, определявших рамки политических практик в пределах региона). Отвлекаясь же от политического аспекта, допустимо констатировать хорошо прослеживающуюся на примере Иоанна сложную структуру, с одной стороны, взаимосвязанных, а с другой – существующих независимо или даже противоречивых идентичностей. Этот клубок сложно распутать и систематизировать, ибо различные идентичности конституируются и репрезентируются в сходных категориях. Во многом такая картина объясняется тем, что для средневекового восприятия, по-видимому, абсолютно нехарактерна какая-ли- бо иерархичность в данной сфере. В итоге казалось бы разные по природе (локальные, “национальные”, даже религиозные) сообщества описываются одинаковыми терминами. Наилучший пример здесь – словоупотребление термина “gens”. Тот же Иоанн Солсберийский использует его как в общенациональном контексте, говоря о “gens Anglorum” и “gens Britanniarum”, так и в локальном или семейном или амальгаме обоих – в пассаже про Солсбери и императора Севера, “a quo genti meae nomen est”.

Впрочем, не только единообразие понятийного аппарата препятствует вычленению систематической структуры идентичностей, но и противоречивость свидетельств о них (оговорюсь: вопрос о том, противоречивы ли сами представления или их репрезентация в текстах, кажется мне скорее условным). Проиллюстрировать данный тезис легко примерами из писем Иоанна Солсберийского. При всей вроде бы очевидной английской/ британской идентичности в послании некоему Балдуину Иоанн

пишет о “Franciam nostram” и “nos Francos”78, а в письме архидьякону Тотнеса Балдуину использует выражение “Franci nostri”, предполагающее определенную идентификацию с французами79. Что стоит за этими цитатами: лишь игра слов или действительное самоощущение? Возможен ли в принципе хороший ответ на данный вопрос? Впрочем, как уже неоднократно отмечалось, меня интересует не самосознание Иоанна Солсберийского, а то, что его тексты сообщают о способах описания и понимания “национального” в изучаемый период – об идеологических, дискурсивных и ментальных составляющих сферы идентичности в культуре XII в. Опираясь на данные свидетельства, можно, по-видимому, переформулировать афористичное суждение Э. Хобсбаума о том, что “идентичности не похожи на шляпы” (в том смысле, что их может быть несколько одновременно)80. В чем-то идентичности как раз напоминают шляпы: каждая подходит к определенной ситуации – в зависимости от контекста или идеологической потребности актуализируется та или иная “опция”. В то же время идентичности могут и наслаиваться, и проистекать одна из другой, как, например, причастность к кентерберийскому сообществу, продуцирующая локальную кентскую идентичность Иоанна Солсберийского и мотивирующая его своеобразное – с британским акцентом – видение национального сообщества.

Свидетельства из “Поликратика” позволяют понять еще одну весьма существенную вещь про коллективные идентичности в эпоху Средневековья. Для того чтобы попытаться охарактеризовать ее, я хотел бы предложить разделять в конструкте идентичности два пласта: формирования и осмысления/вербализации. Что подразумевается под этой, подчеркну, условной концептуа-

78The Letters of John of Salisbury. The Later Letters (1163–1180) / Ed. W.J. Millor, S.J. and C.N.L. Brooke. Oxford, 1979. Vol. II. P. 546. Данное свидетельство, однако, само по себе неоднозначно, ибо его стилистика и топика вынуждают подозревать некоторую иронию: противопоставление “нас французов” соотечественникам адресата возникает в явно сатирическом контексте, обыгрывающем традиционное представление о склонности англичан к возлияниям. Подробнее о соответствующем топосе см.: Langlois Ch.-V. Les Anglais de moyen-âge // Revue Historique. 1893. T. LII. P. 305–306. См. также: Thomas H.M. The English and the Normans… P. 301–302.

79The Letters of John of Salisbury… Vol. II. P. 564.

80К сожалению, при беглом просмотре мне не удалось найти данную цитату в текстах Хобсбаума, соответственно, я вынужден ограничиться ссылкой на апеллирующую к ней Л. Колли: Colley L. Britons: Forging the Nation 1707– 1837. L., 1996 (first publ. – 1992). P. X.

лизацией? Лучше всего прояснить на конкретном примере. Когда Иоанн Солсберийский относит бритта Бренния к соотечественникам англичан XII в. или предлагает последним восстановить ту доблесть, которой их народ обладал во времена Юлия Цезаря, очевидно, что вера в это воображаемое сообщество возможна благодаря территориальной преемственности и лежащему в ее основании образу страны (в географическом и политическом смысле). Но при этом как описывается сконструированное подобным способом сообщество? В репрезентации оно функционирует в категориях происхождения и особой природы, что видно и в лексике (в частности, использовании термина “gens”), и в идейном наполнении (упоминании о предках, природе, характерных чертах и пр.). Стоит зафиксировать неизбежность вчитывания подобной идеологии и риторики родства в средневековые представления о сообществах, какие бы факторы ни лежали в основании их конструирования (допустим, образ земли или политическое единство). Насколько осознан этот переход, понимают ли сами авторы риторическую условность своих описаний? Можно предположить, что как минимум в некоторых случаях отсылки к “национальному” в текстах изучаемой эпохи следует трактовать как сугубо дискурсивную практику – как конвенциональный способ репрезентации реальности, выражающий скорее определенную “идеологию”, чем действительные идентификации81. Подчеркну:

81Вероятно, чаще всего данная ситуация связана с политической прагматикой. Весьма показательной мне кажется следующая иллюстрация: в написанном в 1174 г. послании к сыну Генриха II Генриху Молодому королю архиепископ Кентерберийский Ричард упрекает поднявшего восстание против отца принца в том, что он “стал предводителем брабантцев” (“gentique excommunicatae et perditissimae”) и предал “верный ему народ” (“perderes devotissimam tibi gentem”), под которым подразумеваются англичане (эпистола Ричарда опубликована в PL среди посланий Петра Блуаского: Petrus Blesensis. Epistolae // PL. Vol. 207. Col. 138). Сложно расценивать национальную концептуализацию конфликта, очевидно, имевшего иную природу, – не как риторическую фигуру. Близкий пример обнаруживается и в посланиях Иоанна Солсберийского. Оправдывая в письме епископу Нориджа фискальную политику Генриха II, Иоанн утверждает, что невозможность отменить сбор “щитовых денег” объясняется исключительно стремлением короля защитить “наше богатство, могущество и благополучие” от французов (The Letters of John of Salisbury… Vol. I. P. 21). В действительности речь идет о частном конфликте между Генрихом II и его братом Жоффруа вокруг наследства Плантагенетов. Обращение последнего к французскому королю позволяет Иоанну эксплуатировать риторику этнической вражды (автор, в частности, выражает надежду, что фортуна отдаст “regem et gentem Francorum… in manibus nostris”), демонстрируя возможность использования дискурса “национального” в политической пропаганде.

таковыми являются далеко не все апеллирующие к национальным идентичностям “высказывания” источников. Не следует отрицать очевидную значимость в средневековом мышлении представлений о делении на народы, о различении “своих” и “чужих” в этнических категориях, о национальных стереотипах. Тем не менее стоит опасаться дискурсивных ловушек и учитывать возможность прочтения указаний на “национальное” как исключительно вербальных конструкций, возникающих в рамках политического языка эпохи и не связанных с актуальным самосознанием даже пишущих о них авторов.

В заключение я хотел бы вернуться к проблеме существования разных механизмов выстраивания идентичности в культуре Англии XII в. и сравнить модель конструирования сообщества и исторической традиции, прослеженную по “Поликратику” Иоанна Солсберийского (и актуальную для ряда других текстов), с той, которая нашла отражение, в частности, в сочинениях двух хорошо известных авторов рассматриваемого периода – Уильяма Ньюбургского и Геральда Камбрийского. Я выбрал именно эти два примера, ибо они, так же как и ключевые в данном контексте свидетельства из “Поликратика”, связаны с проблемой восприятия “бриттского” (“доанглосаксонского”) прошлого. В знаменитом критикой Гальфрида Монмутского прологе к своей хронике Уильям Ньюбургский исключительно четко демонстрирует собственную идентичность и мотивированное ею отношение к истории82. В определенной степени исчерпывающе уже первое предложение этого примечательного текста: “Историю нашего народа, то есть англичан, написал достопочтенный пресвитер и монах Беда” (“Historiam gentis nostrae, id est, Anglorum, venerabilis presbyter et monachus Beda conscripsit”)83. Для Уильяма “гальфридовское” “бриттское” прошлое (от Брута до Кадвалладра) не просто недостоверно и вымышлено, оно еще и “чужое” (этим обстоятельством во многом объясняется эмоциональность и агрессивность критики “Истории королей Британии” историографом84). “Наша

82Об источниках и региональном контексте подобного восприятия английской истории см.: Lawrence-Mathers A. William of Newburgh and the Northumbrian Construction of English History // Journal of Medieval History. 2007. Vol. 33. P. 339–357.

83William of Newburgh. Historia Rerum Anglicarum // Chronicles of the Reigns of Stephen, Henry II… Vol. I. P. 11.

84Исследователи нередко преувеличивают роль политической подоплеки критики Гальфрида Уильямом Ньюбургским. Так, предположение А. Грэнсден, согласно которому “пролог” являлся отдельным трактатом и, тем более,

(английская) история”, с точки зрения Уильяма Ньюбургского, начинается с прихода англосаксов и может (в соответствии с подходом Беды) включать рассказ о бриттах лишь в качестве краткой предыстории о первых жителях “нашего острова” (“nostrae insulae”), ни в коем случае не являющейся повествованием о “наших соотечественниках” (в отличие от упоминания Иоанна Солсберийского о Бреннии). “Бритты” (как “древние”, так и “современные”85) для Уильяма, артикулировано ассоциирующего себя с “народом англичан”, – “чужие” и в прошлом, и в настоящем.

Ситуация Геральда Камбрийского в том, что касается идентичностей и соответствующих представлений, – абсолютно иная86. И тем не менее один из его текстов – “Описание Уэльса” – отражает сходную по базовым принципам (но не по непосредственному содержанию) модель конструирования сообщества и его истории. В центре внимания вновь “бриттское” прошлое, а точнее наиболее яркие его “персонажи”, заимствованные из сочинения Гальфрида Монмутского87. В одной из глав “Описания Уэльса” Геральд, дабы опровергнуть тезис Гильды о “слабости” бриттов, задается риторическим вопросом: неужели они не были сильны во времена победы Кассибелиана над Цезарем, в правление Константина, Аврелия Амброзия и “нашего славного Артура” – “Arturi nostri famosi” (автор добавляет любопытную ремарку, характеризующую амбивалентный статус фигуры последнего:

“образчиком политической пропаганды” (Gransden A. Bede’s Reputation as an Historian in Medieval England // Journal of Ecclesiastical History. 1981. Vol. 32. P. 20–22), не выглядит правдоподобным. Также см. недавнюю статью Дж.Дж. Коэна, объясняющего критическую “атаку” Уильяма его “озабоченностью культурной разнородностью, лежащей в основе истории его нации” (Cohen J.J. Green Children from the Another World, or the Archipelago in England // Cultural Diversity in the British Middle Ages. Archipelago, Island, England / Ed. J.J. Cohen. N.Y., 2008. P. 75–94).

85В V главе II книги хроники Уильям, рассказывая об очередной войне с валлийцами, достаточно подробно излагает историю происхождения последних от “народа бриттов” (gens Britonum), вытесненного англичанами в западные области острова: William of Newburgh. Historia Rerum Anglicarum… P. 106.

86О противоречивой национальной идентичности Геральда см., например: Bartlett R. Gerald of Wales 1146–1223. Oxford, 1982. P. 9–26.

87О специфическом отношении Геральда к Гальфриду, труд которого он активно использовал, именуя при этом “лживой историей” – “historia fabulosa” (не говоря уже о знаменитом эпизоде с “Историей королей Британии” и демонами), см.: Crick J.C. The British Past and the Welsh Future: Gerald of Wales, Geoffrey of Monmouth and Arthur of Britain // Celtica. 1999. Vol. 23. P. 60–75.