Средние века. Выпуск 71 (3-4)

правосудия, они облегчили распространение в течение 10–20 лет особого вида бешенства, побуждавшего гоняться по самым крошечным деревням за теми, кого подозревали в заключении пакта с дьяволом. Атмосфера доносительства и подозрительности, которая тогда воцарилась среди всех жителей края, была, безусловно, преходящей, и в большинстве деревень Вогезских гор битва прекратилась благодаря самим сражающимся – но это был особый случай, тогда как лихорадка преследований охватила всех и надолго. Чаще всего безумие затихало, словно само по себе, после серии судебных процессов; но вдруг – резкий скачок, и уже сын или дочь колдуна или ведьмы обвинялись в связи с дьяволом, а потом эпидемия стихала окончательно. Не будем искать поспешных объяснений: просто констатируем циклический характер, который оправдывает наш терминологический выбор – эпидемия, заражение, конъюнктура.

Другой аспект, другой пример, который, по нашему мнению, представляет еще более точно кризис чувствительности. Конец XVI в., время Лиги и годы, которые последовали за установлением мира, – это период чувствительности слезливой и жестокой, которая во многом напоминает болезненную патетику конца XV в. Эксгибиционизм монахов-лигёров, их процессии, в которых слезы, рыдания, крики и обмороки играли такую важную роль, является очевидным симптомом. Томас Платтер21 в 1596 г. в Марселе видел процессию братства “Battus” (Битых), которые бичевали себя на публике в течение нескольких дней: мимо него прошли четыре тысячи марсельцев, обряженных в мешки, открывавшие лишь заплаканные глаза, страдальчески изломанные рты и спины в отметинах от бича. В эпоху расцвета Лиги в Париже не проходило и недели, когда флагелланты не собирали толпы зевак своими криками и жестикуляцией. С этим распространением слезливой патетики, как мне кажется, были тесно связаны проявления тогдашней жестокости, длинный перечень убийств, изнасилований, вспышек ненависти и ужаса, которыми характеризовались гражданские войны, может быть, даже и проявления сексуальной неуравновешенности, начиная с “любимчиков” Генриха III и кончая грехом “скотоложства”, столь распространенным, что он тоже

21Томас Платтер (Thomas Platter, 1499–1562) “Старший”, швейцарский филологгуманист, некоторое время был соратником У. Цвингли. Написал автобиографию. Семью Платтеров (сыновья Феликс и Томас тоже были неординарными людьми) исследовал Э. Ле Руа Ладюри. – Примеч. пер.

достоин включения в то же эмоциональное определение. Но на самом деле здесь уже проявляется чувствительность барокко.

Безусловно, анализ таких конъюнктур подразумевает обращение ко всем видам исследования, о которых мы уже говорили. Самобичевания лигёров, тяга к насилию у монахов и мелкого люда

вгородах в конце XVI в., весь пафос чувств – это факты жизни городского общества во всей его совокупности, а не только самых образованных классов: эта конъюнктура касается, по крайней мере, всех горожан, тогда как эмоциональная уравновешенность эпохи 1515–1530 гг. заметна лишь у очень ограниченных групп гуманистов, художников, ученых, представителей культурной элиты. Отследить шаг за шагом одну ментальную конъюнктуру, с 1515 по 1598 г., значит также объяснить относительное молчание

в1515–1530 гг. этих столь склонных к насилию, столь экспрессивных в 1589–1598 гг. групп горожан...

Апонять эту преувеличенную, отчаянную эмоциональность горожан значит погрузиться в городскую историю, в долгую и сложную социальную историю. Например, а были ли эти городские круги одними и теми же в эти два разных периода? Не сыграла ли свою роль и в 1515–1530 гг., и в 1589–1598 гг. экономическая конъюнктура, психологические последствия которой так очевидны, если вспомнить, что усиление фискального гнета усугубляло трудности на рынке и вызывало мятежи ремесленников?

Ясно, что для анализа эмоционального климата нужно обращаться и к материальной конъюнктуре: голод или хороший урожай, недостаток денег или их изобилие, эпидемии или относительный санитарный порядок. Следует также определить его географическую распространенность. Как романтизм в начале XIX в. или барокко в первой трети XVII в. были фактами жизни всей Европы и не касались одной только Франции, будучи тесно связаны с социальным и экономическим развитием, беспрецедентным в европейской истории, так и этот эмоциональный кризис не знал границ, хотя местные условия и разные случайности окрашивали его в разные оттенки. Это можно продемонстрировать на примере конца XV в., что так блистательно сделал Й. Хёйзинга...

Мы располагаем прекрасным примером европейской пацифисткой конъюнктуры в эпоху, последовавшую за провозглашением Нантского эдикта. Во всех странах, которые испытали духовный раскол, сравнимый с французским, акт 1598 г. казался образцом для подражания, позволяющим лучше, чем немецкая формула (которая привела к дальнейшему раздроблению германских кня-

жеств), обеспечить выживание двух сообществ. В швейцарских кантонах и в Италии Генрих IV показался на какой-то момент примирителем церкви, и его успех на протяжении нескольких лет питал все миролюбивые религиозные движения.

Сделать краткий обзор эмоциональных и интеллектуальных конъюнктур, как мы попытались на этих страницах, значит прежде всего продемонстрировать, что история ментальностей, как и любая другая история, ищущая глубоких объяснений, не признает границ. Кроме того, она не оторвана от других подразделений исторической науки. Пытаться изолировать психологическую историю (даже под названием истории идей и чувств – или социальной истории идей) – это безнадежное предприятие. История ментальностей – неотторжимая часть общей истории, воспринимаемой не как идеальная и романтическая мечта Мишле, но как сумма методологических требований, которые предъявляются на каждом этапе исследования.

** *

Остановимся на этом. Хорошо, что рассмотрение перспектив, в направлении которых может развиваться наша попытка уделить место истории ментальности в сложном процессе обновления истории, заканчивается признанием необходимой связи между всеми элементами социальной истории. Конечно, мы не претендуем на то, что этой картиной, изображающей Францию начала Нового времени, было исчерпано все поле описания и объяснения, и мы неспроста дали книге подзаголовок “Эссе по исторической психологии”. Ничем большим она не является, и повторим, чтобы закончить, что мы видим в ней лишь отправную точку для новых исследований, которые неизбежно появятся, если правда, как объявил Люсьен Февр в 1938 г., что речь идет “об интеграции исторической психологии (которую еще предстоит создать)... в мощное течение новой зарождающейся исторической науки”22.

Робер Мандру (Robert Mandrou) родился в 1921 г. в семье парижского железнодорожника. Получив стипендию, с 1932 по 1939 г. он учился в средней школе в Сент-Этьене и был известен как “трудный подросток”. Потом началась война, и его угнали на работы в Германию, где сначала определили на завод в Брауншвейг, а потом за бунтарский дух послали

22Febvre L. Histoire et psychologie // Combats pour l’histoire. P., 1952. P. 207 (рус. пер.: Февр Л. Бои за историю. М., 1991).

лесорубом в знаменитые леса Гарца. По возвращении на родину, не имея никакого диплома, Мандру учился в свободное от работы школьным надзирателем время. В 1950 г. он сдал экзамен на “агреже” и стал помощником учителя, в 1950–1954 гг. преподавал в лицее Паскаля в Клермоне, а с 1954 по 1957 гг. – в лицее Вольтера в Париже.

В жюри экзамена на “агреже” в 1950 г. входил Фернан Бродель. Бродель заметил молодого преподавателя и предложил ему для разработки несколько тем, связанных с экономической историей. Мандру немного поколебался, но все же признался, что его больше тянет к истории “ментального оснащения”. Бродель познакомил его с Февром, которым Мандру восхищался с 1947 г., когда увидел его на конференции по преподаванию истории. Февр тоже оценил молодого ученого и предложил ему написать в соавторстве книгу “La vie économique et les transformations sociales au XVIIe siècle” (“Экономическая жизнь и социальные изменения в XVII в.”) для серии Анри Берра. Мандру всерьез занялся этой книгой, но так и не закончил работу.

Летом 1954 г., когда Мандру переехал в Париж, Февр ввел его в секретариат журнала “Анналы”. Мандру написал для журнала 17 статей и 40 рецензий. Его жизнь тогда не ограничивались историческими проектами. Его заинтересовал кинематограф, и он даже снял фильм “Le pèlerin perdu” (“Пропавший паломник”) вместе с Ги Жорре, а позже неоднократно участвовал в телевизионной передаче “Les Dossiers de l’ecran”.

Люсьен Февр скончался 26 сентября 1956 г. В возрасте 35 лет Мандру заменил его в качестве преподавателя Практической школы (École pratique des Hautes Études), а в декабре 1956 г. возглавил там кафедру социальной истории ментальностей раннего Нового времени, в 1957– 1960 гг. вел семинар по теме “Французские ментальности XVII в.”, над которой работал с момента получения “агреже”. В 1957 г. он стал ответственным секретарем в “Анналах”, а в 1958 г. вместе с профессором из Клермона Жоржем Дюби написал книгу “Histoire de la civilisation française” (“История французской цивилизации”), переведенную на 7 языков и ставшую настоящей классикой.

В 1961 г. он опубликовал “Эссе по исторической психологии: Франция раннего Нового времени, 1500–1640”, написанное на основе материалов Февра и собственных разработок. Однако выпустить труд под двойным именем, как другое посмертное сочинение Февра – “Появление книги” (Febvre L., Martin H-J. L’apparition du livre. P., 1958), не удалось из-за противодействия Ф. Броделя. К тому времени уже и в “Анналах”, возглавленных Броделем, появились новшества, которых Мандру не одобрял. В результате в 1962 г., окончательно рассорившись с Броделем, он покинул редакцию “Анналов” и больше никогда там не публиковался.

С 1962 г. Мандру работал уже один, не имея связи ни с “Анналами”, ни с традиционной исторической наукой. Та совместная работа, которая

была, проходила не институционально, а через личное сотрудничество. Проект исторической психологии, начатый еще с Февром, продолжался с Жоржем Дюби, Филиппом Арьесом и Альфонсом Дюпроном. Каждый из этих исследователей тоже был, по сути, одиночкой и маргиналом. Сначала Мандру занимался социально-экономическим поведением в его зависимости от психологических установок на примере рода немецких банкиров Фуггеров, которых он исследовал на летних каникулах в Германии с 1958 по 1966 г.

Все это время он не прерывал семинаров в Практической школе и вел там исследования сразу по нескольким линиям. Одна из них – по популярной литературе XVII в. – привела его к публикации в 1964 г. книги “De la culture populaire” (“О народной культуре”).

Мандру считал себя последователем Б.Ф. Поршнева (перевод книги которого он издал в 1963 г.), внимательно изучал К. Маркса, А. Грамши и Л. Гольдмана. При этом он не замыкался в “левой” идеологии и, например, одним из первых признал значение Ф. Арьеса, весьма маргинального как с академической, так и марксистской точки зрения историка, и подружился с ним. Вместе в 1967 г. они начали публикацию в издательстве “Plon” серии “Civilisations et mentalités” (“Цивилизации и ментальности”), в которой вышло несколько интересных монографий. В 1974 г. издательство отказалось от их проекта по экономическим соображениям.

За свою жизнь Мандру выпустил несколько учебников (“Nouvelle Clio”, “Peuples et Civilisations”). В 1968 г. ему выпала возможность и выразить свое отношение к политическим событиям – Пражской весне, о которой он собрал и напечатал сборник документов (1969). Он не остался в стороне и от студенческой революции во Франции, но при этом всегда призывал избегать насилия и слияния с толпой. Студентам своего семинара в Серизи-ла-Саль он советовал хорошенько обдумать все социальные составляющие этого движения.

Параллельно Мандру работал над докторской диссертацией под научным руководством Дюпрона. Защитившись в 1968 г., Мандру издал

всерии “Цивилизация и ментальность” на основе диссертации книгу “Magistrats et sorciers en France au XVIIe siècle, une analyse de psychologie historique” (“Магистраты и колдуны во Франции XVII в., анализ исторической психологии”1). Это было, по его словам, “исследование по коллективной психологии, дисциплине еще мало известной среди обширного сообщества историков”, навеянное статьей Л. Февра “Sorcellerie, sottise ou revolution mentale” (“Колдовство: глупость или ментальная революция”). В “Магистратах…” Мандру проследил, как изменения

вмировоззрении магистратов привели к изменениям в юридической

1См. написанный В.Н. Маловым реферат этой книги в сборнике “История ментальностей, историческая антропология: Зарубежные исследования в обзорах и рефератах” (М., 1996).

практике, а именно к прекращению “охоты на ведьм”. Защищался он в Сорбонне, а потом стал преподавать в университете Париж-X (Нантер). Из курсов, прочитанных здесь, впоследствии выросли его книги “Des humanistes aux hommes de science” (“От гуманистов до ученых”) и “L’Europe absolutiste” (“Абсолютистская Европа”). Первая из них стала его вкладом в еще одну коллективную и многотомную работу, которую задумывал еще Л. Февр, – серию “Pensée et croyances d’Occident du XIVe au XVIIIe siècle” (“Мысль и верования на Западе, XIV–XVIII вв.”). Семинаров в Практической школе он не бросал и выполнял множество административных работ.

В 1973 г. у Мандру обнаружилась болезнь мозга. Он еще многое успел: выпустить несколько книг, в их числе переизданные “Эссе…” (1974), учредить французскую историческую миссию (1977) при немецком Институте Макса Планка в Гёттингене, но в 1981 г. был вынужден уйти в отпуск, который и продолжился до самой его смерти 25 марта 1984 г.

Предлагаемый читателю текст – исправленный перевод заключительной части “Эссе по исторической психологии” ко второму изданию 1974 г. Полный текст перевода книги опубликован в издательстве “Территория будущего” в серии “Университетская библиотека Александра Погорельского”.

История возникновения этой книги важна для ее понимания. Ее собирался написать Л. Февр. По замыслу, его и А. Берра, она должна была называться “Introduction au XVIe siècle” (“Введение в XVI в.”), и за ней должны были последовать его же “Religions du XVIe siècle et la Réforme” (“Религии XVI в. и Реформация”), совместное с Броделем экономическое исследование этого века, а также социально-экономическое исследование уже XVI–XVII вв., совместно с Мандру.

После смерти Февра Бродель поручил Мандру обработать и опубликовать материалы для этой книги, которые были получены от вдовы, Сюзанны Февр2. Эти заметки сохранились в Фонде Люсьена Февра, и исследователями была проделана работа по сравнению их с книгой Мандру. Известно, что Мандру хотел опубликовать эту книгу в соавторстве, об этом он пишет и в своих предисловиях. Также известно, что этому неожиданно воспротивился Бродель, утверждая, что от идей Февра в книге осталось не так уж много. Сегодня ясно, что он был неправ. Проделанное 10 лет назад историографическое исследование показало, что Мандру обошелся с материалами своего учителя очень бережно. Он обработал их именно так, как позволил ему сам Февр: ведь они планировали написать вместе “Экономическую жизнь и социальные изменения в XVII в.”, и касательно правил этого соавторства Февр дал ему точные объяснения в письме. Хотя та книга не была закончена, Мандру

2История работы над “Эссе…” и связанного с ним конфликта с Броделем подробно рассмотрена в: Lecuir J. Robert Mandrou: Génèse de l’Introduction à la France moderne // Mandrou R. Introduction à la France moderne. P., 1998.

УДК 159.9:94(44).02

Дэниэл Лорд Смэйл

НЕНАВИСТЬ КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ В ПОЗДНЕСРЕДНЕВЕКОВОМ ОБЩЕСТВЕ1

Статья (2001) – пример обращения к психологическим темам при помощи современных психологических концепций. На материале Марселя XIV–XV вв. (конкретных дел по нотариальным мировым актам, судебных протоколов и фискальных записей анжуйской короны) разбираются социальный и правовой аспекты “института ненависти”. Показывается, как этот институт использовали для своих целей простые люди, враждующие кланы, судейские чиновники и королевская власть.

Ключевые слова: социальная вражда/ненависть, экономика чести, статус, язык ненависти, агрессия, позднесредневековый Марсель, суды, королевская власть, “цивилизационный процесс”.

В начале 1355 г. в Марселе подсобный рабочий Понс Гасин убил женщину по имени Алазаис Боргона2. Мировой акт, который был заключен по следам этого убийства, не говорит нам о его причинах, но сообщает, что оно послужило началом вражды между родственниками Алазаис и Понса. Нотариус Пейре Айкарт не смог подобрать слова, соответствующего германскому faida или его итальянскому аналогу vendetta, чтобы описать структурные отношения вражды такого рода. Он использовал латинское слово inimicitia – “вражда”, “ненависть”3, буквально – “недружба”. К концу марта рабочие, товарищи Понса, были активно вовлечены в это дело. 4 апреля 1355 г. обе стороны встретились в монастыре августинцев Марселя, и недружба обратилась в дружбу, когда обе стороны обменялись поцелуем мира и заключили брачный договор. Брак связал сына Алазаис Жоана Боргона и кузину Понса Га-

1Smail D.L. Hatred as a Social Institution in Late Medieval Society // Speculum. 2001. T. 76. P. 90–126. [Текст дается в сокращенном пересказе (summary) по договоренности с правообладателем. – Примеч. пер.]

2Archives departementales des Bouches-du-Rhone (далее: ADBR). 3555E 290. Fol. 20r–21r, 4 апреля 1355.

3Английское слово hatred, употребляемое автором, далее будет передаваться несколькими способами: как “ненависть”, как “вражда” или как “вражда/ненависть”, в зависимости от контекста. Во всех этих случаях в оригинале стоит именно hatred. – Примеч. пер.

сина по имени Бертомьева Бойера. Понс заплатил за приданое кузины 50 королевских ливров4.

Слово inimicitia, как и однокоренное ему окситанское enmitas, часто встречается в судебных записях и нотариальных мировых актах позднесредневекового Марселя, даже более часто, чем два латинских слова, описывающих ненависть, – odium и rancor. Хотя семантические поля этой четверки терминов во многом перекрываются с обозначениями другого чувства, а именно “гнева” или “ярости” (ira и furor), они порой используются совершенно по-раз- ному5. Как указал Роберт Бартлетт, термин “вражда/ненависть” был общепринятым в средневековом светском праве для описания длительных публичных взаимоотношений противников6. Термин “гнев”, напротив, использовался для описания кратковременной и поэтому исправляемой ярости, чего-то такого, что могло вспыхнуть между членами одной группы, которые изначально любят друг друга – братья и сестры, родители и дети, сеньоры и вассалы, Бог и его народ. В нравственной литературе гнев обычно появлялся в паре с любовью, а ярость – с терпением.

Автор “Fasciculus morum”, учебника для священников XIV в., связанного с интеллектуальной традицией Августина и Григория Великого, прекрасно описывал эту разницу в главе “О членах [семьи] гнева” (De membris ire): “[М]ы должны знать, что есть два особых [члена], а именно ненависть и мстительность (odium et vindicta). Так как многие люди сегодня не могут мстить при помощи вещественного оружия, они хранят ненависть в виде ожесточенного гнева (iram induratam) в своем сердце”7.

Гнев в этой гидравлической моральной философии – временное переживание, которое испарится, как только мстительность будет удовлетворена. Только когда гнев не может выйти через клапан мести, возникает давление, заставляя гнев трансформироваться в холодную, жесткую ненависть. Занятно, что автор,

4 ADBR. 3555E 290. Fol. 61r–62r, 4 апреля 1355.

5Слова, обозначающие ненависть/вражду и гнев в латинском и народных языках, разбираются в антологии: Anger’s Past: The Social Uses of an Emotion in the Middle Ages / Ed. B. Rosenwein. Ithaca, 1998. P. 45–55, 133–135. См. также: Miller W.I. Humiliation and Other Essays on Honor, Social Discomfort, and Violence. Ithaca, 1993. P. 98–101.

6Bartlett R. “Mortal Enmities”: The Legal Aspect of Hostility in the Middle Ages. Aberstwyth, 1998.

7Fasciculus morum: A Fourteenth-Century Preacher’s Handbook. 2.3. University Park (Pa), 1989. P. 92–124, здесь: P. 99.

кажется, полагал, что правительственные меры по подавлению обычной мести в XIV в. оказывали вредный эффект на состояние душ, усиливая ненависть.

Считая ненависть душевной болезнью или временным недугом, автор “Fasciculus morum” следовал точке зрения пособий по покаянию, “Сумм” и других видов нравственной литературы. В понимании Томаса Чобемского, гнев “кастрировал” (excecat) разум8. В трактатах по морали, подражавших Античности, ненависть подвергалась не меньшей критике, но в их доводах возникало экономическое измерение, неизвестное прежней литературе. Альбертан из Брешии заметил в XIII в., что вендетта дорого стоит. Альберти утверждал, что урон наносится чести семьи, погруженной в длительную вендетту9. Ученые Нового времени повторяли эти рассуждения, полагая, что гнев и ненависть – свидетельства незрелости средневековой цивилизации10. В этих старых работах по социальной и политической истории ненависть и гнев характеризовали безгосударственное Средневековье, обреченное на исчезновение с ростом мощи централизованного управления, монополии на насилие и справедливость, а также цивилизованности общества.

С тех пор и мести, и насилию уделялось много внимания, о чем свидетельствует обширная библиография11. Однако в данной статье разбираются только внутренние чувства, стоящие за насилием. Автор “Fasciculus morum” их ясно различал: ненависть – это эмоция, а именно ожесточившийся гнев, а месть – нечто, осуществляемое при помощи “вещественного оружия”, т.е. действие.

8Hugh of St. Victor. On the Sacraments of the Christian Faith. 2.13.1. Cambridge, 1951. P. 375; Thomas of Chobham. Summa de commendatione virtutum et extirpatione vitiorum. 5.3. Turnhout, 1997. P. 215.

9Albertanus of Brescia. Liber consolationis et consilii. L., 1873. P. 102–120; Alberti Leon Battista. I libri della familia. Lib. 4. Критика вендетты во Флоренции XV в. разбирается в: Zorzi A. The Judicial System in Florence in the Fourteenth and Fifteenth Centuries // Crime, Society and the Law in Renaissance Italy / Ed. T. Dean, K.J. Lowe. Cambridge, 1994. P. 52–53.

10Характерный пример – знаменитые работы Й. Хёйзинги и М. Блока. Эта линия в историографии разбирается в: White St. “The Politics of Anger” // Anger’s Past. P. 127–152; Given J. Society and Homicide in Thirteenth-Century England. Stanford, 1977. P. 33–35.

11Обзор библиографии по этому вопросу см.: Halsall G. Violence and Society in the Early Medieval West: An Introductory Essay. Rochester, 1998. Наиболее ярко эта точка зрения отразилась в: Nirenberg D. Communities of Violence: Persecution of Minorities in the Middle Ages. Princeton, 1996.