Средние века. Выпуск 71 (3-4)

светилами социальных наук, с Ж. Дюма, М. Моссом и М. Гране. Дюма ввел его в 1920 г. в секретариат “Журнала нормальной и патологической психологии” (Journal de psychologie normale et pathalogique, основан в 1904), где работал и Сеньобос. Журнал был печатным органом Общества психологии (Société de Psychologie, основано в 1901), в которое Мейерсон был также принят. Это была эпоха доминирующего влияния социологии – как на психологию, так и на историю: достаточно сказать, что председателем Общества психологии в 1923 г. был М. Мосс. Против засилья социологии в науках о человеке восстает Сеньобос. С Моссом спорит Анри Пьерон, основавший Институт психологии (Institut de psychologie) при Сорбонне и взявший Мейерсона туда в лабораторию психофизиологии. Мейерсон тоже поучаствовал в спорах, указав Моссу, что его “тотальная социология” – на самом деле психология, ссылаясь на мнение Дюркгейма, что “социальные факты по существу – факты психологические”. В этой же своей статье (1923) Мейерсон утверждает, что главная задача психолога – изучение “истории формирования мысли”. Начинаются годы бурной работы Мейерсона в Институте психологии, Обществе психологии и в “Журнале…”, где он сотрудничал с Ж. Дюма, П. Жене и А. Делакруа. Тогда же начинается долгая дружба с Жаном Пиаже, который приехал в Париж слушать лекции. Мейерсон вводит его в “Журнал…”, так же как и второго нового друга, страсбургского психолога Шарля Блонделя. В 1929 г. М. Блок и Л. Февр основывают журнал “Анналы”. Опираясь на проект синтеза наук о человеке Анри Берра, а также “коллективную психологию” Блонделя и Валлона, Февр задумывает свою “ретроспективную психологию”, которая потом стала называться “исторической психологией”. Мейерсон все это комментирует и разбирает в “Журнале…”, но сам с конца 1920-х годов и до начала Второй мировой войны уходит в изучение обезьян, заинтересовавшись тем, что он называет “вхождением в человеческое” или “переходом к человеку” (entrée dans l’humain). С 1938 г. и до самой своей смерти он являлся главой “Журнала…”. Кроме старых авторов (Мосс, Блондель, Гране, Сеньобос) он ввел несколько новых (Э. Кассирер, Ж. Дюмезиль, Э. Бенвенисте), мечтая создать в “Журнале…” “новую науку о человеке”.

Будучи евреем, перед захватом немцами Парижа в 1940 г. Мейерсон уезжает в Тулузу, преподает там на филологическом факультете университета и встречает антиковеда Жан-Пьера Вернана, профессора Лицея Ферма. Вскоре правительство Виши запрещает Мейерсону преподавать, но он продолжает делать это тайно, организовав Тулузское общество психологических исследований, которое вплоть до того момента, как немцы вошли в Тулузу, является центром интеллектуальной жизни на юге Франции. 23 июня 1941 г. он организует Коллоквиум по истории труда и техники, куда присылают свои доклады М. Блок, Л. Февр и М. Мосс. В ноябре 1942 г. Мейерсон переходит на подпольное существование. Когда немцы приходят его арестовать, он уже активно работает в Сопротивлении офицером связи между отделениями под кличкой

“полковник Монфор”. В Варшавском гетто погибают его сестра и мать, приходят печальные вести о смерти М. Блока и М. Хальбвакса.

Во время войны психологией Франции руководят Пьерон и Валлон. А после войны Мейерсон узнает о некоторых институциональных переменах, например о том, что он не может продолжать преподавать, не защитив диссертации. В 1947 г., в возрасте 59 лет, он ее защищает, посвятив Ш. Сеньобосу, и становится профессором в Тулузе. Но во французской психологии изменяется и общая ориентация. “Коллективная психология” Мосса, Блонделя и Мейерсона выходит из моды. Все большую популярность получает американская психология, социальная и экспериментальная, по К. Левину, Г. Олпорту и М. Шерифу. В результате конфликтов Мейерсон выходит из Общества психологии. Возникают сложности и с “Журналом…”, но он остается его главой.

В это время Л. Февр и Ф. Бродель учреждают VI Секцию в Высшей практической школе (EPHE) в Париже (с 1975 г. – Высшая школа социальных исследований (EHESS)). Антиковеды Ж.-П. Вернан

иЛ. Жерне предлагают пригласить туда Мейерсона, но Бродель активно возражает. Меняет все только вмешательство Февра, и, наконец, в 1950 г. Мейерсона берут в VI Секцию преподавателем. В 1953 г. он основал там Центр изучения сравнительной исторической психологии (Centre de Recherches de Psychologie comparative historique), в котором работал до самой своей смерти, воспитав нескольких учеников, в том числе Марселя Детьена и Филиппа Малрьё. Однако в это время психология во Франции отдаляется от других наук о человеке, и о трудах Мейерсона вспоминают только в конце 1980-х годов. В этом нельзя не заметить сходства с наследием Н. Элиаса, тем более что у них была общая идея о необходимости изучать человека внутри его природной среды, т.е. культуры.

Историческая психология Мейерсона развивалась параллельно исторической психологии Л. Февра. Благодаря Ж.-П. Вернану, прославившемуся своими исследованиями мышления древних греков, некоторые идеи Мейерсона получили признание среди антиковедов, и лишь в 1970-х годах, уже в той форме, которую ей придали Вернан, Детьен

иВидаль-Наке, стала частью “истории ментальностей”, а потом и “исторической антропологии”. Сейчас работы Мейерсона открывают для себя заново не только психологи1, но и многие французские историки, специалисты по разным периодам2, так или иначе имеющие отношение

1Один из основателей когнитивной психологии американец Джером Бруннер указывает, что если бы психологи в свое время внимательно прочитали статью Мейерсона “Entrée dans l’humain” (1950), то избежали бы многих ошибок (Bruner J. Ignace Meyerson and Cultural Psychology // The Mind as a scientific Object: Between Brain and Culture / Ed. Ch.E. Erneling, D.M. Johnson. Oxford, 2005).

2Например, в сборнике “Pour une psychologie historique: Écrits en hommage à Ignace Meyerson” (P., 1996) можно прочесть статьи не только Ж-П. Вернана, но и Р. Шартье и Ж. Ревеля.

к «школе “Анналов”». У нас его имя практически неизвестно, хотя на Мейерсона ссылались А.Н. Леонтьев3 и Б.Ф. Поршнев4, а упоминания о нем можно встретить в современных психологических энциклопедиях.

Статья, перевод которой публикуется в настоящем выпуске “Средних веков”, вышла в “Журнале нормальной и патологической психологии” сразу после публикации в 1948 г. единственной монографии Мейерсона “Психические функции и творения”5. На эту статью отозвался в “Анналах” Ф. Бродель в 1950 г., как раз тогда, когда обсуждался вопрос о преподавании Мейерсона в VI Секции. Статья показательна для той грани творчества Мейерсона, которая наиболее интересна для историков. В основе статьи – любимая идея Мейерсона о “психических функциях” (термин, введенный Юнгом в 1923 г. и с тех пор принятый почти повсеместно) и их проявлении в “творениях” (oeuvres), под которыми подразумевается все, что человек производит: орудия труда, технологии, языки, религии, социальные институции, научные системы, произведения искусства.

В дополнении к этой статье дается и одностраничная рецензия на нее, написанная Ф. Броделем.

Биографическая справка, пер. с фр., коммент. А.В. Лазарева

3Об историческом подходе в изучении психики человека (1959) // Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1981. С. 356.

4Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М., 1979 (1-е изд.: 1966). С. 89.

5Meyerson I. Les fonctions psychologiques et les ouvres. P., 1948. Эта книга переиздана в 1995 г. Посмертно был издан сборник статей “Écrits 1920–1983: pour une psychologie historique” (1987) и лекционный курс 1975/1976 г. “Existe-t-il une nature humaine? La psychologie historique, objective, comparative” (2000). Наиболее важные работы о И. Мейерсоне: Donato R., di. Invito alla lettura dell’opera di Ignace Meyerson. Pisa, 1982; Pour une psychologie historique. Écrits en hommage à Ignace Meyerson. P., 1996; Parot Fr. Introduction // Existe-t-il une nature humaine? La psychologie historique, objective, comparative. P., 2000. P. 19–73.

УДК 159.9:93/94

Фернан Бродель

ДИСКОНТИНУИТЕТЫ В ИСТОРИИ РАЗУМА1

Перевод рецензии, появившейся в журнале “Анналы” (1950) на статью И. Мейерсона с позитивной оценкой идеи о трансформациях психики в истории человечества и призывом к историкам обращать внимание на работы психологов.

Ключевые слова: историческая психология, дисконтинуитет.

Иньяс Мейерсон и психология вошли в тесный диалог с историей. Все интересующиеся слиянием наук следят за этой дружеской и плодотворной дискуссией. Социальные науки когда-нибудь объединятся, опираясь на общий опыт. Привлекательность таких бесед состоит как раз в том, что они предваряют это объединение задолго до его наступления… В области истории, которую они пока выделяют из числа социальных наук, “Анналы” уже работают на это будущее… Люсьен Февр продемонстрировал это нашим читателям, опубликовав рецензию на диссертацию Иньяса Мейерсона “Психические функции и творения”. Новая работа того же автора, “Дисконтинуитеты и автономные движения в истории разума”, обращается к тем же проблемам, но с той особой мощью, которую предоставляет сама форма статьи: она оставляет читателю бóльшую свободу, чем книга (книга поглощает и сковывает), и, кроме того, при пересмотре старых тем она сама от себя питается бурной силой убедительности.

Для Мейерсона человек всегда находится на пути к становлению, осуществляемому через “поступки, скромные и будничные, или важные и серьезные, а также через множество социальных форм и групп, с их силами и их нормами, и через великие привилегированные выражения”. Впрочем, человек – это всегда его действия… Нет, не человек, а люди. Или, если вы предпочитаете, “разум”, “дух” (esprit), о котором говорили Шарль Сеньобос и многие другие, но разум множественный “и безгранично разнообразный”. Эти создания человека размечают историю своими

1Braudel F. Les discontinuités de l’histoire spirituelle // Annales ESC. 1950. Vol. 5, N 1. P. 127–128.

вехами. История, следовательно, – объяснение человека в тех глубинах, о которых историк-традиционалист и не подозревает.

В действительности, в этом долгом становлении людей, создаваемом человеком на протяжении всех путей его истории, нет ничего непрерывного. “Сегодня можно сказать, что скорее человек представляет собой всплески и откровения и одновременно падения и резкие повороты, а не уверенную непрерывность…”. Даются примеры: история физики – от субстанциональной до квантовой, история современного искусства с его резкими скачками, примеры, проясняющие эту прямую мысль, если и не оправдывающие ее сами по себе. Но я опасаюсь, что историки не читают “Журнала психологии” – ведь у нас каждый сам по себе – и продолжают толковать об одинаковом человеке, равном самому себе на протяжении всего своего движения через время, или без колебаний объявляют о регулярном и непрерывном возобновлении истории. Увы, ведь так намного проще!

Пер. с фр. А.В. Лазарева

УДК 159.9:94(44).028/.032

Робер Мандру

ЭССЕ ПО ИСТОРИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ: ФРАНЦИЯ РАННЕГО HОВОГО ВРЕМЕНИ, 1500–16401. ОБЩИЕ ЧЕРТЫ, МЕНТАЛЬНЫЕ СТРУКТУРЫ

И КОНЪЮНКТУРЫ

Перевод заключительной части книги Р. Мандру “Франция раннего Нового времени, 1500–1640. Эссе по исторической психологии”. В отличие от основной части книги, в которой Р. Мандру следовал плану и заметкам Л. Февра, заключение – самостоятельное исследование, посвященное перспективам исторической психологии, возможностям продолжения намеченной программы. Если в основной части “коллективные ментальности” французов раннего Нового времени разбирались отдельно на трех планах (индивидуальные характеристики, социальные структуры, виды деятельности), то здесь даются примеры, комбинирующие два или три плана и подводящие к выявлению общих фундаментальных черт, структур (мировоззрений) и конъюнктур (психологического климата).

Ключевые слова: историческая психология, коллективные ментальности, психологические структуры (мировоззрение), психологические конъюнктуры (психологический климат), Франция раннего Нового времени, психологические эпидемии, эмотивность, страхи, социальная агрессивность, чувство бессилия перед природой.

Психологический потрет француза раннего Нового времени, который был представлен в третьей части книги, слишком аналитичен, чтобы полностью удовлетворить историка: впрочем, когда мы говорим “аналитичен”, то не собираемся, следуя простой и классической логике, противопоставлять анализ и синтез. Нет, мы просто хотим подчеркнуть, что это исследование велось последовательно в трех плоскостях – индивидуальное измерение, социальные рамки и виды деятельности – и вовсе не сводилось к простому перечислению. Мы исходили из того, что группы и социопрофессиональная среда имели доминирующее значение в коллективной психологии этого общества Старого режима. При этом наше исследование, целью которого было предложить базовые рамки объяснения, а не набор описаний, не исчерпало всей проблематики, касающейся реконструкции коллективных

1Introduction à la France moderne, 1500–1640. Essai de psychologie historique. P., 1974. Conclusion générale.

ментальностей (mentalités collectives) эпохи. По нашему мнению, значительные упрощения, оправданные при изучении констант и крупномасштабных сдвигов (mouvements conjoncturels), непозволительны в нашей области, как и в истории политической и экономической, так как они могут скрыть не только бесконечное разнообразие индивидуальных ментальностей (mentalités individuelles), но и огромную сложность ментальностей коллективных. Вне всякого сомнения, нельзя забывать об объединяющем влиянии таких общенародных мифов, как вера в королей-чудотворцев, на чем мы не могли останавливаться вследствие узких хронологических рамок работы. Однако нам представляется более уместным обращать внимание на дифференцирующие элементы и на модель реконструирования менталитета – одну из многих возможных – (не как в социальной математике, а в широком смысле слова, т.е. некую конструкцию, составные элементы которой опираются как на качественные, так и на количественные данные), одну из ряда моделей, которые еще могут предложить социальные психологи, историки и социологи.

Чтобы оценить эту сложность, мы еще раз пройдем весь наш путь, делая упор на разнообразие комбинаций, возможных в заранее заданных нами рамках. Переходя с одного регистра на другой, от индивидуальных характеристик к социальным структурам, или к видам деятельности, мы тем самым покажем, какие направления может принять такое исследование.

Возьмем первый пример: понятия пространства и времени, “рамочные” для любой ментальности. Мы показали в первой части, какие сложности испытывали французы обсуждаемой эпохи при их измерении и описании. Мы говорили также, конечно, вкратце, о неопределенности тогдашнего восприятия времени и пространства. Во всяком случае, очевидно, что люди воспринимали время и пространство по-разному в зависимости от своего вида деятельности. Лионский или реймсский купец, который жил от одной ярмарки до другой, ожидая срока выплаты по закладным бумагам, спекулируя на недороде весной или на переизбытке денежной массы, заключая прекрасные сделки на день св. Мартина и проигрывая в день св. Иоанна, – этот купец представлял себе календарь и вообще отсчет времени не так, как монах, уединившийся в монастыре и ведущий свое земное существование исключительно в ритме ежедневно повторяющихся молитв и песно-

пений, которые и составляли всю его жизнь2. Мы также можем противопоставить друг другу крестьянина и гуманиста: кругозор первого ограничивался границами его деревни, собственного надела земли и темной полоской общинных лесов; второй разбирается в географии, коллекционирует трактаты по “космографии”, читает и перечитывает описания Америки и Индии. Такие различия кажутся очевидными, и, конечно, бессмысленно продолжать этот обзор, перечисляя все подряд.

А теперь поменяем регистр и соединим хронически недоедающего человека (из нашей первой части) с народными гуляниями, приходскими праздниками (городскими или сельскими), въездами короля или принца в некий “добрый город” и т.д. (об этом мы говорили во второй части). Эти дни, во время которых вся деревня или весь город (включая и пленников в замке правителя) празднуют, поют, кутят и обжираются, были временем, когда отступали страх и голод, эти два спутника будней. В плане эмоций и переживаний, которые поддерживали нестабильную в физическом плане жизнь, праздники были антрактом, многократно повторявшимся в течение года, и чаще в городах, чем в деревнях, и одновременно – совместным поминанием усопших.

Но в наши намерения не входит представить посредством такой игры с регистрами описательный каталог ментальных установок, которые мы затрагиваем лишь мимоходом; лучше мы используем последние страницы книги для подведения итогов и укажем, что нам удалось выяснить и что еще можно сделать, если продолжать начертанную здесь программу исследований. Что касается нашего актива, то в нем черты, общие для всех людей той эпохи; в некотором смысле это – ментальная подкладка (le fond de décor mental), поверх которой вышиваются различия, сразу бросающиеся в глаза, и часто более известные, чем лежащие под ними реальности. Что до программы, укажем два основных направления. С одной стороны, использование понятия “мировоззрение” (vision du monde) в качестве основного элемента ментальной структуры (structure mentale); с другой стороны, исследование помимо этих уже очерченных ментальных структур более

2Об этом см. статью: Le Goff J. Au Moyen Age: temps de l’Église et temps du marchand // Annales E.S.C. 1960. Vol. 16, N 3. P. 417–433. [Рус. пер. в сборнике: Ле Гофф Ж. Средневековье: время церкви и время купца // Ле Гофф Ж. Другoе Средневековье: время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000. С. 36–48. –

Примеч. пер.].

случайных ментальных конъюнктур (conjonctures mentales), тем более доступных для изучения, чем сильнее они связаны с элементами структурными и постоянными.

ОБЩИЕ ЧЕРТЫ

Выделить доминирующие во всем французском обществе элементы – это значит представить не усредненную ментальность (что вообще бессмысленно), а фундаментальные черты, присущие любой ментальности данной эпохи.

Среди первых таких общих черт коллективной психологии раннего Нового времени мы уверенно указываем гиперчувствительность (hypersensibilité): это было следствием одновременно хронического недоедания, характерного для большинства, и слабости как технических, так и интеллектуальных средств, имевшихся для противоборства с часто враждебной природой; равным образом это был результатом действия устной традиции, частично легендарной, которая воспевала насилие, страхи (весьма многочисленные) и эмоциональную нестабильность. Эта гиперчувствительность, эмотивность3 – постоянно и повсеместно присутствовавшая черта, настолько редки были те индивиды или группы, у которых ее нельзя заметить. Для иллюстрации достаточно указать на тысячи примеров быстрой и непосредственной эмоциональной реакции, с которой отзывались люди того времени на малейшее эмоциональное воздействие, проявляя свои чувства безо всякой литературности: жалость при виде толпы узников, которых ведут на галеры, с израненными ногами, едва способных передвигаться; живые выражения чувств с заламыванием рук – при скорби или печали. Однако это не значит, что подобная эмотивность была преувеличенной, приторной сентиментальностью. Тяготение к сильным эмоциям было постоянным, и любой удобный случай подходил, чтобы их проявить: в них причудливо смешивались жалость, живая скорбь и явная жестокость. На охоте дичь убивали с задором и горячностью; в городе смертная казнь была любимым зрелищем, привлекавшим огромные толпы, независимо от того, кого казнили и как. Подобная чрезвычайно живая восприимчивость (réceptivité) в целом указывает на склонность к эмоциональным потрясениям.

3Конечно, эти слова не являются синонимами, но реальность скрывалась где-то между ними.

Однако лучшим свидетельством этой черты является повсеместное распространение самых разных форм страха, вплоть до того, что одно лишь перечисление всех случаев, в которых его испытывали, и его мотивов только в обычной будничной жизни потребует нескольких страниц. Ограничимся несколькими примерами: ночь, как мы знаем, дает сотни поводов для страха, потому что ночью темно; существует страх перед волками и разбойниками на дороге, а особенно в лесу; есть также кометы и затмения разных видов, которые и изумляют, и пугают, потому что всегда предвещают какую-нибудь беду, и всё оттого, что тогдашние люди не знали причин подобных явлений; даже предсказания ученых астрологов в альманахах могли породить панический ужас. А еще каждый день люди жили в страхе перед бешеными собаками, бегавшими по деревням и городским улицам, боялись чумы и других заразных болезней, всегда где-то свирепствовавших, приходящих эпидемия за эпидемией, и никогда не поддающихся усилиям врачей. Бояться могли чего угодно: что изменятся, в худшую сторону, материальные условия существования, что еды, и так недостаточной, вовсе не станет. Приблизительные знания тоже порождали страхи: боялись не только волков, но и оборотней, т.е. людей, обращавшихся в волков при помощи колдовства; все фантасмагорические создания, возникавшие в воображении, играли здесь свою роль.

По моему мнению, в этом частичное объяснение мощи коллективных движений, вызванных страхом: во время эпидемии или войны, крестьянского мятежа и городского бунта; может быть, сюда даже стоит прибавить, по крайней мере, в силу его первобытных корней, и страх перед дьяволом, который вызывал настоящие эпидемии охоты на ведьм. Когда панический страх колдовства вспыхивал в одной деревне или целой провинции, обычно не без посредничества какого-нибудь важного судьи, его уже никто не мог избежать, он обволакивал всех и вся самыми черными подозрениями, подвигая на доносы и ритуальные преступления целые общины. И, напротив, в этой атмосфере постоянной угрозы острее ощущались редкие моменты безопасности и радости освобождения от страха: самый любимый крестьянский праздник, без сомнения, был связан со сбором урожая, когда ночи были коротки, а амбары полны зерном.