Средние века. Выпуск 71 (3-4)
.pdf
Ненависть как социальный институт... |
125 |
ным доказательством приязни или ненависти. Дульсиа Эузериа, когда ее попросили уточнить, в чем заключалась особая дружба между Угой и Томасом, сообщила, что Уга однажды одолжила жертве 10 ливров, и, следовательно, “она полагает ее более другом, чем врагом (credit ipsam esse magis amicam quam inimicam)”32. Чтобы доказать вражду между Угой и Гильемом де Белавила и его женой, другая свидетельница, Гарсендис Далмасиа, объявила, что она часто слышала, как Уга проклинает их и их дочерей. Дружба, в свою очередь, подтверждается тем, что Уга вела себя в доме Томаса “как будто он был ее собственным”33. Показания насчет отсутствия вежливости в отношениях между Алазаис Рогета и ответчиками особенно интересны. Некоторые свидетели это подтверждают. А Биатрис Ролланда сообщает, что однажды слышала, как Алазаис Рогета обменялась злыми словами с женой Гильема и ее сестрой; далее она призналась, что не знает, были ли они врагами на момент убийства или они снова начали разговаривать друг с дружкой (tamen nescio si tempore rixe erant inimice aut si loquebantur adinvicem)34. Это свидетельство интересно тем, что показывает, как женщины, подобные Биатрис, были в курсе разговоров соседей и делали на их основании выводы, враждуют они или дружат. Уга Моресса, как и Биатрис Ролланда, также подслушивала разговоры; она считала Угу Бернарда врагом жены Белавила и ее сестры, потому что она с ними не говорила35.
Итак, квартал Спур в середине 1360-х годов раздирали силы дружбы и вражды. Существование общей вражды служило, кроме прочего, укреплению дружбы, а дружба сама по себе дополняла и расширяла родственные группы до той степени, что за своих теперь мстила группа друзей. Месть не осуществлялась “материальным оружием”; нет, но женщины использовали враждебные свидетельские показания. Эмоциональные взаимоотношения в Спуре поляризовались на фоне соперничества между двумя важными лицами, а именно нотариусом Гильемом де Белавила и купцом Гильемом Томасом. Мужчины выражали свою хорошо известную ненависть через нападения, оскорбления и угрозы, а женщины, хотя и не нападали друг на друга, безусловно разделя-
32Ibid.
33Ibid. Fol. 112v.
34Ibid. Fol. 113v, 114r.
35Ibid. Fol. 114v.
126 |
Дэниэл Лорд Смэйл |
ли и ненависть, и дружбу мужей. Чтобы показать свою ненависть, обе стороны использовали и публичную холодность.
Публичная холодность часто упоминалась на судебных процессах XIV – начала XV в. При разборе одной апелляции, свидетели обвинения были названы тяжелыми врагами (inimici capitales) обвиняемых36. Свидетель этой враждебности так объяснял свою уверенность: “Он знает это потому, что указанные Пейре и Жакме [свидетели обвинения. – Примеч. пер.] не говорили с осужденными и не обращались к ним со словами, когда могли этого избежать (nec verbum dant eis quando obviantur)… Когда бы они не встречались с осужденными, Жакме Райнаут и Пейре Ферьер не хотели их приветствовать словом (nolebant eis aliquod verbum salutationis dare)”37.
Другой свидетель сообщил, что судит о закоренелой вражде по оскорблениям, которыми, как он слышал, обменивались враждебные стороны на дворцовой площади38. Оскорбление, в каком-то смысле, – оборотная сторона холодности. Оба типа речевого поведения обычно интерпретировались как публичные маркеры социальной ненависти.
Все эти виды поведения кажутся “прописанными” (scripted)39, словно вовлеченные во вражду/ненависть следовали установившемуся языку, который маркировал вражду в формулярном и конвенциональном виде. Как уже говорилось выше, такое поведение было жизненно важным. Это была поза (posturing), которая эффективно поддерживала правовые притязания, сопутствующие вражде. Без позы ненависть оставалась просто внутренним эмоциональным состоянием и, следовательно, была бесполезна. Язык ненависти как набор разных видов поведения и речевых актов служил для привлечения к ней внимания общины.
Языку ненависти (idiom of hatred) как согласованному и стереотипному набору паттернов поведения соответствует в судебных протоколах столь же согласованная терминология ненависти (terminology of hatred). Нотариусы использовали одни и те же латинские слова и выражения на протяжении всего разбираемого периода, в 1337–1413 гг. Враг обозначался как inimicus или in-
36ADBR. 3B 808. Fol. 123r–159r, 23 июля 1342.
37Ibid. Fol. 128v.
38Ibid. Fol. 131v.
39Термин Ст. Уайта, см.: White St. The Politics of Anger // Anger’s Past. P. 146. О “скриптах” и “схемах” см. также: Language and the Politics of Emotion / Ed. C.A. Lutz, L. Abu-Lughod. Cambridge, 1990.
Ненависть как социальный институт... |
127 |
imica. Параллельным термином было malivolus/malivola. Такие враги часто описывались как inimicatus – “враждебные”, malivolus – “злонамеренные” или “враждебно настроенные”. У них были odium capitale et malivolentia – “тяжелая ненависть и злоба” по отношению к своим врагам. Латинским терминам имелись аналоги в народных языках.
Более того, язык закоренелой вражды можно встретить по всей средневековой Европе. Это не должно удивлять, ведь, по замечанию Роберта Бартлетта, выражение “смертельная вражда” есть в “Corpus iuris civilis”, и оно же вновь всплывает в процедурном каноническом праве XIII в.40 Трактаты, написанные болонскими юристами XIII в. Фомой де Пиперата и Альбертом Гандином, обсуждают “смертельную ненависть”41. Выражение “закоренелая вражда” также встречается в протоколах на Севере Франции и в английском обычном праве42. Как заметил Пол Хайамс, существование этого языка не обязательно означает, что суды считали формальную ненависть оправданием для убийства43. Но, независимо от ее статуса в глазах судей, ненависть была явно распространенной чертой светского права в позднесредневековом обществе.
Ссылки на ненависть не были орудиями одних невежественных истцов и ответчиков, ведь большая их часть пользовалась услугами юристов. Как мы знаем из многочисленных документов, многие адвокаты и прокуроры исполняли функции судей или юристов-экспертов другого рода, просто на момент слушания дела они не состояли на службе. До некоторой степени язык ненависти был нарративной стратегией, выработанной временно недействующими судьями, чтобы убедить своих действующих коллег.
Вовлеченность судей, адвокатов и судебных нотариусов в структуры ненависти в Марселе проявлялась и в том, что люди права погрязли в ненависти не менее, чем остальное население.
40Bartlett R. “Mortal Enmities”. P. 8–9.
41Fraher R.M. Conviction accroding to Conscience: The Medieval Jurists’ Debate concerning Judicial Discretion and the Law of Proof // Law and History Review. 1989. Vol. 7. P. 23–88.
42Gauvard Cl. “De grace especial”. Vol. 2. P. 686; Hudson J. The Formation of the English Common Law: Law and Society in England from the Norman Conquest to Magna Carta. L., 1996. P. 171–172.
43Hyams P. Feud in Medieval England // Haskins Society Journal: Studies in Medieval History. 1991. Vol. 3. P. 6.
128 |
Дэниэл Лорд Смэйл |
В1356 г. один из высоких чиновников в Марселе, вигье (viguier) Раймон де Бариако, был назван публичным врагом и недоброжелателем Амиеля Бонофоса, которого он впоследствии засудил44.
В1401 г. дворянин Пейре Райнаут пожаловался судье на то, что ему трудно устроить дачу показаний в свою пользу: “Указанный дворянин Пейре Райнаут имеет несколько свидетелей, которые не хотят давать показания по делу. Они объясняют это тем, что у них – некоторая ненависть (aliqua inimicitia) к мэтру Раймону Аймесу, нотариусу по этому делу”45. Их враг Раймон отвечает за допросы, отсюда и сопротивление некоторых свидетелей. В два враждебных клана позднесредневекового Марселя, Виваут
иЖерусалем, входило много нотариусов и судей, которые, когда не несли службу, работали как адвокаты и прокуроры для своих соратников46.
Случай нотариуса Гильема де Белавила – яркий пример. Де Белавила, как говорилось ранее, был связан с кланом Виваут. Его жертва, Гильем Томас, был членом враждебного клана Жерусалем. Согласно де Белавила, Гильем Томас был весьма почетным сторонником Жерусалем, и его защищали всеми средствами, физическими и юридическими47. Следуя обычной процедуре, де Белавила нашел убежище в церкви Св. Антония сразу после смерти жертвы, а после был выслан по суду. Во время ссылки его призвали в суд; и когда он, естественно, не пришел, то обвинили в неподчинении суду и осудили на выплату огромного штрафа в 500 ливров. Де Белавила, однако, попытался оправдать свое бегство. Он объяснил судье апелляционного суда, что в городе жили его многочисленные закоренелые враги, которые хотели его преследовать. Затем он заявил, что, согласно обычаю апелляционного суда (more et stillo curie sue primarum appallationum), это законная защита от обвинения в неподчинении48. Так как судейская коллегия в суде присяжных менялась каждый год и судьи по серьезным преступлениям в Марселе всегда были чужаками, то этот обычай оказался неизвестен конкретному судье, Пеллину де Перусио. Довод де Белавила о судебных обычаях (ad probandum stilum curie) подтвердили вызванные четыре действующих и
44ADBR. 3B 820. Fol. 46v.
45ADBR. 3B 1016. Fol. 169v, 7 февраля 1401.
46ADBR. 3B 820. Fol. 79r.
47ADBR. 3B 825. Fol. 123r–124v.
48Ibid. Fol. 42v–43v.
Ненависть как социальный институт... |
129 |
бывших нотариуса суда присяжных49. Таким образом, ненависть и здесь принималась во внимание.
Мы подходим к двум важным вопросам: 1. Почему все эти виды ненависти существовали; и 2. Откуда они возникли? Ранее уже высказывалось предположение, что ненависть в средневековом обществе была формой культурного капитала и, следовательно, необходимой и более или менее постоянной чертой социальных отношений. Любой уважаемый человек должен был иметь личных врагов. Конечно, из-за отрицательного отношения к вражде/ненависти в судах мы никогда не встретим в протоколах прямого подтверждения такого положения дел. Правовая социология ненависти рассматривала ее не как постоянную структурную черту социального ландшафта, а скорее как отклонение от нормы, нечто, имеющее начало, середину и конец.
В некоторых случаях мы видим, что у свидетелей возникают проблемы с определением истоков вражды. В случае нотариуса Гильема де Белавила он сам утверждал, что вражда коренится в некоем споре, который произошел десять лет назад, но никто не пытался определить причины того спора50. Из другой части дела мы узнаем, что жертва, Гильем Томас, ненавидел де Белавила потому, что нотариус обманул его в предыдущем году. Однако мы помним, что оба ненавидели друг друга задолго до этого, в силу того, что относились к враждебным кланам. Следовательно, недавнее мошенничество нотариуса только усилило существовавшую вражду51. В других делах в качестве истоков вражды говорилось о нанесении увечий и оскорблениях, но такого рода агрессия не создает ненависть из ничего, а только углубляет бывшую ранее. Считалось, что ненависть могут породить и судебные дела, хотя чаще она существовала и до них.
Дело в том, что социальная вражда не всегда объяснима в терминах происхождения. Будничная жизнь дает множество поводов для обид, но нам удается подавить большинство этих антагонизмов в зародыше. В этом и состоит одна из функций груминга (англ. grooming, т.е. “чистка, вычесывание у животных”. – Примеч. пер.) в группах приматов52. Но если социальная ненависть была формой культурного капитала, тогда каждый индивид, претендующий на
49Ibid. Fol. 46v–48r.
50ADBR. 3B 825. Fol. 101r.
51Ibid. Fol. 60r.
52См.: Dunbar R. Grooming, Gossip, and the Evolution of Language. Cambridge, 1996.
5. Средние века. Вып. 71 (3–4)
130 |
Дэниэл Лорд Смэйл |
честь, нуждался в одном-двух врагах. В Марселе вы могли выбрать соседа или коллегу, или даже сородича. Если ваши ресурсы были ограничены, вы могли присоединиться к одной из существующих партий и получить ненависть в уже готовом виде. Хотя у каждой ненависти могли быть разные истоки; события сами по себе не объясняют, почему одну лелеяли, а другую нет. Здесь имела значение точно подсчитанная необходимость иметь социальную ненависть и обнародовать ее.
В этой части было показано, что язык ненависти являлся элементом особой культуры публичности, согласно которой, если вражда имеет цену в правовой сфере, то ее необходимо обнародовать. Как видно по нотариальным мировым актам, публичность ненависти помогала продвижению мирового процесса. Но социальная ненависть служила двум целям. Дело Гильема де Белавила показывает, что ненависть помогает укрепить дружбу, а это полезно в демографическом контексте города, где мир родичей был очень тесен. Многие из вышеизложенных фактов дают возможность предположить, что ненависть косвенно служила оповещением о чести, о статусе или социальном ранге ее “носителя”, даже среди ремесленников и рабочих. Вражда/ненависть могла выполнять все эти функции потому, что предоставляла разработанный словарь, хорошо известный язык, который использовался
исудейскими чиновниками, и простыми горожанами. Если ситуация в Марселе была типичной для всего периода в целом, то ненависть являлась не просто некой нелепой и неодобряемой эмоцией, которая вмешивалась в нормальное функционирование общества
иподлежала подавлению. Она была инкорпорирована в правовое поведение, в структуры родства и дружбы и в экономику чести и статуса в типичном городе позднего Средневековья.
3. ПЕРЕВОД НЕНАВИСТИ В ГНЕВ: ФИСКАЛЬНЫЕ ЗАПИСИ АНЖУЙСКОЙ КОРОНЫ
Учитывая важную роль социальной ненависти в экономике чести позднесредневекового общества, легко понять, почему государство и власти по всей Европе пытались ее регулировать. В Марселе следы заинтересованности анжуйского государства в регулировании или контролировании социальной ненависти можно найти в протоколах уголовных дел, которые вели чиновники короны в XIV–XV вв. Административная и юридическая ре-
Ненависть как социальный институт... |
131 |
формы, осуществленные Карлом Анжуйским в середине XIII в., включали в себя введение следственного суда (curia inquisitionis). Протоколы деятельности этого суда сохранились в нескольких видах источников. Возможно, самыми ценными являются записи, которые вел чиновник, называемый клавер (clavaire), представлявший финансовые интересы короны в Марселе. Многочисленные реестры с XIII по XV в., которые вели марсельские клаверы, дошли до нас, и восемь из них, за 1331–1471 гг., включают полный список штрафов, собранных следственным судом. В первом реестре, за финансовый 1331 год (ноябрь 1330 – октябрь 1331), содержится 492 записи, т.е. примерно по 40 за месяц, каждая из которых в несколько скупых фразах описывает причину присуждения к штрафу53. Распространенность физической и вербальной агрессии поражает. Нападения, угрозы и оскорбления числятся в 421 деле, т.е. в 86%. Штрафы за воровство, адюльтер, проституцию, азартные игры, нарушения статутов, которые регулировали ремесленные и торговые корпорации, и за прочие нарушения, соответственно, редки. В 1331–1413 гг. число штрафов за прилюдные столкновения, если мы учтем сокращение населения во второй половине XIV в., оставалось примерно одинаковым, хотя штрафы за другие категории нарушений, включая воровство, сексуальные преступления и игру, становятся более частыми, следуя за расширением компетенции уголовного суда.
Явственно высокий уровень агрессии наводит на мысль о легко возбудимых и вспыльчивых людях, готовых ответить насилием на легчайшее оскорбление. Но как уже было замечено, это агрессивное поведение лучше понимать как отражение ненависти, а не иррациональной вспыльчивости. Нотариальные мировые акты, рассмотренные в первой части, показывают правовую рациональность ненависти, и хотя тяжущиеся в судебных протоколах на первый взгляд порицают ненависть у других, их аргументы косвенно указывают на ряд социальных функций, которые ненависть выполняла в позднесредневековом Марселе. Судейские чиновники, как показано выше, часто разделяли социальную ненависть и, таким образом, понимали ее. Тем более примечательно, что язык, который мы видим в финансовых записях клаверов, как кажется, стремится представить агрессивное поведение как мелочное, иррациональное и даже безумное. Чиновники, ответственные за ведение записей, либо игнорировали эмоциональный контекст
53 ADBR. B 1940. Fol. 74r–139v.
5*
132 |
Дэниэл Лорд Смэйл |
споров, либо трансформировали главенствующую в них эмоцию из ненависти в гнев.
Следственные суды Марселя часто вели себя как родители, которые пытаются утихомирить ссорящихся детей. В нескольких строках, описывающих причины наложенного штрафа, клаверы обычно излагали суть дела сухим, бюрократическим языком. В результате событие лишалось своего социального контекста. Рассмотрим, например, такую запись, касающуюся драки, которая произошла в 1331 г. или чуть раньше: “В некоторой ссоре (pellegia), имевшей место в Старой Сапожной между Жоанетом Гисом, сыном Пейре Гиса, с одной стороны, и Дурантом де Батуто, с другой, указанный Жоанет ударил Дуранта сзади остроконечным ножом в правое плечо и смертельно ранил его. Дурант умер от раны, хотя и прожил несколько дней. Когда драка (rixa) была почти закончена, Гильем Гис, 11-ти лет (как он утверждает), брат Жоанета, вышел из дома Пейре Гиса, неся оружие, а именно палку, в руке; ей он погнал раненого Дуранта по улицам к дому Лауренсы Дьeyделла. Штраф 6 ливров”54.
Несмотря на смертельные последствия конфликта, его мотивы кажутся несущественными: ссора, которая вышла из-под контроля; юношеская игра опасным оружием. Но не все записи клаверов были лишены эмоций. Доминирующей эмоцией, однако, был гнев – и не праведный гнев рассерженного Бога или законного суверена, жаждущего покарать нечестивца, а та ярость, которая в нравственной литературе называется turbatio mentis. Выражение описывает легко возбудимых, несдержанных людей, которые нападают друг на друга из-за необъяснимой злобности. Например, когда в 1330 или 1331 г. Бертомьеу Малет вынул нож и ударил Раймона Энрика в голову, клавер предположил, что он действовал “губительно и со злобными намерениями”, поэтому его присудили к штрафу в 10 королевских ливров. Пейре Бонафосу приписываются и злобные и злые намерения, когда он назвал Пейрет Траше “дерьмовым сукиным подонком” и нанес ему пощечину, которая сбила того с ног. В целом, клаверы использовали более суровый язык для дел, в которых накладывались более тяжелые штрафы. Пейре Бонафос за свое злобное поведение был оштрафован примерно на 1 королевский фунт, а Уго де Рото – на 5 королевских ливров за кровавое нападение на Монета Бертрана,
54 Ibid. Fol. 76r–v.
Ненависть как социальный институт... |
133 |
которое было сочтено “дерзким” и “движимым злом” (ausu suo temerario… maligno motus)55.
Иногда клаверы шли дальше и предполагали, что осужденный лишился разума, как это было в случае Бетрона Катранса, который якобы действовал безо всякого разумного повода (absque causa rationabili), когда напал на Жоана Алекси на дороге в СентЖенезиус, или в случае Гильема Беренгьера, который отрезал два пальца у Гильема Мансана из Монпелье56.
Мало что изменилось в первое десятилетие XV в., от которого до нас дошло еще четыре реестра клаверов с перечислением штрафов. Мужчины и женщины были движимы гневом, хотя одно дело, от 1406 или 1407 г., как эхо отражает тогдашний спор на Севере Франции, впервые предположивший вмешательство в дело черта. Андрьеу Кайсси якобы действовал по дьявольскому наущению, когда напал на своего сводного брата и отсек ему два пальца57.
Судя по этим свидетельствам, клаверы Марселя вполне овладели дискурсом, который лишал преступников каких-либо причин или намерений. Откуда взялся этот язык? Непохоже, чтобы клаверы использовали в своих конспективных записях слова судей – те немногие, что дошли до нас, обычно не имеют отношения к морализаторству, а представляют собой техническое обсуждение правовых вопросов. Клаверы, скорее всего, копировали или конспектировали отрывки из публичных приговоров. На протяжении всего XIV и начала XV в. каждые 2–3 месяца на площади Аккулес (Accoules) в центре города проходил публичный parlement. Во время этих parlements вигье, глава анжуйской администрации в Марселе и непосредственный начальник клаверов, объявлял все приговоры по делам, рассмотренным в следственном суде. Вигье, видимо, передавал копию списка приговоров клаверу. Когда люди приходили платить штрафы, клавер копировал текст приговора или делал его конспект.
Характеризуя поступки, клаверы и вигье явным образом следовали тем же культурным установкам по отношению к гневу и неразумию, которые служили источником для учебников для исповедников и для христианской нравственной литературы, согласно которым гнев – это временный душевный недуг. Parle-
55ADBR. B 1940. Fol. 80r, 100v.
56Ibid. Fol. 117r–v, 118v.
57ADBR. B 1943. Fol. 24v.
134 |
Дэниэл Лорд Смэйл |
ments, таким образом, были ритуалами публичного унижения, поводом для произнесения этих характеристик. Конечно, схожая идея повлияла и на нотариальные мировые акты. Главное различие в том, что в мировых актах агрессор соглашается на то, чтобы его сочли неразумным, дабы поддержать мир и заслужить честь. Самоуничижение было составным компонентом раскаяния. Но в parlements на агрессора накладывали унизительную характеристику.
Так как психические болезни существовали в любой культуре, то, возможно, в некоторых случаях неразумие было точной характеристикой намерений и эмоций. Но не стоит считать, что в каждом деле дискурс клаверов отражает субъективный опыт конкретного нападения. Есть причины думать, что этот дискурс был лицемерным и клаверы с вигье прекрасно осознавали, что ненависть и агрессия – преднамеренные и служат важной цели. Большая часть оскорблений и нападений не имела отношения к временной вспышке иррациональной раздражительности. Нет, они были проявлением закоренелой вражды, однако не в интересах короны было признавать подобное смягчающее обстоятельство, так как это могло привести к успешной апелляции и сокращению сборов. Более значимо, что подразумеваемое право на возмездие противоречило растущей монополии государства на это право. Чиновники анжуйской короны не были заинтересованы в том, чтобы частные граждане защищали себя независимо от короны. Приписывание гнева и неразумия было ключевым компонентом притязаний короны на судебную верховную власть.
Доказательства того, что мотивацией конфликтов был не просто гнев или неразумие, присутствуют в нотариальных мировых актах и протоколах суда, но их также можно извлечь и записей клаверов. Во-первых, пять реестров, сохранившихся от 1331– 1413 гг., показывают: агрессия была чрезвычайно демократичной. Практически любой, за исключением рабов, прибегал к вербальной или физической агрессии, независимо от пола, возраста и социального статуса. Агрессия не была прибежищем маргинальных низших слоев, не знакомых с конвенциями цивилизованного общества, и к ней обращались не только воинственные аристократы, озабоченные поддержанием чести. А то, что затрагивает практически всех членов общества, очень трудно классифицировать как нечто патологическое или иррациональное.
Во-вторых, ссоры в Марселе обычно происходили между людьми, состоявшими в тесных социальных или экономических