rozhkov_aiu_v_krugu_sverstnikov_zhiznennyi_mir_molodogo_chel

Введение

Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий.

В.О. Ключевский, 1891

Изучая дедов, узнаём внуков, т.е., изучая предков, узнаём самих себя.

В.О. Ключевский, 1892

«Новый» поворот

Всякий, кто хотя бы раз в жизни пользовался фотоаппаратом, мог наблюдать удивительный эффект фокуса. Фотографируя человека на фоне здания, машины или дерева, можно сфокусировать взгляд на любом из этих объектов, превратив остальные объекты съемки во второстепенные. Идея фигуры и фона как целостной структуры восприятия берет свое начало в гештальтпсихологии. Все воспринимаемое нами осмысленным образом воспринимается как фигура на фоне, причем фон и фигура могут меняться местами. Наше восприятие так устроено, что фон является как бы незамечаемым, поскольку он должен придать смысловую определенность фигуре1.

Возможности выбора фона и фигуры для историка в этом смысле практически не отличаются от возможностей фотографа. Многие историки традиционно предпочитают делать панорамные «снимки» эпох с неодушевленными, обезличенными «объектами» (структурами и процессами). В результате такой «съемки», как правило, получается монументальное, зачастую умело подретушированное фото эпохи. У людей на таких «снимках» обычно не видно лиц. Индивиды превращаются в «массы» с довольно размытыми очертаниями. Человек превращается в контур, в фон исторического «процесса». Он такой же плоский и неживой, как и вырезанный во весь рост из картона силуэт популярного политика или кинозвезды у уличного фотографа.

Весьма немногочисленное сообщество историков предпочитает наводить фокус на человека в истории. В результате этой перефокусировки получается групповой либо индивидуальный «снимок», без ретуши. Что это меняет в картине прошлого? На память приходит весьма натуралистическая метафора А.И. Герцена о микроскопической анатомии, которая помогает лучше познать процесс разложения ткани, чем «отрезанный ломоть трупа»2. Нечто подобное происходит и в нашем примере с фотокамерой. У историка в результате наведения фокуса на человека ушедшей эпохи появляется возможность отчетливо

10 Введение

рассмотреть «мелочи»: детали его лица, одежды, прически. Создается ощущение, будто слышен его смех, манера разговора, окружавшие его звуки, голоса, запахи. Да и сама картина прошлого воспринимается будто цветная*. Это происходит потому, что человек выведен на первый план, а фоном теперь стали другие, «недвижимые» объекты, справедливо занявшие свое место на «снимке» истории.

В последние два десятилетия в отечественной историографии наметился поворот в сторону так называемой «новой» исторической науки, которая на Западе активно развивается со второй половины ХХ века. Сюда относятся «родственные» направления и подходы, между которыми условно существуют очень размытые, зыбкие границы: «новейшие» социальная и культурная истории, историческая антропология, история ментальностей, история повседневности, история частной жизни, история семьи, ювенальная история, микроистория, история детства, история эмоций и т.д. Однако связывает их прежде всего ориентированность на «человеческое» измерение истории, постановка в центр исследований отношений между человеком, обществом и средой применительно к прошлому.

Не вдаваясь в теоретико-методологический аспект этого направления историографии, достаточно глубоко разработанный в современной литературе3, замечу лишь, что само появление новой парадигмы в первую очередь свидетельствует о глубочайшем концептуально-методологическом кризисе предшествующей позитивистской историографии. Разумеется, ни одна научная концепция не способна бесконечно давать ответы на новые вопросы ученых. Любая новая парадигма в первую очередь стремится заполнить концептуальные лакуны и устранить противоречия, образовавшиеся в предыдущих парадигмальных установках. Поэтому к «новой» исторической науке следует относиться как к другому измерению истории, при котором применяются иной ракурс, другие цели, методы и предметы исследования и при этом вырабатываются совершенно новые знания. Было бы ошибкой абсолютизировать «новую» историческую науку, как и призывать всех историков стать под ее знамена. Однако куда более опасным заблуждением было бы не замечать ее бесспорных достоинств и преимуществ перед традиционной «описательной» историей «сверху» и «снаружи», нередко основанной на незамысловатой компиляции «судьбоносных» решений партийных съездов и цитат из «исторических» выступлений политической элиты.

* В начале 2000-х годов по российскому телевидению был показан документальный цикл «Цвет войны». Думается, не только цветная пленка, но и звуковой ряд, основанный на документах личного происхождения, прежде всего дневниковых записях и частной переписке, позволили зрителю увидеть войну совершенно по-иному, приблизить давние события к современности, почувствовать то время реальным. Об «эффекте присутствия» такого подхода я сужу, в частности, по заинтересованной реакции своего взрослого сына, которого тема войны до этого фильма обычно не привлекла.

Введение 11

Если «традиционного» историка, изучающего прошлое преимущественно по нормативным документам и официальной статистике, правомерно сравнить с художником-маринистом, с берега рисующим море в момент штиля (солнце, чайки, водная гладь, стройный порядок яхт и кораблей, надводная часть айсбергов), то социальный историк похож на аквалангиста, в то же самое время детально исследующего подводный мир, состоящий сплошь из опасных его обитателей, кораллов и рифов, разнообразного планктона. Под водой намного прохладнее, в отличие от подогреваемой солнцем поверхности водной глади. Момент шторма на море, переворачивающего корабли на рейде, они тоже воспринимают по-разному. Историк, запечатлевающий прошлое «сверху», изобразит море, напоминающее «Девятый вал» Айвазовского, да еще с выброшенными на берег останками кораблей и телами животных. Социальный историк, изучающий периоды динамичных изменений, испытывает на глубине бушующего океана меньшую качку, стремится наблюдать поведение живых организмов, приспосабливающихся к хаотично изменившейся жизненной ситуации. В принципе, в этом и состоит разница между данными типами историков. Каждый из них сам выбирает свой уровень погружения в прошлое. Обе эти перспективы на один и тот же мир дают абсолютно разные, но необходимые представления о действительности. Только синтезируя их, мы будем иметь более полную и многомерную картину о прошлом.

Симптоматично, что социальных историков в современной России иногда совершенно необоснованно критикуют и «слева», и «справа» (очередное подтверждение аксиомы о слиянии крайностей!) — от обвинений в увлечении «западничеством» (забывая при этом о генезисе марксизма) до далеко не прозрачных упреков в апологии сталинизма*. Последнее обстоятельство косвенно свидетельствует о высокой степени актуальности и недостаточной разработанности антропоцентристского подхода, прежде всего применительно к советскому периоду истории, особенно 1920–1930-м годам. Полностью солидаризируясь с мнением С.В. Журавлёва относительно образовавшегося в последнее время существенного разрыва между «теоретико-методиче- ским бумом» и весьма скромным количеством работ, реализующих новейшие методические разработки в конкретной исследовательской практике4, автор предпринял попытку, в меру возможного, этот разрыв сократить. При этом речь вовсе не идет об очередном заполнении «белых пятен» в отечественной

* См., напр.: Павлова И.В. Власть и общество в СССР в 1930-е годы // Вопросы истории. 2001. № 10. С. 46–56. Ее тезис о неприменимости социально-исторического подхода к событиям 1930-х годов неправомерен. Даже феномен ГУЛАГа, превращенного «тоталитаристами» в жупел, невозможно познать без изучения повседневной жизни его обитателей. На мой взгляд, «единственно верный» выход, который предлагает И. Павлова в виде «черно-белого» «тоталитарного» подхода, фактически представляет собой прямой путь к созданию нового «Краткого курса» с обратным знаком. Принципиальная позиция автора этих строк заключается в том, что синтезировать историческую реальность возможно только лишь применяя подход «и-и», но никак не «или-или».

12 Введение

истории 1920-х годов. Даже «хорошо» изученные исторические сюжеты и социокультурные процессы этого десятилетия, как и всего советского периода, сегодня нуждаются в концептуальном переосмыслении и переоценке с позиций «новейшей» социальной истории.

К историографии темы

Предыдущее замечание особенно относится к молодежи 1920-х годов — первому поколению советского периода. Как справедливо заметил В.И. Исаев, историография советской молодежи в последние десятилетия зашла «в своеобразный тупик бесконечного переписывания истории комсомола в различных аспектах и ракурсах»5. Обстоятельный историографический анализ повседневного жизненного мира молодежи в советской России 1920-х годов представлен мною в докторской диссертации6. В своей книге я ограничусь предельно кратким обзором исследований только по школьной, студенческой и армейской проблематике, которые составляют основной предмет исследования.

В значительной по объему отечественной и зарубежной историографии развития начального и среднего образования в СССР7 изучение школы 1920-х годов в социально-историческом, историко-антропологическом аспектах до сих пор занимает весьма скромное место. Вместе с тем с момента первого издания монографии «В кругу сверстников» здесь наметилось качественное продвижение, включая создание интересных исследовательских площадок*. Из новой литературы особенно следует отметить фундаментальные труды Евгения Балашова8, Аллы Сальниковой9, Катрионы Келли10 и серию работ Ларри Холмса11, оставившие наиболее яркий след в историографии школы и детства раннесоветского периода.

Е.М. Балашов на материалах социологических и педологических исследований предметно и комплексно рассматривает роль и место школы в формировании «нового человека». Его книгу о школе 1920-х годов выгодно отличает принципиальная авторская установка на изучение советской школы в сравнении с предреволюционной, а также рассмотрение процесса формирования «нового» сознания в самом широком социальном контексте. Основательная в тео- ретико-методологическом плане работа А.А. Сальниковой отражает процессы революционной трансформации детства в России, складывания феномена советского детства (в частности, гендерное обретение «советскости»), историю и современное состояние «детских исследований». К. Келли на беспрецедентном по объему фактологическом материале рассматривает трансформацию

* Стоит приветствовать появление в последние годы научно-исследовательских проектов «Антропология советской школы» (Санкт-Петербург), «Культура детства: нормы, ценности, практики» (Москва), «Антропология детства» (Ставрополь) и др.

Введение 13

детства в России на протяжении века. Отдельная глава ее огромной книги посвящена школьным годам. Несмотря на то что труды Л. Холмса несколько выходят за хронологические рамки моего исследования, методологически они бесценны, поскольку являются редким опытом изучения советской школы 1930–1940-х годов на микроуровне — как в столице, так и в провинции.

В советской историографической традиции высшая школа 1920-х годов рассматривалась преимущественно как социальный институт, готовящий первые кадры «советской интеллигенции». Следовательно, весь советский период правомерно рассматривать как единый этап отечественной историографии высшей школы в смысле общности теоретико-методологического подхода исследователей, не выходящих за рамки так называемой «ленинской концепции реорганизации и строительства новой высшей школы». Для данного этапа характерно полное замалчивание достижений зарубежной историографии, а также работ представителей русского зарубежья либо их зачастую безосновательное шельмование в русле критики «буржуазных фальсификаций истории». В рамках данного подхода уделялось внимание таким аспектам, как организация образовательной деятельности, развитие партийно-комсомольских структур в вузах, педагогическая работа профессорско-преподавательского состава и т.д. До недавнего времени студенчество как социальная группа, молодежная субкультура если и вызывало интерес исследователей, то в основном только как «революционное», «пролетарское», «коммунистическое»12.

Зарубежная историография в то же время рассматривала преимущественно вопросы реформирования советской высшей школы, взаимоотношений ее с властью. Некоторые проблемы жизни вузов, замалчиваемые в советской историографии, получали там развернутое изложение и свободную от принципа «партийности» трактовку. Несмотря на ограниченные возможности доступа к источникам, западным историкам нередко удавалось взглянуть на проблемы советской высшей школы 1920-х годов намного шире и разностороннее, чем это получалось у советских исследователей, чьи методологические подходы были жестко ограничены рамками марксизма-ленинизма. Несколько специальных работ было посвящено изучению различных аспектов повседневной жизни студентов13. С 1990-х годов и в России наблюдается некоторое возрастание интереса к изучению студенчества 20-х в социально-политическом и со- циально-психологическом аспектах, в основном на диссертационном уровне14. Однако до сих пор как в России, так и за рубежом относительно мало изученным направлением является исследование жизненного мира студенчества15.

Из литературы, вышедшей в свет за последнее десятилетие, стоит особо отметить посмертный сборник работ Алексея Маркова16, монографию Андрея Квакина и Евгения Постникова17, а также две зарубежные монографии — Игала Халфина (Израиль)18 и Ольги Рябченко (Украина)19.

14 Введение

А.Р. Марков оставил научному сообществу интересное, новаторское исследование петроградского студенчества 1914–1925 годов. Оно не только предлагает свежий взгляд на российское студенчество переломной эпохи, но и во многом необычно для российской историографии вообще (сам автор называет свою работу «примером вестернизации российской гуманитарной науки»). Студенчество описывается здесь в социологическом, историко-пси- хологическом и культурологическом измерениях. Похоже, столь глубоко аналитически и таким языком до Маркова никто не писал. Да и сегодня пишут немногие.

Вкниге А.В. Квакина и Е.С. Постникова (фактически это труд первого автора с использованием материалов безвременно ушедшего его коллеги — известного специалиста по студенчеству в годы нэпа) студенчество рассматривается в двух измерениях — внутри страны и в русском зарубежье. Студенчество не является здесь главным объектом исследования. Оно вплетено отдельным звеном в структуры более общего характера: интеллигенция — высшая школа — профессура. Монография изобилует уникальными фактами из жизни студенчества, извлеченными из различных архивохранилищ мира.

И. Халфин на основе анализа автобиографий студентов 1920-х годов рассматривает их идеологическую трансформацию и связанную с этим эволюцию самоидентификации. Само название книги («Из мрака — к свету») отражает стремление автора показать движение студентов к самообновлению («самоперековке»), овладению новым языком и новым сознанием, нормами «пролетарской» идеологии, необходимыми для производства «советского субъекта» и «новой интеллигенции». Это была распространенная тогда стратегия достижения «новых людей», направленная на вхождение во власть, в отличие от детей «бывших», которые стремились как можно дальше дистанцироваться от власти.

Монография О.Л. Рябченко — это комплексный труд по изучению одного из наиболее своеобразных студенческих «отрядов» — украинского студенчества. Именно региональный взгляд на студенчество сквозь призму «советскости» культурного, социального и политического контекста вызывает интерес

кэтой книге. Кроме того, здесь описывается студенчество не только 1920-х, но и 1930-х годов, которое до сих пор практически не исследовано. Рябченко подходит к изучению украинских студентов 1920-х прежде всего как субъектов социально-экономических преобразований советской власти и процесса социальной стратификации. Вопреки сложившимся традициям в историографии, автор дифференцирует студенчество не по социально-классовому типу, а по типу жизненных стратегий, наиболее распространенной среди которых стал конформизм, всегда готовый к компромиссу с властью.

Вкругу военных в России всегда актуальна мобилизационная максима: армия никогда не находится на мирном положении; она либо воюет, либо

Введение 15

готовится к предстоящей войне. Тем не менее историки чаще всего пишут об армии воюющей. В подавляющем большинстве случаев они описывают крупномасштабные баталии, самые яркие эпизоды боевых сражений, наиболее успешные операции и биографии выдающихся полководцев, уточняют статистику своих потерь и нанесенного противнику урона. И поныне редким исключением являются исторические исследования человека на войне, мира его ощущений и эмоций, психологии поведения в экстремальной обстановке, представлений о себе и о противнике, фронтового быта20. Еще менее изучены вооруженные силы, тем более человек в армии, в условиях мирных периодов, когда армия готовится к предстоящей (скорой или отложенной) войне. На протяжении 1920-х годов реформировавшаяся красная Армия в целом находилась на мирном положении, хотя отдельные ее части и подразделения принимали участие

вбоевых действиях преимущественно внутри страны. Возможно, поэтому историография РККА 1920-х не слишком богата, а в «человеческом» измерении эта тема исследована и того скромнее21.

За последнее десятилетие ситуация мало изменилась, однако появилось несколько интересных работ, освещающих различные аспекты изучаемой мною темы. К числу их следует отнести прежде всего монографии Жанны Корминой22, Нонны Тарховой23, Александра Здановича24, а также сборник документов «Красная Армия в 1920-е годы»25.

Работа Корминой относится к этнографическим исследованиям фольклора и ритуальных практик, связанных с проводами на военную службу в русской деревне в конце XIX — XX веке. Автор анализирует динамику отношений населения к службе в армии, подробно описывает структуру и семантику рекрутского обряда, тесно связывает службу в армии с инициационной обрядностью. Историчность выгодно отличает эту работу от многих этнографических исследований, однако для изучения жизненного мира красноармейца 1920-х годов, особенно в самый начальный период службы новобранца, очень ценными для моей работы стали именно этнографические описания рекрутских «гуляний», песен, частушек, жеребьевок, проводов в армию и пр.

Н.С. Тархова в своем фундаментальном труде подняла мало исследованный пласт вопросов, связанных с применением РККА в сталинской коллективизации, а также с отношением армии к внутриполитическим процессам

вСССР 1930-х годов. Монографию выгодно отличает введение в научный оборот уникального корпуса архивных, зачастую недавно рассекреченных, источников, прежде всего из РГВА. Второе важное достоинство работы — обстоятельный источниковедческий анализ использованных документов.

Фундаментальный труд А.А. Здановича об органах военной контрразведки ценен прежде всего тем, что его автор — в прошлом кадровый сотрудник органов госбезопасности СССР — ввел в научный оборот уникальные документы

16 Введение

из ЦА ФСБ РФ, недоступные для широкого круга исследователей. Значительный интерес для моего исследования представляют материалы о чекистских кадрах и методах работы особых отделов в РККА. Учитывая ведомственную принадлежность автора книги, следует отметить его стремление к взвешенной оценке деятельности своих предшественников, попытку непредвзято разобраться в малоизвестных страницах истории органов военной контрразведки.

После того как в 2004 году прекратился выпуск журнала «Источник», на страницах которого регулярно с 1993 по 2003 год в качестве приложения издавался «Вестник Архива Президента РФ», отдельные тематические выпуски «Вестника» становятся важным событием в среде историков. Выпуск, посвященный РККА 20-х годов, знакомит нас с рассекреченным массивом документов о РККА 1920-х — начала 1930-х годов. Здесь представлены постановления Политбюро ЦК и пленумов ЦК партии большевиков, доклады главнокомандующего всеми ВСР, наркомвоенмора и начальника Штаба РККА, статистические данные о состоянии РККА, доклады РВС о политико-моральном состоянии армии и флота. Ввиду трудностей с допуском в АПРФ важность опубликования этих источников трудно переоценить.

Отдельно стоит назвать еще одну книгу, вышедшую за эти годы. Ее предметом не являлись исследуемые мною категории молодых людей, и вместе с тем она имеет прямое отношение ко всей теме моего исследования. Это книга историка из Германии Коринны Кур-Королёв «“Укрощенные герои”: Формирование советской молодежи в 1917–1932 годах»26. На широком круге источников автор исследует проблемы взаимоотношения поколений, молодежи и власти, повседневную жизнь молодых людей от 14 до 23 лет, акцентируя внимание на изучении процесса формирования «культа молодежи» в довоенной советской России.

Концептуализация понятий

Название книги содержит три ключевых термина исследования: «молодой человек», «жизненный мир», «сверстники».

Термин «молодой человек» употребляется в широком смысле и подразумевает представителей молодого поколения 1920-х годов в возрастном интервале от 12–14 до 22–24 лет. Такие рамки обусловлены средней продолжительностью жизни, фактическим началом рабочего возраста, условиями первичной и трудовой социализации, общественными представлениями о наступлении зрелости в рассматриваемый хронологический период27. Данным термином намеренно вытеснен из употребления более распространенный концепт «молодежь», что символизирует авторский антропоцентризм в исследовании. В основе подхода к понятию «молодой человек» лежит противопоставление возрастных оппозиций («молодой»/«немолодой»), а не общепринятое обозначение молодого мужчины.

Введение 17

Под термином «жизненный мир» мною понимается весь мир повседневности, каким он представлялся молодым людям 1920-х годов. В феноменологической традиции жизненный мир является «высшей реальностью» и основным объектом социологического изучения. Родоначальник феноменологической социологии Альфред Шюц полагал, что поступками человека управляют не непосредственные мотивы, но весь «жизненный мир» (Lebenswelt) в целом, как результат всего предыдущего опыта (мотивы «потому-что») и представлений о будущем (мотивы «для-того-чтобы»). Жизненный мир — это область социальной реальности, которая воспринимается как нечто непреложное, несомненное, само собой разумеющееся, обыденное. Данная категория призвана отразить связь и соотношение абстрактно-научного знания о мире с реальным, чувственно ощущаемым миром повседневной человеческой деятельности. По Шюцу, только в повседневном жизненном мире возможно конституирование общей среды коммуникации. Жизненный мир интерсубъективен, изначально воспринимаем индивидом как мир, общий с другими людьми. В жизненном мире люди знают, что они существуют друг для друга, взаимно воспринимают друг друга и имеют значение друг для друга. Человек не только живет, но и действует в этом мире, который сам по себе определяет рамки его мышлению и действию. Жизненный мир есть действительность, которую люди изменяют с помощью своих поступков и которая, в свою очередь, меняет поступки людей28.

Юрген Хабермас развил и дополнил идеи Шюца, разработав оригинальную концепцию социума как жизненного мира. По Хабермасу, процесс воспроизводства присоединяет новые ситуации к наличным ресурсам жизненного мира в трех основных измерениях: семантическом (культурного предания), социального пространства (социально интегрированных групп) и исторического времени (следующих друг за другом поколений людей). Этим процессам культурного воспроизводства, социальной интеграции и социализации соответствуют основные структурные компоненты жизненного мира: культура, общество и личность. При этом компоненты жизненного мира не являются образованиями, взаимодействующими по типу «система — окружающая среда», они тесно переплетены друг с другом посредством естественного языка29.

Концепт «сверстники» в данном исследовании тождествен понятию «группы равных» (peer groups) в социологии и психологии. Из специальной литературы известно, что равные группы управляют движением от частных ценностей к общим, они поддерживают первые шаги молодых людей из социального мира семьи, знакомят их с другими возможными жизненными путями30. Группы равных сверстников являются значимыми агентами социализации. Именно в этих группах, где молодой человек оказывался под постоянным социальным контролем, был у всех на виду, он осваивал социальные роли, там

18 Введение

складывались его идентичности, конструировались биографические проекты и сценарии поведения. Именно среди сверстников молодые люди зачастую впервые приобретали жизненный опыт знакомства и общения, дружбы и любви, преданности и измены.

Что касается выбранного для данного исследования «круга сверстников», помещенных в условия школы, вуза и армии, то, по сути, речь идет о со- циально-исторических контекстах, в рамках которых проходило формирование миллионов молодых людей того времени*. Несмотря на существенные различия между собой, группы сверстников в этих контекстах являются наиболее «организованными» и структурированными. Кого-то может смутить тот факт, что в рамках этих структур изначально существовала определенная регламентация жизнедеятельности «сверху», нормированная предопределенность, влияющая на молодежную повседневность. Да, это так. Однако меня интересует прежде всего, как молодой человек повседневно жил и выживал в этих заданных контекстах, выстраивал в них свои поведенческие стратегии, преодолевал негативные жизненные ситуации, реализовывал свои жизненные шансы.

За рамками исследования остались не менее значимые институты социализации: семья, комсомол, трудовой коллектив, «улица» для беспризорников. Между тем для цели данного исследования, ориентированного на изучение повседневной жизни молодого человека в рамках групп сверстников, некоторые из них просто не актуальны. Например, семья и трудовой коллектив (за исключением сугубо молодежных бригад) с выраженными иерархическими отношениями разновозрастных акторов явно не вписываются в целевой ракурс данной книги. «Улица» и комсомол представляют в этом аспекте больший интерес, однако они по своей природе существенно отличаются от школы, вуза и армии и потому требуют отдельного изучения. В отдельных сюжетах данной книги, когда невозможно обойтись без коммуникации с «взрослым» миром, приходится выходить за «круг сверстников» и обращаться ко взаимодействию молодых людей с учителями, профессурой, командирами, родителями, политической элитой. Подобное расширение социальных связей позволило не только более многомерно рассмотреть жизненный мир молодого человека, но и развеять миф о поголовной «советизации» молодежи 1920-х годов.

* В 1920-е годы школа, армия и вуз еще не обрели характер естественных и обязательных (школа и армия) этапов жизненного цикла молодого человека. Вне их стен оставалась значительная часть молодежи. По численному охвату молодежи 1920-х годов эти социальные институты напоминают пирамиду. Школа, в которой повседневно пребывали в разные годы 4–12 млн учащихся, составляла ее основание. По мере взросления перед молодым человеком открывалось все большее количество других социальных институтов, соответственно, численность молодежи в каждом из них была значительно меньше, чем в школе. Например, красноармейцами повседневно являлись уже примерно 500000 молодых людей, студентами — 150 000–200 000 юношей и девушек.

Введение 19