rozhkov_aiu_v_krugu_sverstnikov_zhiznennyi_mir_molodogo_chel

комстудовцы брали пример со своего Центрального бюро, которое неоднократно требовало от ЦК партии и лично от Сталина обсуждения на политбюро ЦК РКП(б) вопроса о массовой проверке политической благонадежности студентов, при этом заверяя вождей, что практическое осуществление этого «мероприятия» ляжет «целиком на плечи коммунистического студенчества»110 (читай: руководство ЦК партии в этом деле не будет замешано. — А.Р.).

Комячейки вузов регулярно информировали комиссии по «чистке» о непролетарском происхождении конкретных студентов, об их попытках скрыть свою принадлежность к «чуждым» классам. Студентам-изгоям приходилось униженно выпрашивать различные справки о том, что их происхождение соответствует советским нормам. Порой это напоминало театр абсурда. Советский студенческий журнал высмеивал доведенных до отчаяния непролетарских студентов, добивавшихся справок о том, что их «отец из рабочих или крестьян, раньше не торговал, а если и торговал, то теперь не торгует, или торгует, но немного»111. Были распространены также факты отречения студентов от своих родителей, заявления слушателей вузов о том, что связи с родными они не поддерживают. Активно применялось и устройство на работу. В частности, Л. Дубле, дочери царского генерала, председателя военно-полевого суда, удалось скрыть свое дворянское происхождение, работая в детском саду и библиотеке. Она окончила педтехникум и педфакультет Воронежского университета. После блестящего окончания вуза ей предлагали остаться на кафедре, но она предпочла получить назначение в сельскую школу, где было легче затеряться112.

Статистические данные по «чистке» 1924 года фрагментарны и очень противоречивы. Наркомпрос официально сообщал о 18 000 студентах, отчисленных из вузов. При этом из московских вузов, по сведениям И. Ходоровского, было исключено около 7000 студентов, из ленинградских — 5000, из других вузов страны — 6000 студентов, что составляло в общей сложности 13% всего студенчества СССР. П. Милюков устанавливает 23 000 исключенных (29,1%), причем около 15 000 из этого числа составляли студенты, отчисленные по классовому признаку. По подсчетам, проведенным Ш. Фицпатрик, выходит, что всего было «вычищено» не менее 21 700 студентов, из которых свыше 13 300 человек являлись «социально чуждыми». Показательно, что после «чистки» в стране стало на 9 вузов меньше. П. Милюков также сообщает, что в 1925 году в ходе третьей волны «чисток» жертвами пролетаризации вузов стали еще 40 000 студентов113. С высокой долей достоверности можно утверждать только о верхней границе совокупных студенческих потерь весной — летом 1924 года, составляющей не более чем 26 200 человек. Именно столько студентов выбыло «по разным причинам» в период между третьим триместром 1923/24 и началом нового учебного года. Известно, что из них затем восстановилось в правах около 3100 студентов; еще более 3300 были переведены из других вузов114.

230 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

Студенты активно пользовались правом апелляции. По мнению ОГПУ, первоначально комиссии в некоторых вузах «рубили сплеча», исключая до 80% студенческого состава; затем с такой же активностью, после соответствующих указаний «сверху», начали восстанавливать чуть ли не до 90% исключенных студентов115.

Самую наглядную картину дают данные по конкретным вузам. Игал Халфин приводит подробные сведения за 1924 год по Томскому технологическому институту и Ленинградскому государственному университету116. Данные по Томскому институту свидетельствуют:

Сводка по ЛГУ структурно отличается от томских данных:

Глава 1. «Интернационал» vs «Gaudeamus» 231

Из обеих таблиц видно, что из вузов отчислялись преимущественно дети «прочих», дети интеллигенции, служащие и их дети, дети кустарей, студенты дворянского происхождения, беспартийные учащиеся. Сопоставление этих двух таблиц указывает на то, что в разных вузах были различные обозначения проверяемых категорий студенчества, что усложняет трактовку результатов чистки. Резкое расхождение в итоговых данных райкома партии и вузовской партячейки (451 и 1206 «вычищенных») И. Халфин объясняет тем, что данные РК учитывали только студентов, исключенных в мае 1924 года, и опускали отчисленных ранее в том же году.

Отношение студентов к проверке было разным. «Чистка» предельно точно высветила основные категории студенчества по социальному происхождению и партийности. Пролетарское студенчество в основе своей отнеслось к этой акции не только сочувственно, но и активно помогало в ее проведении. Крестьянская часть (преимущественно крестьяне из мелких и средних хозяйств) вначале колебалась, но затем, после «первой крови» исключенных товарищей решила выразить свою поддержку «чистки», чтобы самой не оказаться в рядах изгоев. Самым активным противником «чистки» выступило большинство студентов непролетарского происхождения, в основном выходцы из интеллигентских и нэпманских семей117. Между тем партийный пресс на вузы объединял студентов. Как отмечает Е. Олицкая, «в студенческом сопротивлении властям разброд царил потрясающий. Против линии партии, проводимой в высшей школе, выступали самые разнообразные группы студентов, от революционно до реакционно настроенных». В то же время она сообщает, что весной 1924 года регулярные до той поры аресты студентов стали массовыми118.

Студенты по-своему пытались протестовать против «чисток». Применялись такие формы выражения недовольства, как демонстрации протеста, избиение членов проверочных комиссий, умышленное затопление аудиторий водой, применение химических веществ в разрушительных целях119.

232 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

Озлобленное студенчество проявило сплоченность и организованность. В крупных вузах создавались коллективы исключенных студентов, представлявшие собой массовые объединения с выборными уполномоченными, кассой и другими атрибутами организации. В Москве такая организация объединяла около 2000 студентов и вскоре была ликвидирована ОГПУ, которое арестовало ее руководство. В Ленинграде в коллектив исключенных входило около 500 человек. Попутно отметим, что руководство ОГПУ считало «чистку» неудачной, поскольку она сильно взбудоражила студенчество. Как вскоре выяснилось, после «чистки» в вузах страны чекистами были выявлены и ликвидированы «банда Рыжикова-Бестужева» (Могилевский округ), «группа Савицкого» в Москве и ряд подобных антикоммунистических организаций студенчества в Крыму, Ленинграде, Харькове и других местах. Несмотря на проведенную «чистку», в вузах периодически появлялись резкие по содержанию антисоветские прокламации, иногда даже с призывами к террору и вооруженному восстанию. В Ростове-на-Дону в помещение, где заседала проверочная комиссия, было подброшено стихотворение «Май 1924 года», в котором «чистка» называлась «срамом родины» и сравнивалась с выгоном скота. По окраинам города группы исключенных студентов устраивали коллективные прогулки120.

Сопротивление студентов решительно, порой слишком жестоко пресекалось властями. По нашим подсчетам, в 1925 году только в Соловецком лагере находилось 27 ленинградских студентов, активно протестовавших против «чисток» 1924 года121. По данным В. Бруновского, в 1926 году в Бутырской тюрьме появились 32 студента из Ленинграда, протестовавших против «чистки» вузов. Вскоре примерно 17 из них были расстреляны, такая же участь постигла 8 киевских студентов, не согласных с «чисткой»122. В целях устранения из вузов неблагонадежных студентов, таковых нередко призывали на военную службу в отдаленные гарнизоны (по данным В. Сергеева, даже в концлагеря). Некоторые попадали в специальные, технические части, где требовались образованные красноармейцы. Однако они и там не прекращали антисоветскую агитацию123. Между тем наиболее распространенным видом наказания для сопротивлявшихся студентов в 1920-е были три года ссылки. Их можно было получить за любое проявление недовольства: протест против высокой оплаты обучения или малой стипендии, разоблачение пьянства в комячейке, исполнение песни «Бурлаки», которая при царе распевалась молодежью беспрепятственно124. Порой даже простое возражение студентов против вводимого в вузах Даль- тон-плана и отстаивание лекционной системы преподавания воспринималось властями как «контрреволюция».

Многие юноши и девушки, прошедшие через жернова «чистки», испытывали сильный душевный надлом, в прямом смысле находились на грани жизни

Глава 1. «Интернационал» vs «Gaudeamus» 233

и смерти. В ходе анкетного опроса в Пермском университете в дни «чистки» более 7% студентов высказали недовольство жизнью, причем каждый пятый из них признался в попытке самоубийства125. Н. Бруханский приводит 7 фактов самоубийств только по Москве, причиной которых стала вузовская «чистка» (всего же им было зафиксировано 37 случаев суицида учащихся); вот некоторые из его примеров:

«В., 18 лет, студент Института путей сообщения… Был “вычищен” из Института и очень нервничал. 17 мая ночью отравился сулемой»; «C., 18 лет, студ. медфака. <…> Страшась исключения из ВУЗа по “чистке” (вследствие доноса об ее происхождении из среды духовенства), 3 марта, в 18 час., будучи в возбужденном состоянии, импульсивно приняла фосфор»; «У., 22 лет, студ. Химико-фарма- цевтического факультета. <…> В январе 1924 г. была “вычищена” из ВУЗа. <…> В 18 час. 17 мая отравилась цианистым калием, оставив записку: “шаблонная жизнь, шаблонная смерть, шаблонная записка”»126.

Невероятное стремление уйти из жизни продемонстрировал студент-тре- тьекурсник Х.А. Раппопорт, отчисленный из института народного хозяйства им. К. Маркса. Он перерезал себе горло лезвием бритвы и выбросился из окна, однако за что-то зацепился. Тогда он влез обратно, нашел на чердаке веревку и повесился127. Были и серийные проявления суицида, напоминавшие всплески эпидемии. По данным Н.Б. Лебиной, в 1924 году в Москве произошло сразу три групповых самоубийства студенток, мотивировавших свой поступок разочарованием в жизни128. Есть все основания предполагать, что причиной этого разочарования была «чистка». За неимением данных трудно утверждать аналогичное о нравах вхутемасовцев, где также было зарегистрировано несколько случаев суицида, за что фельетонист Ан. Чаров назвал ВХУТЕМАС «гнездом самоубийц». Между тем злой сарказм автора, повествующего о «юморе висельников» и насмехающегося над «упадочными настроениями» вхутемасовцев129, дает косвенное основание предполагать если не прямую связь этих самоубийств с «чистками», то по крайней мере протестный характер суицида. Моника Веллманн отмечает, что весной 1926 года было отмечено необычайно высокое количество самоубийств среди московских студентов. Только за два месяца этого года суицид совершили 15 студентов130. Как тут не вспомнить есенинское:

Я выпил кубок свой до дна.

Душа отравою полна,

И вот я гасну в тишине,

Но пред кончиной легче мне.

234 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

<…> Безумный пир, кошмарный сон, А жизнь есть песня похорон, И вот я кончил жизнь мою, Последний гимн себе пою131.

Пролетарским студентам и рабфаковцам суицид был идеологически противопоказан. Самоубийство расценивалось в партийно-комсомольских кругах как прихоть и привилегия только «мягкотелой буржуазии». Здоровому рабоче-крестьянскому студенчеству, воспитанному в духе коллективизма и классовой солидарности, суицидентами быть не полагалось. В ГАРФ мною обнаружены два любопытных документа, относящихся к одному трагическому событию: обвинительный акт и приговор общественно-политического суда в отношении 22-летнего студента Костромского рабфака Павла Мотенкова, покончившего жизнь самоубийством. Бедный студент post factum был обвинен в преступлении перед партией, комсомолом, рабочим классом и крестьянством, рабфаком и даже перед будущими поколениями. Представляется, что больше всего обвинителей беспокоило то, что перед самоубийством «виновный» не вышел из партии и комсомола, чем опозорил эти организации. Поэтому суд именем «общественно-коммунистического мнения» посмертно приговорил Мотенкова к исключению из рядов РКП(б), РКСМ и отчислению из рабфака132.

И. Бобрышев описывает случай, когда один студент бахвалился на совещании перед соратниками своей борьбой с есенинщиной: «Я сталкивался с такими людьми, которые сейчас в могиле, именно — с самоубийцами. Похоронил несколько человек, и даже одному самоубийце — мертвому — заехал по зубам»133. Презрительное отношение к самоубийцам декларировалось и в поэтических строках:

Готов я в мозг руками впиться: О нет, должны мы с этих пор В некрологи самоубийцы Поставить вечное: «Позор»134.

Неудивительно, что студентов из рабочих «вычищали» довольно редко — как правило, если обнаруживалось, что они в прошлом были гимназистами или никак не могли освоить элементарный курс вуза. Студенты-пролетарии особенно остро реагировали на исключение из вуза. Такое решение комиссии они воспринимали как предательство идеалов революции («за что боролись?»). Они были готовы играть по правилам, удобным только для них. В их представлениях революция сводилась к простому перераспределению: кто был ничем, тот станет всем. Поэтому малейшую попытку поставить их вровень

Глава 1. «Интернационал» vs «Gaudeamus» 235

с непролетарскими студентами они воспринимали как личную трагедию. Выдержки из двух писем 150 студентов-пролетариев А.Н. Рыкову наглядно отражают любопытные особенности их ментальности:

«Неужели в принципе самой чистки на первом плане стоит вопрос об успехах студ[ентов]? <…> Если является государственная необходимость в том, чтобы сократить 20–30% всего состава студентов СССР, то, проверивши тщательно (а не так бегло, как делают местные комиссии) все ВУЗы, мы найдем не 20–30%, а гораздо больше одного лишь буржуазного студенчества. <…> …обращаемся к тебе, дорогой наш тов[арищ] Рыков, с убедительнейшей просьбой сделать распоряжение о том, чтобы при чистке ВУЗов Комиссия руководствовалась не количеством экзаменов студ[ентов] и не анонимными кляузными заявлениями, а официальными документами, находящимися в деле каждого студента, материалом Профсоюзов… и всесторонним выяснением его социального положения через автобиографию и т[ому] п[одобное]».

«К Вам вторично обращаемся за помощью. <…> Нас гонят и за что же? Не за то ли, что мы служили в красной армии и проливали кровь за Советскую власть? Теперь говорят — это не в счет. <…> Нам говорят — держи экстерном. Да неужели это справедливо? <…> Где же искать справедливости, как не в Советской власти, а оказывается — и здесь возможен произвол, да еще и над кем, над студенчеством? Еще раз просим Вас помочь нам и не убирать нас [с] полдороги к свету. “Учение для всех”, а на деле — учись тот, кто приспособился?»135.

Обратим внимание на тон этих писем. За строками угадываются не просто обиженные несправедливостью молодые люди. Они не умоляют главу правительства по-крестьянски жалобно, они решительно требуют. Эти письма написаны теми, кто был позиционирован коммунистической пропагандой как хозяева жизни. Они чрезвычайно возмущены тем, что с ними поступили «неподобающим» образом. Любопытна и точно выстроенная система аргументации, задевавшая многие болевые точки большевистской власти: неблагодарное отношение партии к коммунистам времен гражданской войны; апелляция к засилью белогвардейцев в вузах; тонкий намек на нужды деревни в красных специалистах. Характерная для того времени установка на приоритет официальной бумаги над личными и деловыми качествами человека также бросается в глаза: не надо экзаменов — посмотрите на мой мандат пролетария!

Подавляющее большинство исключенных студентов непролетарского происхождения покидали родную alma mater внешне спокойно, с подчеркнутым достоинством, но уносили в своей душе глубокую обиду и озлобление. Одна отчисленная студентка с горечью писала в октябре 1924 года:

236 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

«Ну, конечно же, меня “вышибли” из института, как и надо было ожидать. <…> Выбросили с 4-го курса, когда остался год до окончания, когда потрачено столько усилий и здоровья. Бедная мама отдавала последние гроши на мое образование. <…> Ощущение личного горя сливалось с жгучей обидой за родной народ, над которым измывается кучка бессовестных узурпаторов. За что нас выгнали? За то, что мы не хотели подлаживаться, низкопоклонничать. <…> А вообще они инстинктивно чувствовали в нас врага, хотя мы были лояльны и аполитичны. К чему мы могли стремиться в наше практическое время? Каждая из нас мечтала специализироваться в своей области и честно делать свое маленькое дело. Тупое отчаяние сменилось страстной жаждой человеческой жизни, не по указке, а с возможностью свободно дышать, думать, не говоря о других условиях существования культурного человека. У нас все, все отнято… разве могла я, исключенная студентка, устроиться на какую-нибудь службу? <…> Нас не оставляют в покое… стараются удушить остатки интеллигенции, по крайней мере, тех, кто не пошел в серое стадо “сочувствующих” или “лижущих пятки” большевикам…»136

Выброшенная на обочину социальной жизни непролетарская молодежь вполне обоснованно испытывала, мягко сказать, не самые теплые чувства по отношению к студентам-пролетариям. «Ведь они нас ненавидят, — возмущался один студент из “бывших”. — Они радуются, когда нас арестовывают, ссылают, вычищают. Ни разу мы не слышали их голоса за нас». Другой студент вторил ему: «Студент пролетарского происхождения безнравственный. Он не протестует, когда его же товарища, но не пролетария в прошлом, не допускают к занятиям в лабораториях, не дают койки в общежитиях, обеда в столовой. Напротив, он даже укажет, кому следует, что ты — не пролетарий. Это безнравственно, и это родит в свою очередь недоброжелательные чувства и в нас. Это поселяет рознь»137.

В период между «чистками» в ряде учебных заведений практиковались «месячники добровольного саморазоблачения», напоминавшие кампанию по явке с повинной дезертиров. Раскаявшимся в биографических фальсификациях смельчакам гарантировалась амнистия, их не отчисляли из вуза. Между тем каждый факт приписывания биографии досконально расследовался для выявления лиц, способствовавших сокрытию социального происхождения. Как показывают источники, иногда даже комсомольцы, заведомо зная о «чуждом» происхождении студента, голосовали за присуждение ему госстипендии или, по крайней мере, молчали о своей осведомленности. Нередко такое покровительство совершалось по причине землячества, знакомства, а иногда и вследствие материальной или иной заинтересованности138.

Четвертая волна «чисток», декларированная как естественная реакция партии на «шахтинское дело» и «вылазки кулачества», пронеслась по вузам страны в 1929 году. Она совпала с общей «чисткой» в партии и комсомоле

Глава 1. «Интернационал» vs «Gaudeamus» 237

и перевыборами преподавателей коллективами слушателей и служащих. Тот факт, что студенческая «чистка» именовалась только партийно-комсомоль- ской, вовсе не принижает ее масштабов. Студентов-партийцев и комсомольцев в 1928/29 учебном году в вузах страны насчитывалось 44,5% по сравнению с 11,4% в 1923/24 учебном году, а в ряде вузов партийно-комсомольское большинство составляло до 60–70% слушателей139, на рабфаках — до 80–90%. Студенческая пресса, освещавшая ход «чистки», отражает наступательную атмосферу вокруг этой акции. Тон заголовков говорит о непримиримости,

скоторой молодые функционеры партии и комсомола взялись в очередной раз за привычное дело очищения своих рядов: «Нечего играть в прятки — обличай беспорядки», «чем дисциплина железней, тем меньше болезней», «рубнув

сплеча, попали в палача», «сбросим балласт» и т.д.

Как проходила эта «чистка»? Рассмотрим в качестве примера процедуру «самопроверки» в I МГУ, где на протяжении всего учебного года регулярно появлялись листовки с подписью «ленинская оппозиция». В отличие от академической проверки вузов в 1924 году, эта «чистка» проходила не келейно, а при открытых дверях, в присутствии примерно 25–30% беспартийных студентов. Правда, в основном это были сочувствующие коммунистам слушатели, кандидаты на вступление в ряды партии и комсомола. По признанию организаторов «чистки», студенты «враждебной среды» там отсутствовали, поскольку «вся обстановка собрания изолирует их от участия в работе комиссии». Представляется, что эту фразу следует понимать не только как результат предварительных оргмероприятий, проведенных с целью нейтрализации непролетарских студентов, но и личное нежелание последних участвовать в подобном фарсе. Из источников складывается впечатление, что подчеркнутая открытость собраний имела репрезентативный смысл: ее правомерно прочитывать как демонстрацию наведения порядка среди «своих», в отличие от «вычищения» из вузов «чужих» в предыдущие годы. Если непролетарских студентов тогда вызывали на «чистку», как на тайное судилище, то теперь коммунистов и комсомольцев заслушивали в качестве «товарищей», всем миром. В отличие от «чистки» 1924 года, новый ритуал осуществляла «тройка», состоявшая только из студенческого актива. Собрание вначале заслушивало сведения из регистрационной карточки проверяемого, затем он излагал свою биографию. Правда, нередко «чистка» все-таки превращалась в сведение личных счетов между соперниками, в бытовые дрязги. Кандидатам на отчисление задавались каверзные вопросы. Любопытны в связи с этим представления одного партийного активиста об эффективных методах проверки знаний испытуемых по теории марксизма:

«Для того, чтобы узнать, скажем, от оканчивающего вуз о степени его марксист-

ской подготовки (это очень существенно), не обязательно устраивать теорети-

238 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

ческий экзамен, для этого надо только умело поставить вопрос (во время “чистки”. — А.Р.), ответ на который дал бы представление о степени ответственности данного товарища как коммуниста в семинаре, как там он участвует в прениях по теоретическим вопросам, как защищает марксизм, борется с правой профессу-

рой и т.д.»140.

Впрочем, как бы внешне миролюбиво ни выглядела «чистка» 1929 года, ее основная цель заключалась в освобождении партийных и союзных ячеек от непригодных членов. Поэтому на собраниях безжалостно «чистили» за «отрыв, бытовое разложение, политическую неграмотность». Из партии выгоняли «троцкистов», «правоуклонистов», «оппозиционеров» и прочий «идейный балласт». Существенную помощь в этом оказывали конфиденциальные материалы, присылаемые в вузы из различных мест по партийно-комсомольским и чекистским каналам. В одной только сводке, поступившей из Сибирской организации ВЛКСМ в марте 1929 года, сообщались установочные данные на трех студентов — Я. Раузина, П. Вильнера и В. Горева как на «социально чуждых элементов», подлежавших исключению из комсомола и вуза141. Впрочем, нередко освобождались действительно от недостойных. Один из таких, студент Иваново-Вознесенского рабфака Н. Грачев провел каникулы в кутеже, но сильно испугался за свое партийное будущее. Он обратился за помощью к брату:

«…послана ли характеристика, и если не послана, то как-нибудь устрой, чтобы она к нам в ячейку не попала… Поговори об этом с секретарем механической ячейки, с техническим работником коллектива, с Пашкой Смысловым (ведь я раньше с ним пил), а если можно, то со знакомыми ребятами из укома. Если из партии, знаешь, вычистят, то дело неважное. Хотя где учусь — останусь, но все же партийному везде больше преимуществ»142.

В результате «чистки» в одном только I МГУ из проверенных 912 комсомольцев цеховые тройки исключили 212 человек (23%). Центральная комиссия утвердила исключение 184 комсомольцев, в том числе пятерых за политическую безграмотность, 34 — как социально чуждых, 35 — идеологически неустойчивых и разложившихся в быту, недисциплинированных — 30 человек; 166 комсомольцев получили взыскания. Обратим внимание на социальный состав исключенных студентов. Если первичная инстанция решила освободиться от 69 крестьян, 30 рабочих, 67 служащих и 29 прочих, то вышестоящие органы внесли существенные коррективы в это соотношение. Рабочих было исключено всего 12, крестьян — 55, служащих — 68, и прочих — 49 человек143. Иными словами, даже «свои» по вере подразделялись на более «своих», менее «своих» и совсем не «своих» по происхождению.

Глава 1. «Интернационал» vs «Gaudeamus» 239